Текст книги "Пробуждение Рафаэля"

ЧУДО № 23
ПЕСНЯ ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ

Шарлотта проснулась рано от безумной жажды, которой давала о себе знать выпитая вечером граппа. Но мучительней похмелья было сожаление, что она обещала Донне отправиться с ней в Сан-Рокко. Надо бы ещё раз побывать там до неё, сказала себе Шарлотта, а подспудно в ней зрела мысль, что это удобный случай уладить недоразумение с Прокопио, чья «дурная репутация», как она предполагала, основана не на чем ином, как на расхождении в политических взглядах с графом Маласпино. В конце концов, разве не хозяин кафе всячески старался помочь ей? И предупредил, чтобы она не заводила разговоров о Сан-Рокко, о чем Шарлотта не могла забыть. Что, чёрт возьми, заставило её так открыто обсуждать немую женщину с Донной? Открытость этой девчонки? Или влияние Италии, особенно этого города, со всеми его шепотами по узким улочкам, летучими откровениями города, где каждый знает тайны другого.

Что бы ни подталкивало Шарлотту вновь посетить Сан-Рокко, она особенно не задумывалась над этим. Для успокоения совести она написала Донне записку о переносе их совместной поездки, оставила её консьержке и пошла на Рыночную площадь, чтобы сесть там на автобус.

У дома Рафаэля уже собралась большая толпа, многие, судя по спальным мешкам и фляжкам, бодрствовали здесь всю ночь. «Una bella giomata, signora!»[82]82
  Славный выдался денёк, синьора! (ит.).


[Закрыть] – крикнул Шарлотте один из них. Шарлотта знала, что это обычное проявление итальянской учтивости, и тем не менее ей было приятно. Он был прав: день и впрямь выдался прекрасный, воздух напоен волнующими, загадочными итальянскими обещаниями лучшей жизни, которые пахли чесноком, розмарином и жарящейся на вертеле свининой от грузовиков передвижных «поркетт». Был базарный день. «Mandorle Tenerrissime»,[83]83
  Нежнейший миндаль (ит.).


[Закрыть] – прочитала она на плетёной корзине, полной молодого миндаля прямо на ветках. Она пробиралась вперёд, обходя матрон, похожих на уютные кресла. Тучные – их отпрыски уже давно живут собственной жизнью, – они возвышались над горками турецкого гороха, каштанов и маленьких козьих и овечьих сыров, выложенных на бурые дубовые листья, тискали тыквы и перебирали цветную капусту, ища кочан побелее и покрепче, нюхали шишковатые белые трюфели и возмущались ценой. Это были женщины, которых вы видели с горящими свечками в соборе и судачащими возле дома Рафаэля о «Нашей Деве», а в это время их мужья поклонялись иным святыням, истово болея за свою футбольную команду у телевизора в «Спорт-баре». В их жизни было слишком много тяжёлого монотонного труда и неизменных ритуалов, чтобы обращать внимание на что-то сомнительное. Они по-прежнему зависели от сезонов: две недели в конце мая – фасоль, ранним летом – дикая земляника, в зимние месяцы – корнеплоды и трюфели, чей аромат напоминает фазанятину. Шарлотту изумляло, сколько внимания в Италии уделяют еде. Вещь, которую она всегда считала важной, но безынтересной, тут превратилась в неизбежную форму общения.

В автобусе она сидела рядом с тремя женщинами, которые всю дорогу жаловались на то, что месяц выдался слишком сухим для porcini.[84]84
  Белые грибы (ит.).


[Закрыть] Не переставая поражаться, что кто-то может так долго говорить о такой прозаической вещи, как funghi,[85]85
  Грибы (ит.).


[Закрыть] она сошла, доехав до места, и бодро направилась по дороге, которая должна была в конце концов привести её в Сан-Рокко и к ферме Прокопио. Достав из сумки яблоко, купленное на рынке, она с хрустом грызла его и шла, наслаждаясь запахом прелой осенней листвы и видом окружающих холмов, поднимавшихся к фермерским, крытым черепицей строениям, и голыми сквозящими лесами. Дорога вилась по женственным складкам земли, словно была рекой, а не меловой лентой. Шарлотте казалось, будто она слышит древний голос, мурлычущий от змеиного наслаждения и исходящий от каменных стен вдоль дороги.

