Текст книги "Пробуждение Рафаэля"

– Глухонемая, как утверждают сотрудники, хотя окончательно никто не уверен. Она никогда ничего не говорила, и такое впечатление, что не слышала, когда к ней обращались, не умеет ни читать, ни писать… Они называли её Мута, как женщину с рафаэлевского портрета. Говорят, он очень нравился ей.

– Сколько ей лет, этой немой? – спросил наконец Прокопио, молчавший во время рассказа Шарлотты.

– Чуть меньше или чуть больше шестидесяти. Лицо из тех, нестареющих, иконописных, как у греческой актрисы Ирен Папас. – Шарлотта ждала, но Прокопио молчал. – Только представьте: женщина её возраста – и не умеет ни читать, ни писать, если вообще не немая…

– Если ей столько, как вы говорите, значит, она родилась в то время, когда народ в здешних деревнях не особо стремился дать детям образование, особенно девочкам.

– Интересно… возможно ли… не та ли это женщина, что приносит цветы в Сан-Рокко?..

Его глаза сузились.

– Что навело вас на такую мысль?

– Вы сказали, что…

– Я никогда не говорил, что это Мута… – Он раздражённо крякнул, поняв, что ненароком сказал больше, чем следовало.

– Уборщица, которая сделала это, – заговорила Шарлотта, осторожно выбирая слова, – если она… малость pazza, как считают, малость ненормальная, зачем было давать ей работу в…

– Чтобы мыть полы, много ума не требуется, синьора. И если до сих пор она не проявляла ничего, кроме любви к этим драгоценным вещам, то какой от неё вред? Как бы то ни было, вы не можете сказать, что она умышленно причинила вред картине.

– Мнения расходятся.

Большинство свидетелей утверждали, что она целила в картину, несколько человек думали, что удар предназначался графу, Донне, даже мэру Урбино (о котором «все знают, что он коммунист»).

– У меня такое впечатление… конечно, нельзя быть совершенно уверенной, но мне кажется, она целила в графа. Может ли быть, чтобы она хотела отомстить ему за что-то?

– Нет! После войны граф приезжал всего раза четыре или пять. – Голос Прокопио звучал почти враждебно.

– А вы не думаете, что это как-то связано с войной?

– Разумеется, нет! Я ничего такого не имел в виду! Совершенно!

– Это кажется… маловероятным… но… вчера вы рассказывали о том, что Сан-Рокко был уничтожен во время войны…

– Там происходили ужасные вещи, синьора, и не только в войну. Может, в каких-то из них виновата семья этой несчастной немой.

– Что ж, если эти две немые – одна и та же женщина, мы хотя бы знаем, где её можно найти. – Сделав вид, что не замечает жёсткого взгляда, который бросил на неё Прокопио, она закончила: – У колокольни.

Но великан, казалось, уже не слушал. Глядя мимо неё, он встал и поклонился новым посетителям. В одном из старинных выпуклых зеркал, создававших у Шарлотты впечатление, что она видит в них весь мир как в перевёрнутый телескоп, она заметила, что холодный взгляд Прокопио устремлён на троих пожилых мужчин в верблюжьих пальто, громко разговаривавших за мороженым. Очень важные персоны, серебряные волосы тщательно причёсаны. Один, с ястребиным профилем, узнал её и поздоровался лёгким кивком. Лоренцо, бывший шеф полиции. Утром во дворце Паоло подтвердил, что это он. Ей было интересно, насколько хорошо он знал человека, который погиб, упав в колодец. Когда она оглянулась на Прокопио, лицо его было каменным.

«Просто немного освежающего, прийти в чувство», – пошутил бывший военный, обращаясь к Прокопио, когда он и двое других пожилых господ первый раз зашли в кафе. «Просто освежить ему память, – говорили они потом друг другу, – привести в чувство, напомнить, кто есть кто и что к чему». Или кто был кто и что было к чему, добавили они. Если теперь они стали его самыми постоянными посетителями, то не из-за того давнего дела; только из-за его мороженого! «Лучшее в городе!» – часто хвалили они его. А ещё из-за его пирожных, необыкновенно изысканных для любого кафе севернее Неаполя. Никто не делал таких пирожных, как Франческо. «По наследству от сицилийских родственников, его тётки, вдовы Тито», сказал тот, который часто приводил с собой внуков. «Добрый старина Тито. Мясник из него был дерьмовый, но полезный человек».

