Текст книги "Самодержец пустыни"

Оптимальной формой государственного устройства Унгерн впоследствии будет считать теократическую монархию, каковой была Монголия с 1911 года, но еще в Урмии он мог заметить, что на тех же основах строилось и самоуправление ассирийской общины. Духовная и светская власть в ней принадлежала патриарху; его сан передавался по наследству, правда, не от отца к сыну (патриархи давали обет безбрачия), а от дяди к племяннику. Родословную этой династии предание возводило к единоутробному брату Иисуса Христа, Симону, казненному в Риме при Траяне.

В годы Гражданской войны Унгерн поведет борьбу не просто с выскочками-большевиками, а с очередной реинкарнацией тех демонических сил, которые, по его словам, создали III Интернационал “три тысячи лет назад” в Вавилоне и окончательно восторжествовали после падения двух противостоявших им великих империй – Романовых и Цинов. Всё это не слишком отличалось от ассирийских и монгольских представлений о пребывающем в мире древнем зле и того же обостренного войной чувства близости хтонических чудовищ, рвущихся в мир, но удерживаемых какой-то сакральной преградой.

Никитин, русский консул в Урмии, видел под Орамаром ассирийский каменный храм Марин-Мем – маленький, без окон и украшений. “Этот храм, – рассказывал он Шкловскому, – не был разрушен курдами. Мало того, они оставили в живых даже родню христиан, священников храма. Объяснялось это тем, что, по легенде, под этим храмом заключен Великий Змий, который вышел бы, если бы храм разрушили”.

Схожая легенда существовала в Монголии, где роль посвященного Богородице ассирийского храма исполнял огромный камень в степи возле Улясутая; вместо Великого Змия под ним, в подземной темнице, были заточены собранные отовсюду и заклятые неким ламой злые духи. Рассказывали, будто их выпустили на волю сами же унгерновцы. Не то из любопытства, не то из желания отомстить монголам, перешедшим на сторону красных, они сдвинули этот камень и освободили пригнетенное им мировое зло.

Атаман

1

Григорий Михайлович Семенов родился 13 (25) сентября 1890 года в забайкальской станице Дурулгуевской, точнее, в одном из ее “караулов” – Куранжинском, расположенном на правом берегу Онона. Его отец, Михаил Петрович, был местный уроженец, казак с сильной примесью бурятской и монгольской крови; мать, Евдокия Марковна, в девичестве Нижегородцева, происходила из крестьянской семьи.

Главным богатством живших вблизи границы “караульских” казаков был скот. В семеновских табунах ходило до полутора сотен лошадей, овечьи гурты насчитывали три сотни голов. Пастухами нанимали бурят, на зимние пастбища они угоняли стада в соседнюю Монголию, и хозяева часто ездили их проведывать. Чем богаче был казак, тем с большим уважением относился он к кочевникам по обе стороны границы, знал их язык, обычаи, имел представление о “желтой религии”. Объединенные принадлежностью к казачьему сословию, буряты и русские в пограничных с Монголией районах нередко роднились между собой. В караульских станицах люди со смешанной кровью составляли большинство. Напротив, крестьяне, особенно переселившиеся сюда после столыпинских реформ, кочевников презирали, их образ жизни полагали разновидностью безделья и порывались распахать принадлежавшие им степные угодья. Эти отношения скажутся на расстановке сил во время Гражданской войны в Забайкалье.

В Куранже, где большая часть жителей была неграмотна, Семенов-старший считался образованным человеком. Его домашняя библиотека хранилась “в семи ящиках”. Среди книг имелись сочинения по буддизму и по истории Монголии. Будущий атаман, как вся отцовская родня, с детства свободно говорил по-монгольски и по-бурятски. Мальчиком он много читал и в четырнадцать лет уговорил отца выписать ему какую-то газету, став “первым в Куранже подписчиком”.