Через четверть часа долина пошла вверх и сузилась, холмы стали круче, крестьянские домики попадались реже и по большей части были брошены обитателями. Дорога дальше пошла нехоженая, поросшая посередине бурьяном, и подступившие вплотную заросли ржавой ежевики и жгучей крапивы оставляли белые царапины на её руках. Вряд ли можно винить кого-то за то, что они оставили эту землю, думала Шарлотта; обрабатывать такие крутые террасы, должно быть, убийственный труд. Она подошла к месту, где половина дороги обрушилась вниз и осыпавшаяся земля увлекла за собой знак, предупреждавший об опасности во время снегопада. Охотники продырявили пулями это написанное от руки предупреждение искателям грибов, развлечений и прочим нарушителям частных владений.

Густой лес на противоположной стороне долины, где она заблудилась неделю назад, был в постоянной тени. Почему эта долина производит такое гнетущее впечатление? Из-за своей изолированности, из-за этих гор, веками отрезавших её от остальной Италии? Из-за брошенных ферм? Неужели она позволит предостережениям Прокопио и графа повлиять на её решение? У неё было какое-то необъяснимое чувство, что здешняя земля помнит о всех виденных ею кровавых трагедиях и ведёт им счёт. Подобные места были на Балканах, Ближнем Востоке и в Африке – места, где всегда было и, казалось, всегда будет неспокойно.

С того времени, как повредили картину Рафаэля, Шарлотта сознавала, что не контролирует свои чувства, и это не нравилось ей. Но не для того ли она приехала в Италию, чтобы дать им немного воли? Она попыталась сосредоточиться на предложении графа провести год на вилле «Роза». Она может устроить себе даже более продолжительный творческий отпуск. Может никогда не возвращаться в Англию!

Впереди неё горячий сухой ветер поднял столб белой пыли, так похожий на призрак, что у неё дыхание перехватило. Её брюки побелели до колен, стали неотличимы от облака меловой пыли, словно она постепенно, начиная с ног, исчезала. Если здесь ещё остался кто-нибудь, то это были люди с мозолистыми от тяжёлого труда руками, люди, всё знавшие о временах года, люди, умевшие зашить охотничьей собаке живот, вспоротый диким кабаном или волком.

В Сан-Рокко Шарлотта несколько минут стояла, глядя на старую, расщеплённую пулями дверь церкви. Она не знала, что надеялась найти, вернувшись сюда. Легенда Сан-Рокко – это человек, сотворивший чудо, исцелив больного чумой, хотя его самого посетила та же кара. Человек, часто изображавшийся с собакой (как на довольно китчевой картине в герцогском дворце в Урбино)… Или это волк? Во всяком случае, указание на существо, которое приносило ему хлеб, само умирая от чумы в лесу. Неправдоподобный спаситель.

На земле под выщербленной дверью лежал новый букетик цветов, уже поникших, как это происходит с полевыми цветами, которые вянут, едва их сорвут. Отсюда Шарлотта ясно видела кольца впадины, которую Прокопио называл воротами Люцифера, – поросшую травой вмятину, будто оставленную свернувшимся змеем, спавшим тут и оставившим свой отпечаток на земле. Её обдало холодом от этой картины, и, обойдя колокольню, она села на солнечной стороне и прикрыла глаза, согреваясь.

Сначала ей показалось, что пение раздаётся у неё в голове.

Она сонно приоткрыла глаза, думая, что это шалости ветра, покачивающего колокол. Маленькая зелёная ящерка в нескольких дюймах от её лица, неподвижная, как эмалевая брошь, зыркнула на неё рубиновым глазом и пронзительно прострекотала что-то. Может, это её стрекот она приняла за пение? Шарлотта прислушалась. Тишина. Потом снова послышалось, не мелодичный присвист ящерки… но что? Птица? Женщина? Конечно нет! Где же певец и кто он?

Шарлотта встала и направилась к фермерскому дому с провалившейся крышей. Пение стало тише. Совсем смолкло. Вокруг тишина. Слишком глухая. Насторожённая. Шарлотта через окно забралась внутрь в бывшую кухню, теперь без потолка, с каменной раковиной, полной листьев, стоящей одиноко, как потерявшаяся дадаистская скульптура.

Она нагнулась, чтобы стереть грязь с побитых плиток пола. Кто-то уже делал это, совсем недавно. Какой-то зверь скребётся в поисках пищи? Ветер шевелил листья на полу, шелестящие, как тихие шаги. Она выпрямилась и оглянулась вокруг, не в силах, как ни смешно, избавиться от непонятного чувства ужаса. Нужно выбираться отсюда, решила она, и двинулась прочь размашистым Шагом человека, пытающегося показать скептическому внутреннему критику, что она вовсе не напугана.