Франческо был настолько искусным пекарем, что трое стариков почти забывали, зачем приходили. Почти, да не совсем.

– Она ещё здесь, сицилийка-то?

– Сейчас его домоправительница. Славная женщина. Тихая.

Бывший военный провёл рукой вдоль губ, как бы застёгивая рот на молнию.

– Конечно, конечно, – согласился другой, в седых волосах которого ещё осталось несколько чёрных нитей. – Сицилийцы умеют держать язык на замке.

– Анджелино же дурачок, что он может рассказать? Бывший военный кивнул в сторону Шарлотты:

– Фрэнки водит с ней дружбу.

Другой опытным взглядом оценил поведение Прокопио.

– С ним у нас проблем не будет. У него долгая память, у нашего Фрэнки. Для него это бизнес, как всегда.

– Думаешь, он спит с ней, Лоренцо?

– Нет ещё, – ответил его военный друг. – Но скоро будет. Он большая шишка, во всяком случае для дамочек, – я об этом! – Скрытно от всех, кроме друзей, он сделал под столом непристойный жест, подняв кулак. – Дамочки обожают чуток кремку.

– Такой лихой парень. Чего польстился на старую говядину? – спросил Дедушка; его жадный взгляд с точностью до грамма взвесил грудь и зад Шарлотты.

– Старая говядина дешевле. Надо лишь подольше потушить.

Они засмеялись. Бывший военный, продолжая улыбаться, изучал меню.

– Ты сегодня возьмёшь жасминовое или «Задницу канцлера»?

Лишь сделав заказ, старики заговорили на злободневную тему.

– Если эти следователи, эти ублюдки в Милане, раскопали кое-что о людях Сегвиты, как думаешь, Лоренцо, смогут они его расколоть? – спросил Дедушка.

– Я знаю мало таких, кого не смогли расколоть.

– И большинство из них мертвы!

Они снова расплылись в широкой улыбке.

– Тебе не нужны помощники, после того как ты так трагически потерял сегодня человека?

– Там, откуда он пришёл, ещё много таких.

– Вы говорили, она немая, – довольно резко сказала Шарлотта, – та женщина из воздушного порта Люцифера, или как там вы это называете?

Прокопио принялся собирать посуду со столика, избегая смотреть ей в глаза. Последний вопрос захлопнул ставни. Она почувствовала себя чужой, как в часы сиесты, когда весь Урбино запирал двери.

– Я никогда не слышал, чтобы она разговаривала, синьора, – ответил он очень мягко. – Но у людей много причин быть молчаливыми. Нет ничего плохого в том, чтобы прослыть молчуньей, как я уже говорил вам.

Покидая кафе, Шарлотта слышала за спиной шум вентиляторов в большом сумрачном зале, похожий на шум крыльев огромной хищной птицы, собирающейся взлететь.

ЧУДО № 16
«КРОВЬ ДЬЯВОЛА»

От Прокопио Шарлотта направилась прямиком в Каза Рафаэлло, куда днём перенесли повреждённый шедевр. Там она узнала от Анны, своей помощницы, что картину поместили в небольшой шкаф, заперли на ключ и поставили вооружённую охрану. Доступ к ней был закрыт для всех, даже для тех, кто в конечном счёте отвечал за её реставрацию, пока её не обследует и не сфотографирует следственная бригада.

– Они хотят взять образцы крови, – объяснила Анна, – отослать в Институт судебной медицины Римского университета и ещё в госпиталь Джемелли в Ватикане, где проверят, что это за кровь.

– Почему в Ватикан?

– На случай, если кровь святая.

– Какой вздор!