По окончании двухклассного училища в Могойтуе он попробовал поступить в Читинскую гимназию и, как рассказывал один из его апологетов, “с полным успехом” выдержал экзамен, но “за отсутствием вакансий был вынужден остаться вне стен учебного заведения”. Два года Семенов сидел дома, одолевая с репетитором курс гимназических наук и помогая отцу управляться со стадами. В лубочно-пропагандистских биографиях атамана говорится, что в это время он увлекся археологией и палеонтологией. За звучными терминами стоит вот что: Семенов нашел в окрестностях Куранжи какие-то кости (“кости мамонта”), каменный топор и “посуду из морских раковин величиной с тарелку”. Как раз тогда по распоряжению наказного атамана в станицах собирали всевозможные раритеты для войскового музея в Чите, куда он и отдал (“пожертвовал”) свои находки.

Детство Семенова всегда описывалось в агиографическом ключе. (“В Могойтуе он буквально поражал свою родню по матери усидчивостью и трудолюбием”.) Подчеркивались его простота, чувствительность, близость к народу. Это должно было разрушить представления о нем как о беспринципном властолюбце и послушном вассале Токио. В том же стиле объяснялось, почему будущий атаман выбрал военную карьеру: “Сдача Порт-Артура страшно тяжело отозвалась на его впечатлительной натуре, тут же он решил сделаться офицером”.

В 1908 году Семенов поступил в Оренбургское казачье юнкерское училище и через три года вышел хорунжим в 1-й Верхнеудинский полк. Почти сразу он попал в военно-топографическую команду, производившую “маршрутные съемки” в Монголии, а по окончании работ был оставлен в Урге. Сотня, в которой он служил, охраняла там русское консульство.

Осенью 1911 года в Ургу съехались князья и высшие ламы; Халха готовилась провозгласить независимость. Начались уличные волнения. Ламы выходят из монастырей, толпа бьет стекла во дворце пекинского наместника-амбаня. Семенов привозит его в русское консульство, затем со своим взводом разоружает группу китайских солдат в центре города, чтобы они не провоцировали толпу, и берет под охрану Дайцинский банк. Правда, об этом известно только от него самого, изображавшего себя спасителем и перепуганного амбаня, и китайских солдат, и банка, которому якобы грозили “неминуемый грабеж и расправа со служащими”.

“Двадцати лет от роду, – напишет Семенов уже в эмиграции, преувеличивая, как всегда, масштаб собственных деяний, – мне пришлось впервые встать на путь политической деятельности, вмешавшись в создание истории страны великого Чингисхана”. Это выразилось в том, что ему поручили перевести на монгольский язык устав казачьей строевой службы и дали помощника-монгола. Видимо, через него Семенов быстро обзавелся влиятельными знакомыми. “Намсарай-гун, кандидат на пост военного министра Монголии, изучал у меня современное военное дело”, – хвастает он в мемуарах. Вчерашний юнкер мог научить будущего министра лишь самым элементарным вещам, но других преподавателей, способных хоть что-то объяснить ему на родном языке, поблизости не нашлось.

Разумеется, труды Семенова высоко оценили его друзья, “ставшие во главе правительства” независимой Халхи. Они обратились к русским властям с просьбой позволить ему начать работу “по организации национальной монгольской армии”, проще говоря – поступить инструктором в ургинскую военную школу. Этому помешал перевод в другой полк, хотя Семенов в своем духе утверждает, что консул, недовольный проявленной им политической инициативностью, потребовал выслать его в Россию.

Перед отъездом он загулял с монгольскими приятелями (“проводы затянулись”) и просрочил время, когда должен был выехать к новому месту службы. Ему грозило взыскание, но “власти национальной Монголии” не бросили в беде столь значительную персону, как двадцатилетний взводный в чине хорунжего. Монгольское правительство распорядилось немедленно по прибытии на очередной уртон (ямская станция) выдавать ему лучших лошадей. В итоге триста пятьдесят верст от Урги до Кяхты он будто бы проскакал за двадцать шесть часов вместо обычных трех дней. “Это, безусловно, рекорд для всадника, принимая во внимание гололедицу и жестокий мороз”, – без ложной скромности замечает Семенов. Его биограф еще более безапелляционен: “Мировой рекорд скорости верховой езды на морозе”.

Описание этих подвигов завершается рассказом о встречах с Чойджин-ламой – главным оракулом Халхи, родным братом Богдо-гэгена VIII и самой закрытой фигурой в его окружении. “Я часто беседовал с ним”, – уверяет Семенов, что очень малоправдоподобно. Якобы Чойджин-лама обладал таким могучим даром предвидения, что уже тогда, в 1911 году, предсказал России “падение царской власти”, гражданскую войну и даже “роль в ней” самого Семенова.