Завидев четыре трупа, раскачивавшиеся на фруктовых деревьях, Шарлотта остановилась на всём ходу, словно наткнулась на стену. Двое мужчин и две женщины, на головы натянуты наволочки, вытянутые руки и ноги почернели и окоченели. Казнённые. Она зажмурила глаза, но повешенные не исчезли, ещё более страшные перед мысленным взором. Сердце стучало так, что отдавалось в ушах. Человек рациональный, она открыла глаза и поняла, что она приняла за тела повешенных.

– Spaventapasseri, – прошептала она, успокаивая себя.

Пугала, всего-навсего пугала, хотя ей ещё не приходилось видеть подобных пугал. Да и каких птиц может привлечь этот одичавший сад?

При внимательном осмотре оказалось, что руки пугал – это просто ветки, просунутые в рукава старых пиджаков, тела – поношенные брюки и шерстяные юбки, кое-как набитые травой и прутьями. «Лица» и невидящие пустые глаза, которые придавали им вид призраков или нечисти, вы ползающей на Хэллоуин, были сделаны из продырявленных грязных наволочек, прикреплённых к увенчивавшим их соломенным шляпам. Наволочки развевались, свисая им до плеч, отчего пугала напоминали четвёрку повешенных куклуксклановцев.

Ферма Прокопио показалась Шарлотте чуть ли не спасительным пристанищем, когда она добралась до неё двадцать минут спустя. Под ярким солнцем она выглядела не столь мрачно, а строгий порядок во дворе, заставивший Шарлотту предположить, что на ферме нет женщин, сегодня объяснился, когда она увидела тщедушное древнее создание, орудовавшее примитивной метлой. Старушка робко пригласила Шарлотту в дом и жестом велела подождать в огромной тёмной гостиной, уставленной книгами. Комната пропахла дымом от очага, чесночным соусом и сигарами. «Минутку», – сказана старуха, исчезая в глубине дома, как в пещере.

Пятнадцати минут ожидания хватило Шарлотте, чтобы выяснить: кроме нескольких путеводителей по Урбино и очень симпатичного издания «Придворного» Бальдассара Кастильоне (что открывало Франческо Прокопио с неожиданной стороны, если он прочёл книгу), все остальные книги были поваренные – сотни их: старинные, современные, на английском, французском и испанском языках, как и на итальянском. Когда Прокопио наконец появился, на нём была очередная из безукоризненно белых рубах с двойными манжетами, волосы влажно блестели. Может, когда его позвали, он занимался свиньями и потом срочно принимал душ?

– Чем могу служить, синьора Пентон? – спросил он очень сухо и опустился в потёртое кожаное кресло, огромное, словно трон, жестом предложив ей такое же исполинское напротив своего.

Утонув в нём, Шарлотта почувствовала себя Златовлаской в доме медведей. Она судорожно искала подходящие слова, которые бы сблизили их через двенадцать футов холодного плиточного пола, но первую попытку объясниться заглушил скрип кожаной обивки кресла.

– Я приехала, чтобы… – сказала она чуть громче и замолчала, выжидая, когда появившаяся старуха поставит поднос с кофе и печеньем на стол возле Прокопио и исчезнет снова.

Он разлил кофе по чашкам и предложил ей печенье, квадратное и твёрдое, как брусчатка мостовой.

– Берегите зубы, – предупредил Прокопио. – Она привезла его с Сицилии, от своего двоюродного брата, у которого лучше получается строить стены, нежели печь печенье. – Громко хрустя одним из этих «булыжников», он ждал, что Шарлотта скажет дальше.

– Я приехала, чтобы извиниться, – сказала она.

– За что? – Хруп-хруп.

– За… за то, что опоздала вчера…

Прокопио молчал, не спеша прийти ей на помощь; пришлось продолжать попытку дальше:

– У меня была назначена встреча… И никак нельзя…

– У вас появляются важные клиенты.

– Но…

– Важнее, чем у меня.

Хруп-хруп-хруп: крепкие белые зубы перемалывали все её оправдания. Кто-то, бывший в ресторане, должно быть, доложил Прокопио. Да какое, чёрт возьми, ему дело до того, с кем она встречается! Она холодно добавила:

– И ещё, думаю… думаю, я не сумела должным образом выразить благодарность за вашу доброту.

– Какую ещё доброту?