Девушка в сомнении покачала головой, не желая отвергать возможность чуда.

– Ты же не раз сталкивалась в своей работе с подобным мошенничеством, Анна!

– Откуда бедной простой женщине, как эта немая, знать о таких вещах, Шарлотта? Зачем ей было устраивать такой фокус?

Шарлотту вывело из себя благоговейное выражение на лице Анны. Девушка напоминала ей кротких, спокойных, но и упрямых местных белых буйволиц, она набрасывалась на всякую новость, относившуюся к религии, с такой же жадностью, как эти средневековые животные – на свежую траву.

– Вы не католичка, синьора, потому и не верите.

Похожий разговор состоялся у Шарлотты с графом, пока они ждали в полицейском участке, когда их вызовут, чтобы снять показания. Чтобы не замечать животного запаха мочи, она заставила себя прочитать объявление в голой комнате ожидания: «До нас дошло, что в Центре падре Пио[65]65
  Падре Пио (1887–1967) – первый в Католической церкви священник, обретший стигматы. Здесь имеется в виду Центр падре Пио (полное наименование: Национальный духовный и культурный центр и музей падре Пио), который находится в городке Барто, штат Пенсильвания, США.


[Закрыть] демонстрируют его мощи третьей категории, выдавая их за мощи второй категории и взимая за это 50 долларов вместо положенных 3 долларов, тогда как право решать, когда открывать доступ к мощам блаженного Пио первой и второй категории, находится исключительно в компетенции главы ордена капуцинов в Риме». Граф с интересом наклонил к ней свою благородную голову и спросил:

– Вы католичка, синьора?

– Нет, граф Маласпино, не католичка и даже не протестантка… – Шарлотта колебалась, стоит ли углубляться в такой неопределённый предмет, как её религиозные верования, но он ждал объяснения. – Хотя по воспитанию я… Можете называть меня бывшей атеисткой… идущей к некой общей вере.

– В таком случае, надеюсь, ваш путь проходит благополучно, – сказал он с улыбкой. – В наши дни так много людей, которые просто религиозные туристы. И какие чувства испытывает путница вроде вас по поводу сегодняшнего чуда? Быть может, вы не верите в чудеса, синьора Пентон?

– В бесспорные верю: в самолёты, электричество, падение Берлинской стены…

– Не в плачущую Мадонну или в картины, которые кровоточат?

– Если вы о Рафаэле, та кровь… на мой взгляд, больше похожа на каплю-другую какой-то краски вроде «крови дьявола»…

– Крови дьявола?

– Увы, граф, так романтически называется вполне прозаическое вещество.

– Действительно? Продолжайте, синьора Пентон. – Он обвёл взглядом пожелтевшие от заходящего солнца стены в пугающих пятнах. – Уверен, нам некуда торопиться…

– Что ж… – Шарлотте не хотелось надоедать ему рассказом о технических сторонах своей работы, хотя она считала, что самое захватывающее в ней – это смешение искусства, науки и истории реставрации. – «Кровь дьявола», граф, – это растворимая в жирах камедь, известная со Средних веков. Смешайте камедь с каким-нибудь натуральным жиром и воском с низкой температурой плавления, которое произойдёт под воздействием жара от телевизионных софитов, и…

– И вот вам чудо. Такой трюк возможен?

– В моей сфере подделки не такая уж необычная вещь, и, конечно, не новая. – Шарлотта знала, что в Средневековье торговля поддельными реликвиями была весьма прибыльным делом. Считалось, что художники, которые постоянно экспериментировали с пигментами и грунтом, идеально подходили для изготовления подобных фальшивок. – Туринская плащаница, например… – начала она.

– Думаете, плащаница тоже подделка?

Она помолчала, боясь оскорбить его религиозное чувство.

– Всё, что я могу сказать, – это что по результатам углеродного анализа плащаница была отнесена к четырнадцатому веку, времени, когда соперничество между религиозными центрами было столь же острым, как ныне между парками с аттракционами. Если прибавить сюда средневековую потребность укреплять в верующих…

– Разве вселять в людей надежду на лучшее будущее так плохо?