В Чите он окончил бригадную фехтовально-гимнастическую школу, попал в Нерчинский полк, стоявший на станции Гродеково под Владивостоком, и здесь, погонявшись по тайге за хунхузами, пришел к мысли, что его знание Монголии может пригодиться при дипломатической карьере, но в казачьем полку абсолютно бесполезно. Семенов решил выйти в отставку и поступить во владивостокский Институт восточных языков. Война помешала ему осуществить этот план.

Выше среднего роста, с необъятной грудью и громадной, рано полысевшей головой, он от природы обладал большой физической силой и ловкостью, а фехтовально-гимнастическая школы отточила эти данные. В его мемуарах нередки эпизоды типа: “Я встал и, подойдя к ближайшему, начал наносить ему удары в лицо”. Или: “Я нанес короткий удар в подбородок коменданту, сразу сваливший его с ног”. В годы Гражданской войны читинские газеты подобострастно писали, будто прежде всего богатырская сила и мастерское владение холодным оружием привлекли к атаману благосклонное внимание японцев, признавших в нем самурая по телу и духу.

Его личная храбрость вне сомнений. Как, впрочем, и решительность, и способность не терять самообладание в опасных ситуациях. Вдобавок ему сопутствовала удача – за всю войну он ни разу не был ранен. В ноябре 1914 года, когда прусские уланы захватили знамя Нерчинского полка, Семенову, с группой казаков возвращавшемуся из разведки, повезло наткнуться на этих улан. Он сумел отбить у них полковой штандарт и был награжден Георгием 4-й степени. В первые месяцы войны награды сыпались густо; через три недели, отличившись вновь, Семенов получил Георгиевское оружие, зато последующие три года его пребывания на фронте орденами не отмечены.

“Бойкий”, “толковый”, “неглупый”, “ловкий” – вот набор эпитетов, которые прилагал к нему Врангель, отмечая его умение быть популярным среди казаков, “склонность к интриге и неразборчивость в средствах для достижения цели”. При всем том были в нем и представление о долге, и стойкость в испытаниях, и талантливость, и неподдельная сердечность. На фронте, в разоренной белорусской деревне, он подобрал осиротевшего мальчика Гришу, увез его с собой в Забайкалье и вырастил как родного сына.

2

В мае 1917 года, после Персии находясь на Румынском фронте, Семенов пишет докладную записку на имя Керенского, в то время военного министра, и с однополчанином отправляет ее в Петроград. Суть записки – предложение создать из кочевников Восточной Сибири части иррегулярной кавалерии на “принципах исторической конницы времен Чингисхана”. Семенов предлагал на добровольной основе сформировать в Забайкалье отдельный конный монголо-бурятский полк и привести его на фронт с целью “пробудить совесть русского солдата, у которого живым укором были бы инородцы, сражающиеся за русское дело”. Если отбросить риторику, можно предположить, что прагматичный Семенов хотел переждать в тылу смутное время развала армии, а когда ситуация изменится к лучшему, прибыть на фронт во главе лично им сформированной и преданной ему боевой единицы. Она могла стать фундаментом быстрой карьеры.

После Февральской революции, чтобы выпустить пар сепаратистских настроений и сохранить разваливающуюся армию, Военное министерство пошло на ее “национализацию”[29]29
  В апреле 1917 г. был издан приказ о выделении из частей солдат-инородцев для создания национальных формирований. Тем самым для многих открылась возможность легально покинуть опостылевшие окопы и отправиться в тыл. “После такого приказа мы рисковали не найти ни одного русского человека во всей нашей армии”, – резонно замечает Семенов.


[Закрыть]; появились национальные батальоны, полки, даже дивизии – украинские, кавказские, латышские и пр. Свой монголо-бурятский полк Семенов видел в этом ряду, и момент выбран был удачно: вскоре пришло распоряжение откомандировать автора записки в столицу.