У него нет ни малейшего чувства такта, никакой чуткости. Нарочно ставит её в трудное положение!

– Вы были так добры, что отвезли меня домой, когда в прошлый раз я здесь сваляла такого дурака… и что рассказали столько всего о мороженом.

Она попыталась улыбнуться. Он молчал. Чтобы скрыть замешательство, она опасливо куснула печенье, от старости побелевшее, как известь, и со слабым привкусом аниса.

– И прислали букетик жасмина, – закончила она.

Он смолол ещё несколько печений и запил их чёрным кофе.

– Вы считаете, я был… добр!

Почему она чувствовала, что так важно извиниться перед ним? Она хотела бы быть сейчас где угодно, но только не здесь, в этой комнате с тикающими часами и семейными фотографиями, пожелтевшими от дыма. Несмотря на медвежьего размера обстановку, была в ней какая-то интимная теплота – даже, пожалуй, излишняя, а приглушённое тиканье старинных часов – как ниточка пульса, связывающая её с этим человеком.

Она поднялась:

– Ну что же… я… Это всё, что я хотела… что должна была…

Он продолжал сидеть и не отрываясь смотрел на неё. Она стойко выдержала его ироничный взгляд.

– Неужто всё, синьора Пентон? Вы проделали такой путь и уезжаете, не раскрыв ни один из моих секретов?

– Но… я… у меня не было цели…

– Нет? – Он достал сигару из коробки на столе. – Не было? – Он раскурил сигару и почти нетерпеливо пустил струю дыма, словно ждал, чтобы она более решительно опровергла его подозрения.

– Нет. Нет! Я приехала извиниться, только ради этого!

– Только?

Она хотела уйти немедля, но не могла позволить этому отвратительному типу думать, что она приехала просто из желания, чтобы он довёл до конца попытку соблазнить её. Нет, но какого же он всё-таки высокого мнения о себе! Его неуместные рубахи должны были служить ей предостережением. Она стояла достаточно близко, чтобы разглядеть тонкую ручную вышивку на его большущих манжетах. Эти рубашки были для него как униформа, явно шились специально на него. Дочь военного, она понимала отличие и обезличенность, придаваемые формой. Верность какому государству он провозглашал этими белыми флагами?

Он потянулся к пепельнице стряхнуть пепел с сигары, и жёсткая манжета отъехала назад, открыв запястье. Шарлотта, ожидавшая увидеть по меньшей мере розовую татуировку или золотой браслет, была потрясена, когда её глазам открылся белый и похожий на узловатую верёвку шрам, шедший вокруг запястья. Она не могла отвести от него глаз.

– Хорошо рассмотрели, синьора? – спросил он через мгновение. – Или желаете увидеть и другой? – Он оттянул рукав на левой руке, открыв точно такой же шрам.

– Простите… я не хотела… – Не это ли имел в виду граф? «Дурная репутация», конечно же, неподходящее определение для того, кто пытался покончить с собой, а именно об этом говорили шрамы Прокопио. Она резко села и заговорила, с трудом подбирая слова: – Понимаете-, я собиралась приехать в Сан-Рокко с Донной, молодой канадкой, с которой работаю… потому что она видела немую женщину, которая порезала картину Рафаэля, на улице возле его дома, дома Рафаэля, два вечера назад… и тогда… ну, мне захотелось сперва извиниться перед вами, без свидетелей…

– То есть красотка канадка ждёт вас на улице? – спросил Прокопио с издевательским простодушием. – Сделайте одолжение, позовите её, пусть войдёт.

– Нет… она… – Ну как объяснить, что ею двигало? Шарлотта начала снова: – Я ехала сюда – одна, – извиниться за опоздание, когда сошла в Сан-Рокко и… услышала пение, синьор Прокопио!

Никакой реакции.

– Вам надо знать, что мы – великая нация любителей оперы. Бывает, даже крестьян в поле вдруг прорывает, и они запевают арию. Даже мясники. – Он издевался над ней. – Не забывайте, синьора, Россини родился неподалёку отсюда. Может, его тень…

– Это была не ария, то, что я слышала. И сомневаюсь, что пел крестьянин. Понимаю, это безумие, но песня, уверена, доносилась из-под земли. Как будто под землёй пела птица.

Он вынул сигару изо рта, внимательно осмотрел её, словно что-то было с ней не так, и медленно загасил в пепельнице.

– Бедняжка, – сказал он. – Она любит свою певчую птичку.