«Плохо, если делаешь деньги на бедных и легковерных», – подумала Шарлотта, зная, что в основном именно такие люди тратили последние гроши на реликвии.

– Уверена, вы, граф, понимаете, что со временем даже вещи, которые всего лишь соприкасались с настоящими мощами, признавались столь же святыми…

– Если они действительно приносят людям какое[object Object], не подтверждает ли это их святость?

– В моей профессии такая позиция опасна! Если мои мазки кистью станут ценить больше, чем мазки художника, создавшего картину… Это как… художественный или театральный критик, который начинает думать, что он важнее артиста, об игре которого он пишет.

Как Джон, которому, по сути, интереснее было разрушать репутацию художников, чем создавать её. Его профессиональное эго в годы их брака похаживало с округлившимся брюшком, тогда как она, словно из протеста, всё больше худела и сходила на нет. Наверно, их развод был к лучшему. Если бы она ещё хоть сколько-нибудь оставалась в тени, отбрасываемой его раздувшимся физическим и метафизическим присутствием, она бы скукожилась, как пожухлый, бурый лист, и её вымели бы с кошачьей шерстью. Но она завела нескольких друзей, своих собственных, и отдавала всё своё внимание их детям, их пожилым родителям, другим друзьям, имевшим детей, – как сейчас Джон.

– То есть если бы оказалось, что загадочная улыбка Моны Лизы принадлежит позднейшему реставратору, – напирал граф, – скажем, Караваджо, вы предпочли бы смыть её просто потому, что она противоречит замыслу Леонардо?

Шарлотта заподозрила в этом вопросе намёк на вчерашнюю дискуссию о шраме Рафаэлевой «Муты» и, чувствуя, что почва под ней становится опасно зыбкой, ответила осторожно:

– Моя работа, граф, состоит в том, чтобы быть верной подлиннику, не отступать от истины.

– Истина, чего бы это ни стоило. – Он пожал плечами. – Что ж, когда дело касается чудотворных вещей, вы не одиноки. Сегодня сам Ватикан придерживается скептической позиции, особенно в случае с неодушевлёнными предметами. В этом веке Дева Мария являлась чаще, чем за всю писаную историю, однако Ватикан с тысяча восемьсот тридцатого года подтвердил подлинность лишь пятнадцати явлений и одной плачущей Мадонны.

Для Шарлотты даже одна была чересчур, но об этом она воздержалась упоминать.

– Надеюсь… надеюсь, граф Маласпино, вы не думаете, что я не уважаю ваши религиозные убеждения.

– Разумеется, я так не думаю, синьора Пентон. Вы принадлежите стране и веку, основа которых – религия сомнения, бесконечного сомнения. Для современного протестанта хлеб всегда остаётся хлебом, думаю, вы со мной согласитесь. Даже во время причастия он не более чем символ. Тогда как в католической стране вроде моей хлеб и вино всегда пресуществляются в настоящую плоть и кровь Христа. В Италии ничто и никогда не является собой. Всегда есть вероятность – и надежда – стать чем-то другим, чем-то лучшим.

Полицейский чин прервал их разговор и отвёл Шарлотту в комнату на верхнем этаже. Сев спиной к единственному огромному окну, так чтобы его лицо было в тени, он резким жестом указал ей на жёсткий стул напротив и скучным голосом принялся задавать вопросы. Солнце слепило ей глаза, как лампа, наставленная в лицо на допросе. Это было невыносимо, как и шумные, словно сплетничающие старухи в очереди на автобус, голуби снаружи на оконном карнизе, то и дело острым глазком заглядывающие в комнату. Она не слышала вопросов из-за их непрерывного громкого гуления и копошения.

– Проклятые голуби! – не выдержал наконец полицейский, когда она в третий раз попросила его повторить вопрос. – Каждое утро они дерутся над дворцом с грачами, и каждое утро грачи заставляют их скрываться здесь, у нас под крышей.