В обвинительном заключении по его делу, которое спустя много лет было вынесено советским военным трибуналом, указывалось, что летом 1917 года Семенов намеревался “организовать переворот, занять здание Таврического дворца, арестовать Ленина и членов Петроградского Совета и немедленно их расстрелять с тем, чтобы обезглавить большевистское движение”. Этот пункт обвинения основан на его собственных мемуарах, но вряд ли Семенову тогда могло прийти в голову что-либо подобное. Скорее всего, свой тогдашний план он сочинил задним числом, а следователи НКВД воспользовались его слабостью неизменно изображать себя на авансцене истории.

В августе 1917 года Семенов с мандатом Временного правительства и полученной в Иркутском казначействе крупной суммой денег прибывает в Читу с ее немощеными улицами, которые в сезон ветров засыпали сухим навозом, чтобы уберечь горожан от туч песка и пыли. Этот город, где Семенов когда-то не сумел поступить в гимназию, через год станет его столицей, но пока что он всего лишь есаул в невнятном ранге комиссара “по образованию добровольческой армии” и командира несуществующего полка. От него все норовят избавиться. Наконец, после двухмесячных мытарств он с десятком казаков и несколькими офицерами добирается до пограничной китайской станции Маньчжурия.

Отсюда Семенов рассылает вербовщиков в Баргу и Внутреннюю Монголию, заручается поддержкой бурятских националистов. С огромным трудом ему удается сколотить отряд, по месту формирования названный Особым Маньчжурским. К началу 1918 года в нем насчитывалось около пяти сотен туземных всадников и полтораста русских казаков и офицеров. С этой значительной по местным масштабам силой Семенов бросает вызов Чите, где власть уже перешла к большевикам.

В отличие от Унгерна, алкогольной зависимостью Семенов не страдал, пил немного и, по-видимому, принадлежал к тем натурам, на кого алкоголь действует умиротворяюще. Вообще по характеру он не был жесток. По природной доброжелательности Семенов легко соглашался с аргументами собеседника из нежелания спорить и портить отношения. Случалось, что в угоду разным людям он отдавал противоречащие друг другу распоряжения. “По натуре в высшей степени добрый и отзывчивый, но бесхарактерный и безвольный”, – характеризовал его колчаковский генерал Ханжин.

Представление о нем как о человеке податливом и не имеющем собственного мнения было всеобщим. Член войскового правления Гордеев, земляк и детский товарищ атамана, в 1919 году рассказывал приехавшему из Омска колчаковскому офицеру: “Я хорошо знаю Семенова. По моему мнению, он ни над чем не задумывается. Что-нибудь скажет одно, а через десять минут – другое. Кто-нибудь из близких людей может посоветовать что-то, Семенов с ним согласится, а через некоторое время соглашается с другим. Такие свойства характера привели к тому, что он совсем измельчал”. Впрочем, доверять этой характеристике не стоит. Мало кто способен по достоинству оценить младшего товарища, когда тот вдруг совершает головокружительную карьеру. Подобный взлет всегда кажется незаслуженным и несправедливым.

На самом деле за мягкость часто принимали его беспринципность, за безволие – осторожность и осмотрительность. Полковнику Джону Уорду, начальнику британского экспедиционного отряда, он показался похожим на тигра, “готового прыгнуть, растерзать и разорвать”, а его глаза – “скорее принадлежащими животному, чем человеку”.

Один из офицеров-сибиряков определил Семенова как “умного, вернее очень хитрого человека”, но отметил, что “настоящим атаманом своей казачьей вольницы он не являлся, наоборот, эта вольница диктовала ему свои условия”. Наблюдение спорное: трудно понять, где кончалась его реальная зависимость от приближенных и начинался миф о ней. В этом мифе брала начало легенда, будто атаман, как истинный государь, окружен злыми советниками, скрывающими от него правду.

Считалось, что он не знает о творящихся его именем безобразиях. “Семенов-то сам хорош, семеновщина невыносима!” – это, пишет генерал Сахаров, в Забайкалье “повторялось почти всеми на все лады”. Крестьяне-старообрядцы, уходя партизанить в сопки, заявляли, что идут воевать не с Семеновым, а с семеновщиной. Монархия была свергнута, царская семья убита, но отношение к власти не изменилось: она признавалась священной, борьба велась не с ее верховным носителем, а с чем-то от него отдельным, настолько же противоположным ему по духу, насколько внешне близким. В этой традиции окружение Семенова – оборотни, завладевшие рыцарским оружием атамана, чтобы на него пала пролитая ими кровь.

