Текст книги "Цепи"

– Ага! – закричал Урун-Ходжа. – Вы против колхоза, вы против советской власти! Правление пошлет сейчас всадника в район за милицией! Мы вызовем из города большого начальника – сына нашего уважаемого председателя, и он отправит всех вас в тюрьму!

Так и не удалось дописать жалобу. Ярдамчи испугались, пошли работать. Саид остался в чайхане один.

– Они обманывают нас, – сказал Саид, обращаясь к чайханщику Бабаджану. – Если бы в городе знали всю правду…

– Послушай, – перебил Бабаджан, – уйди, пожалуйста, отсюда. Я не хочу разговаривать с тобой – у меня семья.

Дома плакала жена и проклинала Саида. Что теперь делать? Умирать с голоду? А все из-за упрямства! Она умоляла Саида сходить, пока не поздно, в правление: может быть, председатель, почтенный Ярмат, сжалится и простит его. Саид молчал, сидя на корточках перед очагом. Сырые дрова горели плохо, наполняя дырявую хибарку густым и едким дымом. Саид засучил рукава и распластал над огнем ладони, словно жалея и стараясь удержать тепло, бесплодно улетавшее в дымовое отверстие.

У него были свои планы. Он решил один идти в район, а если там не примут жалобы, то дальше, в город.

Ярдамчи одобрили его решение.

– Только осторожнее, Саид. Тебя могут убить по дороге.

Нет, его не убили. Этому воспротивился председатель, бай Ярмат.

– Разве вы не читаете газет? – сказал он правленцам. – На прошлой неделе в Шур-кишлаке за такое дело расстреляли пять человек. Мертвый, он будет для нас еще опаснее. Послушаем, что скажет наш уважаемый Рахим.

Рахим дал очень хороший совет. Судьба Саида была решена. На следующий день его позвали в правление, где уже собрались все хозяева колхоза, в том числе и святой ишан Аннар-Мухаммед-оглы.

– Подойди поближе, Саид, – кротко сказал ишан. – Ты, оказывается, безумный, «джинны», я уже давно заметил это. А в законе сказано: «Безумного свяжите цепями».

Саид, привыкший к замысловатым иносказаниям ишана, спокойно ждал, думая, что главный разговор еще впереди. Но разговор был уже окончен. Председатель крикнул:

– Вяжите его!

Саид понял, рванулся к дверям, но сбоку, размахивая руками, налетел чайханщик Бабаджан, за ним – двое прислужников ишана. Они свалили Саида на пол, туго связали веревками. Хозяин Рахим сказал, пробуя крепость узлов на его руках:

– Бедный человек! Но что же делать!.. Я кормил его, когда он был здоровым, не разорит он меня и теперь. Буду кормить.

Связанного Саида отнесли к Рахиму на двор, опустили в глубокую яму, выкопанную Саидом же лет десять назад. В яме было сыро, темно; посредине стоял врытый в землю карагачевый столб, только что очищенный от коры, еще скользкий. Принесли цепи, приковали Саида к столбу и ушли, накрыв яму досками.

Бабаджан, вернувшись в чайхану, рассказал гостям о печальном происшествии. При этом он многозначительно стучал пальцем по своей глупой голове, гордясь тем, что первым разглядел безумие в глазах Саида.

Плакала жена Саида, ишан утешал ее, обещая вылечить мужа молитвами. К яме ее не допустили: безумный, по закону, не должен видеть людей.

Свет проникал к Саиду одним узким лезвием через щель в досках. Над темной сырой ямой пели птицы, стучали копытами овцы – так узнавал Саид утро и вечер.

В день ему давали кувшин воды, две лепешки. Изредка меняли солому, на которой он спал.

Однажды пришел к нему сам хозяин Рахим. Он сдвинул ногой доски и сказал вниз, в черную зловонную дыру:

– Ты еще жив, Саид? Как темно в твоем новом доме.

Саид поднял страшное лицо – желтое, обросшее длинными волосами.