Шарлотта удивилась, как голуби вообще умудряются находить место среди антенн и сплетений колючей проволоки, защищающей полицейский участок.

– Эти грачи, они не здешние, – пожаловался офицер, словно это имело какое-то значение. – Они прилетели сюда из беднейших районов на юге и постепенно становились всё более многочисленными и воинственными. Ещё один признак того, что наша страна становится более… южной…

Она предположила, что он намекает на расширяющееся влияние мафии.

– Что касается нападения на картину Рафаэля… – заговорила она.

– Пожалуйста, продолжайте, синьора. Вы, кажется, думаете, что это чудо – просто трюк.

– Ну… – Она устало принялась объяснять ему своё мнение, высказав несколько теорий относительно того, как это могло быть проделано, а он, сцепив пальцы на тугом, как яйцо вкрутую, животике, время от времени говорил: «Claro, claro»,[66]66
  Ясно, ясно (ит.).


[Закрыть] хотя, насколько она видела, все её доводы вовсе не были ему ясны. Уверенная, что толстячок за столом вовсе не слушает её, Шарлотта очень удивилась, когда он вдруг остро, совсем как голуби за окном, взглянул на неё.

– Наша крупнейшая организация защиты потребителей, CODACONS, очень серьёзно относится к таким заявлениям, синьора Пентон, – сказал он. – Не желаете подать официальную жалобу?

– Жалобу? Нет… На[object Object] на что?

– Пока можно подать её на «неизвестных лиц», а предмет жалобы: «Abuso della credulito popolare».

Злоупотребление доверием народа? О таком Шарлотта ещё не слышала.

– Вы имеете в виду мошенничество?

Он переложил на столе несколько карандашей, чтобы они лежали точно вдоль листа бумаги.

– Что-то в этом роде, да: религиозное мошенничество, с какими обычно разбирается Церковь. Ватикан очень ревниво реагирует на дела о суеверии.

– Но рафаэлевский портрет – вещь светская, а не религиозная реликвия…

Он подвигал толстым подбородком, обдумывая её довод.

– Можно ещё сослаться на закон тридцатых годов, запрещавший колдунам и чародеям втирать очки публике ложными чудесами.

Она постаралась не улыбнуться тому, как он произнёс выражение «втирать очки», с гордостью извлечённое из устаревшего английского словника.

– Однако, – продолжал он, – прошу вас хорошенько подумать над последствиями, которые повлечёт за собой выдвижение официального обвинения, поскольку по итальянскому закону, как только обвинение выдвинуто, прокурор обязан начать полнообъемное уголовное расследование. – Сощуренные глаза, чернеющие, как изюмины, на глазированной сдобной булочке его физиономии, сверлили её. – Такие дела, как известно, длятся годами, даже когда обнаруживается, что оснований для него недостаточно.

– Я не предлагаю начать… Во всяком случае, я не могу быть втянутой…

Полицейский витиевато расписался под протоколом допроса, прежде чем вознаградить её удовлетворённой улыбкой.

– Значит, оставляем ваши показания как есть, не даём ходу?

Шеф внимательным взглядом смотрел вслед выходящей Шарлотте – хрустящая белая блузка, плиссированная юбка, тёмно-синий жакет, конечно же застёгнутый на все пуговицы. Настоящая англичанка, высокомерная и сухощавая, далёкая от реальной жизни. Что подобная женщина, которую, кроме мёртвых художников, ничего не интересует, может знать о том, какое давление приходится выдерживать живому копу – начальства, обывателей, прессы, трущоб? Ему посоветовали приложить все силы, чтобы похоронить эту историю, и он её похоронит. Он сомневался, что она доставит им какое-то беспокойство. Такие люди приезжают в Италию на несколько месяцев с трогательным представлением о том, как она могла бы процветать, если бы только какая-то страна, например Британия, наставила её на истинный путь, а потом они уезжают, запасясь оливковым маслом первого отжима, натуральными макаронами и вином «Антинори». Тьфу! Никто из них не остановил течения Тибра. Ну её к чёрту! Он поднял телефонную трубку и позвонил любовнице, сорока-с-чем-то крашеной блондинке, у которой было за что подержаться. Мелисса – одно её имя, в котором слышался дразнящий шорох шёлкового белья, соскальзывающего с пухлых плечей, привело его в хорошее настроение.