В действительности Семенов скоро избыл зависимость от соратников первых месяцев своего атаманства, но, возможно, поддерживал легенду о ней как парадоксальное средство укрепления личного авторитета. Этим он отделял себя от преступлений им же созданного режима.

Его биограф писал, что с осени 1917 года за ним, как “за головным журавлем, без всяких компасов и астролябий указывающим верный путь в теплые страны, тянется вереница верящих и преданных ему спутников”. Под “компасами и астролябиями” разумеются идеологические установки – Семенов и вправду обходился без них. “Он вообще не идеалист”, – говорил о нем Унгерн, объединявший в этом слове понятия “идеализм” и “идейность”. Перед англичанами и американцами атаман являлся в образе демократа, покровителя дальневосточного отделения “Лиги свободы и прав человека”, японцы видели в нем олицетворение русского национального духа. Для сторонников единой и неделимой России он – сепаратист, лелеявший планы передачи Монголии российских земель за Байкалом; для позднейших русских фашистов – масон, работавший по инструкциям ложи “Великий Восток” и создавший у себя в армии “жидовские части”; для следователей НКВД – фашист, еще в годы Гражданской войны носивший на погонах знак свастики[30]30
  Этот буддийский символ был эмблемой Монголо-Бурятского конного полка им. Доржи Банзарова, чьим шефом считался Семенов.


[Закрыть].

“Семенову не хватало ни образования, ни широкого кругозора”, – писал Врангель, признаваясь, что не в состоянии понять, каким образом этот заурядный человек мог “выдвинуться на первый план Гражданской войны”. Многие видели в нем посредственность, а его сказочную карьеру объясняли случайным сплетением обстоятельств. “В нормальное время, – заметил эмигрантский историк и писатель Петр Балакшин, – он вышел бы в отставку в чине генерал-майора и доживал век в почете и уважении своих станичников, но судьба избрала для него другой путь”. Далее перечисляются его звания и титулы: “генерал-лейтенант в тридцать лет, верховный главнокомандующий и глава Белого движения”[31]31
  В январе 1920 г. Колчак официально назначил Семенова своим преемником.


[Закрыть], “равный среди монгольских князей” и пр. Все это непосильным грузом легло на его плечи. По словам Балакшина, Семенов наивно верил, что “простым выполнением своего долга справится с ролью, навязанной ему судьбой”. Эта точка зрения в эмиграции была достаточно популярной – она отказывала атаману в способности ответить на вызов истории, но не в личном достоинстве.

Другие не были к нему столь снисходительны. Семенова называли “смесью Ивана Грозного с Расплюевым”, представляли то кровавым деспотом, то ничтожеством, то претендентом на российский престол, то чуть ли не большевиком. Он предпринимал попытки перейти на службу к красной Москве, но примерно тогда же генерал Сахаров, убеждавший его начертать на знамени “всем дорогое имя” Михаила Романова, из разговора с ним вынес твердую уверенность, что атаман – настоящий монархист, и лишь обстоятельства не позволяют ему открыто выкинуть лозунг борьбы за реставрацию Романовых. О нем писали и как о грубом необразованном казаке, и как о человеке, который владеет английским и китайским языками, специально изучал буддизм, издал сборник своих стихотворений “Казачья лира”, переводил на монгольский стихи Пушкина и Лермонтова.

Развязанный при нем террор возмущал даже всякое перевидавших колчаковских офицеров, но сам он не был ни фанатиком, ни извергом. Диктатор областного масштаба, он не послал ни одного солдата за пределы Забайкалья (не считая неудачной вылазки в Иркутск в январе 1920 года), но пытался перекроить карту Азии и мечтал о создании новых государств. На выдаваемых от его имени наградных листах помещались скрещенные на фоне земного шара шашка и винтовка – эмблема, весьма схожая с коммунистической символикой.

Казаки считали его казаком, буряты – бурятом, монголы уповали на него как на защитника их интересов. Даже евреи видели в нем заступника и покровителя.

Как ни странно, всё, что говорилось и писалось о Семенове, – почти правда. Он был и тем, и другим, и третьим, равно как не был никем. Может быть, это и позволило ему продержаться у власти дольше, чем любому другому из вождей Белого движения.