– Ты и в самом деле безумный, – засмеялся хозяин. – На кого пошел ты войной? В одном моем пальце больше силы, чем во всех ярдамчи. Посиди еще немного на цепи; через годик-другой, когда ты совсем разучишься говорить и не сможешь больше поднимать людей против нас, я тебя выпущу. К тому времени, думаю, ты уже по-настоящему сойдешь с ума и ослепнешь.

Глухо, из-под земли, послышался голос Саида:

– Хозяин, помнишь, мы с тобой были мальчиками? Помнишь, я сделал водяную мельницу и подарил тебе? А помнишь старого ежа, что жил в дупле ивы?..

Потом было молчание – очень долго. На улице, за толстой глиняной стеной, что огораживала хозяйский двор, ноюще скрипела арба, и возница, сам удивляясь силе своего горла, с натугой и до того тонко, что звенело в ушах, тянул, без единого обрыва, забирая все выше и выше, бесконечную древнюю песню. И арба проскрипела и песня затихла, прежде чем хозяин ответил дрогнувшим голосом:

– Помню. Но ты сам виноват, Саид. Зачем ты начал этот бунт? Ведь мы хотели помочь тебе, предлагали деньги – ты сам отказался. Эх, Саид, Саид, что ж теперь делать нам? Ну, хорошо, я прикажу, чтобы тебе давали в день по четыре лепешки, я пришлю одеяло, чтобы ночной холод не мучил тебя.

Из-под земли донеслось:

– Я не к тому говорю, хозяин. Я жалею, что тогда не сунул тебя головой в арык вместо мельницы, что я не вколотил тебе в глотку старого ежа, чтобы ты, хозяин, подох поганой смертью!

Снова молчание, сонно поклохтывают куры, истомившиеся от жары. Сдвигаются доски над головой Саида, и в яме – темно. Слышны удаляющиеся шаги хозяина. С тех пор он больше ни разу не подошел к яме.

Саид просидел на цепи два месяца и восемь дней. Приближалась весна; от нее, как искры, летели одинокие теплые дни, опять сменявшиеся ненастьем. Солнце не проникало в яму к Саиду, просачивалась только весенняя вода. По ночам Саид дрожал на мокрой соломе. От холода или от ярости, но голова его стала ясной, как свет, – он обо всем подумал, все вспомнил, все понял.

Он освободился, перепилив толстый карагачевый столб цепью. Сидя, он упирался пятками в подножье столба и пилил. Дерево дымилось, обугливалось, цепь проедала его все глубже.

Выбрав бурную ночь с дождем и ветром, Саид подломил столб, проеденный цепью на три четверти. Ступеньки в глинистых стенах он сделал заранее. На конце цепи мертвым грузом висел короткий толстый чурбак – остаток столба. Саид сам не помнит, как удалось ему вылезти. В деревьях ревел весенний ветер, ломал сучья, сек холодным дождем измученное тело Саида. Он положил на место доски, чтобы подольше не заметили бегства, и пошел, неся на плече чурбак, обмотанный цепью. Земля расплывалась под ногами, железо хрипло лязгало, звенело, но за страшным гулом ливня и ветра никто не услышал. Сразу же Саид повернул в поле, увяз по колено в размокшей пашне, выбрался кое-как на тропинку, а по ней – на перекресток двух полевых дорог – на этот самый перекресток, где мы стояли сейчас и разговаривали, провожая глазами солнце.

Саид не смог разбить камнями свою цепь и потащил чурбак дальше. На рассвете он спрятался в мокрых кустах, и не зря: видел погоню, посланную за ним. До района считалось тридцать шесть километров. Саид шел еще ночь, и когда совсем изнемог, упал на дороге; за поворотом загорелись вдруг фары, загудела, зарычала машина – хлопкомовский грузовик.

– Что за дьявольщина! – сказал изумленный шофер. – Братишка, откуда ты взялся? Ким ту?

Зубилом шофер, разрубил цепи, сильными руками легко поднял Саида, уложил в кузов на мешки с семенами и погнал машину полным ходом прямо в район.