♦

Шарлотта не чувствовала ничего, кроме презрения к таким людям, как полицейский, опрашивавший её утром, людям, которым важно было лишь показать, будто они работают, а на самом деле и не пытавшимся что-то предпринимать. Не нравилось, что он считает её человеком, не желающим пачкать руки, и тем оправдывает собственное бездействие. «И всё же в каком-то смысле он прав, – думала она, возвращаясь после бесплодного посещения дома Рафаэля, – я никогда не позволю втянуть себя ни во что, непосредственно не касающееся моей работы». Никакого личного участия. Она чувствовала, что даже с Паоло держится насторожённо. В чем причина? В опасности быть замешанной в неприятную историю, в потере самообладания? «Несомненно, психолог тут долго и нудно рассуждал бы о моём детстве, когда я, ребёнок военного, переезжала из гарнизона в гарнизон и никогда не имела постоянного дома, или о страхе быть снова униженной, как меня унижал Джон. Однако с другими случаются вещи похуже, но они не отказываются с отвращением от того, что есть их долг, как это сделала я». В расстроенных чувствах она открыла дверь пансиона.

– Вам несколько раз звонил граф Маласпино! – возбуждённо объявила консьержка, едва Шарлотта переступила порог.

Шарлотта позвонила графу, трубку подняла его жена.

– Что-то прояснилось в этом деле с утра, графиня? Нашли ту женщину из Сан-Рокко?

– Из Сан-Рокко! Что бы ни побудило вас… – отвечала графиня с несвойственным ей волнением. – Нет… нет… мы… то есть… – Графиня замолчала, потом продолжила более спокойно: – Муж и я хотим пригласить съёмочную группу и всех, кто причастен к реставрации картины Рафаэля, в наш отель в ближайшую субботу. Мы желали бы воспользоваться возможностью обсудить со всеми вами важное дело. Но муж хотел бы сперва поговорить с вами одной, синьора Пентон. За ланчем, скажем, в четверг, вы свободны в этот день?

♦

К полудню на другой день у Каза Рафаэлло собралась толпа паломников, требовавших показать им чудотворную кровоточащую картину, и хотя после ланча паломники разошлись на несколько часов, к четырём они все вернулись. Шарлотте пришлось протискиваться сквозь толпу, чтобы попасть в дом Рафаэля, и то, что её легко впустили внутрь, вызвало возмущённые крики.

Всем трём реставраторам позвонили сразу, как только следственная бригада закончила свою работу.

– Она продолжает плакать кровавыми слезами! – сказала Шарлотте Анна, встретив её в нижнем этаже дома, где располагались выставочные залы. – Охранники сказали, что кровь всё течёт!

– Значит, дело во влажности… Слишком жаркий и сырой выдался октябрь.

– Возможно. – Анна явно не желала соглашаться с подобным прозаическим объяснением. – Члены академии хотят перевезти «Муту» в более безопасное место, – сказала она, когда они поднимались по широкой каменной лестнице на верхний этаж, где картина находилась в библиотеке Академии Рафаэля. – Они опасаются, что народ на улице может разнести музей, если их не пустят увидеть раны картины.

– Это не раны, Анна! – резко сказала Шарлотта, которую всё больше раздражала сентиментальная религиозность коллеги. Как эта девица может разделять подобные суеверия, работая в научной области?

– Единственные раны нанесены гордости охранной фирмы! – крикнул им Паоло, который поджидал их, сидя на кирпичном резервуаре во внутреннем дворике второго этажа. Сегодня он больше, чем обычно, походил на Пака.