Саид очнулся в больнице. Следователь расспросил его. Дней через десять Саида повезли домой на машине, как народного комиссара. В кишлаке уже не было ни ишана, ни баев – всех взяли в тюрьму. Ярдамчи, товарищи Саида, записались в колхоз и работали на полях для себя. А Саид не мог работать – был еще слаб. Он испугался, спросил на собрании – как же быть? Он не пашет, не сеет, – выходит дело, он ничего и не получит? Самый старый ярдамчи Али, теперешний инспектор по качеству, ответил ему:

– Отдыхай, ты много терпел. За каждый день, что сидел ты в яме и лежал в больнице, мы записали тебе по два трудодня. Возьми свою книжку.

На первой ее странице было записано семьдесят шесть трудодней, впервые заработанных Саидом Фазиевым полностью для себя.

– Я и до сих пор вскрикиваю иногда ночью, – сказал председатель. – Мне снится, что я опять зарабатываю трудодни, сидя на цепи в яме. Но все это прошло. Посмотри зато, как мы теперь живем. В этом году наш колхоз получил миллион шестьсот тысяч рублей дохода.

И я видел, как они живут. Мы повернули с дороги, пошли садами – густой и прохладной тенью. Отражая зарю, блестели каменные лысины далеких холмов. В садах звонко тюкали кетмени: женщины сбивали с деревьев гусениц, портящих завязь. Не закрывая лиц, женщины – молодые и старые – кричали навстречу нам:

– Шоматон бахайр, председатель! Шоматон бахайр, русский гость!

– Почему они не закрываются? – спросил я. – Разве старый закон потерял уже всякую силу?

– Если ты входишь в дом, – ответил председатель, – то женщина закроет лицо: там старый закон сохранил пока силу. А здесь колхозный сад. Здесь новый закон. В парандже работать неудобно, закрытая женщина выработает мало, и все будут ее ругать: муж – за убытки, бригадир – за порчу общих показателей бригады, а подруги просто засмеют.

Он повел меня дальше – в конюшню, на скотный двор, в чайхану, где сидит все тот же веселый Бабаджан (его простили на суде, признав человеком глупым, не умеющим отличить правду от лжи), на мельницу, в парники, в дома колхозников, – и всюду я видел растущее изобилие. Лениво обмахивались хвостами породистые племенные коровы, лежали у кормушек пятипудовые гиссарские бараны – сами они не могли встать, и председатель помогал им, поддерживая курдюк. Я видел велосипед, купленный в Коканде за восемьсот пятьдесят рублей, видел ружье ценой в тысячу триста рублей, видел в сундуках шелка, ситцы и сукна, видел лампу-«молнию» в доме, где потолок еще хранит жирные следы нефтяной коптилки, видел в школе тетради, исписанные детским и стариковским, одинаково неуверенным почерком, видел новые сапоги, халаты, одеяла, запасы риса, муки и сушеного урюка. Везде расстилали передо мной скатерти, и я, боясь обидеть хозяев, не отказывался. Я пробовал плов разных видов – с изюмом и без изюма, молоко – кислое и свежее, горячие белые лепешки – сдобные и простые, пил чай с вареньем, мармеладом и даже в одном доме с шоколадными конфетами.

Но самое замечательное увидел я в старинном саду, где некогда утешал Саида Фазиева святой ишан Аннар-Мухаммед-оглы. Семьдесят чернопузых ребят лепили там пироги из песка. Наблюдала за ними Муабора Юнусова, окончившая медицинский техникум.

Саид Фазиев с трудом разыскал своего сына и гордо показал мне.

– Жена моя четыре с половиной месяца лежала в кокандской больнице и после этого родила живого.

Живой сын, испугавшись незнакомого человека, крепко вцепился отцу в бороду. Так и стоял Саид Фазиев, держа его на руках, а над ними – освобожденными от цепей – на белой стене цвели буквы простого и прекрасного лозунга, придуманного Муаборой Юнусовой: «Зинда боди мо!», что в переводе на русский язык означает: «Да здравствуем мы!»