Охранники впустили всех троих в святая святых верхнего этажа, предварительно проверив их удостоверения личности с вниманием, какое им следовало бы проявить вчера. Их предупредили, что с собой можно взять только фотоаппарат и блокноты. «Не прикасаться ни к картине, ни к крови». Анна, увидев красное пятно, тут же перекрестилась, что вызвало усмешку Паоло. Когда он установил камеру, Шарлотта приступила к осторожному осмотру картины. Она как можно подробнее записывала то, что видела, но это было всё, что она могла сделать в подобных обстоятельствах. Если бы они действовали как обычно, то вынули бы полотно из рамы и взяли образцы пятна, чтобы можно было исследовать его, проведя то, что она считала настоящим чудом, – спектральный анализ, но полиция посоветовала не касаться крови, пока Ватикан не определил её происхождение. Доводы Шарлотты, что чем дольше пятно будет оставаться на полотне и впитываться в него, тем непоправимее будут последствия, не дали результата. А поскольку никаких тайных следов на обратной стороне холста они не обнаружили, то не было и ключа к разгадке трюка.

– Хотя был на обороте какой-то небольшой лоскуток, когда мы отдавали картину во дворец, – сказала Шарлотта, – но, похоже, он исчез.

– Он мог быть сорван во время нападения той сумасшедшей, – предположила Анна, – или отвалился во время перевозки картины сюда, в дом Рафаэля.

Паоло кивнул:

– Наша бедная мятежница! Её прелестное горлышко напрочь перерезано. Чтобы скрыть такой шрамище, потребуется талантливый пластический хирург. А если он будет недостаточно старательным, то она будет ещё больше похожа на мятежную пиратку!

Анна залилась слезами:

– Как ты можешь шутить! La povera donna![67]67
  Бедняжка! (ит.)


[Закрыть]

Паоло крепко обнял плачущую коллегу:

– Calma, mia cara. Il Dottore arriva subito[68]68
  Успокойся, моя дорогая. Доктор сейчас придёт (ит.).


[Закрыть]. – Затем, сбросив на секунду маску беззаботного жиголо, поднял взгляд на Шарлотту. – Вы же не уедете, ещё побудете здесь, cara? Поможете разобраться в этом деле?

– Право, я…

– Вы должны понять, как мы нуждаемся в вашем английском характере, чтобы сдерживать нашу латинскую склонность к легкомыслию и суеверию.

Она была тронута искренностью, с какой он это сказал.

– Не уверена, Паоло. Расхлёбывать всё это? Кто знает, когда мы получим разрешение заняться восстановлением картины, которое следовало бы начать немедленно?

Шарлотта смотрела на лежавшую на столе картину, искромсанную, испачканную, только один глаз не тронут. Она не знала, хватит ли у неё духу начать всё заново, снова вжиться в неё, как это происходило со всеми картинами, которые волновали её. Она безмолвно разговаривала с их персонажами, женщинам придумывала ревнивых кавалеров, верных мужей, страстную любовь, которой сама Шарлотта была лишена. Джон насмехался над тем, сколько времени она уделяла изучению «своих» художников. «Ты любопытна, как их тётка – старая дева!» – сказал он, хотя вначале восхищался её крайним вниманием к малейшим подробностям их жизни. Но в конце ссылался на это «раздвоение личности» как на одну из причин развода. На это и ещё на нежелание иметь детей. Может, он был прав в своём сарказме, однако Шарлотта испытывала некоторые сомнения относительно своей сыскной деятельности. Своё профессиональное кредо она составила под влиянием книги Дженнини «Руководство мастера». В пятнадцатом веке он писал, что художникам необходимо видеть вещи невидимые, скрывающиеся в тени реальных, и запечатлевать их на холсте или в мраморе, облекая в ясную форму то, что не существует.

Продолжая медленно и тщательно осматривать изуродованную картину, она испытывала чувство поражения оттого, насколько бесповоротно уничтожен их труд: нож прорвал холст и уничтожил слой краски на левой стороне картины, вновь обнажив шрам на лице Муты. Пентименто. У Шарлотты было жуткое ощущение, что она видит живые мышцы и вены под нарисованной кожей женщины и ещё нечто, чего она не могла понять.