– Кто любит… немая?

Он потёр запястье, покрутил им, как арестант после слишком тесных наручников.

– Если там, в подвале, кто-то живёт, синьор, она нуждается в помощи.

– Почему? Она живёт вот так уже много лет. И совершенно счастлива.

– Возможно, она была когда-то счастлива, но всё переменилось, вы знаете это. На Рафаэля набросилась не счастливая женщина.

– Что вы с ней сделаете, синьора? Арестуете? Упрячете в тюрьму? В психушку? Напустите на неё психологов, психиатров и прочих психопатологов? Какая будет от этого польза ей – или вашему драгоценному Рафаэлю?

– У неё может быть ухудшение, разве не понимаете? Если её немота – симптом психоза, скажем шизофрении… – (Он раздражённо поморщился.) – Я не хочу, чтобы её посадили в тюрьму, синьор Прокопио, в самом деле не хочу. Но… возможно, мы напугали её. Донна гналась за ней. Несчастная женщина могла спрятаться там, будучи в состоянии шока. А если она умрёт там от голода, понимаете?

– Не умрёт, – сказал великан, покачав головой. – От чего другого, возможно, но не от голода. Мы в нашей долине не допустим такого. Тут, знаете, не Рим и не Лондон, где люди умирают в одиночестве на улицах. Мы поддерживаем своих. – Он задумался на минутку, потом принял решение. – Вот что я вам скажу… Вы, англичане, гордитесь своей сдержанностью, не так ли? Не то что мы, бедные бестолковые итальянцы. Поэтому… если я покажу вам кое-что в Сан-Рокко, что успокоит вас относительно Муты, могу я положиться на ваше молчание?

– Вы, кстати, второй человек, который хвалит мою сдержанность, благоразумную воздержанность на язык, – сказала Шарлотта, а про себя подумала: «Наверное, Джеффри прав, и мне надо больше говорить».

Когда они шли по двору к джипу, появился пёс с изуродованной мордой, тот самый, что напугал Шарлотту в первый день; сейчас он был не на цепи, но вилял хвостом, а здоровой стороной морды изображал что-то вроде улыбки. Прокопио наклонился и ласково позвал: «Бальдассар!» Гончак сел и с важным видом положил передние лапы на плечи хозяину. Через секунду молчаливого общения Прокопио сказал: «Basra!» Пёс убрал лапы и смотрел им вслед, его длинный хвост медленно и равномерно ходил из стороны в сторону, как маятник дедовских часов.

– Необычная кличка для охотничьей собаки: Бальдассар, – заметила Шарлотта, забираясь в машину.

Прокопио хмыкнул:

– Я назвал его в честь Бальдассара Кастильоне. Примо – знаете его? Наш мэр. Много лет назад, когда я вступил в компартию, Примо подарил мне «Придворного» Кастильоне. Думаю, так он подшутил надо мной, но книга хорошая.

– Вы прочли её?

– Немного. Достаточно, чтобы понять, что эта моя собака представляет собой идеального дворянина эпохи Возрождения. – Глаза его смеялись. – Одет всегда неброско и мастер по части того, что Кастильоне называл sprezzatura… Знакомо такое слово? Оно означает умение с видимой лёгкостью делать тяжёлую работу.

ЧУДО № 24
ИДЕАЛЬНЫЙ ГОРОД

Прокопио остановил джип на гребне холма над Сан-Рокко, откуда была видна вся расстилавшаяся перед ними долина. «Ворота Люцифера», – сказал он, указывая на кратер позади колокольни Сан-Рокко, неглубокое углубление в земле, поросшее травой и бурым, сухим бурьяном. Никакой змей там не лежит, подумала Шарлотта. Она не могла представить, откуда возник у неё этот образ сегодня утром и отчего ей было так тревожно. Издалека деревушка напоминала меланхолические руины, вызывавшие восхищение английских романтиков восемнадцатого века в их длительных путешествиях по Италии.

Прокопио включил мотор и поехал вниз, в Сан-Рокко, где остановил машину близ разрушенной церкви.

– Помните свиноферму, которую я вам показывал? – спросил он. – Как раз по эту сторону от неё скоро начнётся строительство, перспективное для фермеров вроде меня, которые устали быть фермерами. Поле для гольфа, бассейн, конференц-центр. Всё это будет на том холме, где мой дом, полмили не доходя до Сан-Рокко, хотя мне сказали, что церковь восстановят, чтобы придать привлекательности конференц-центру, который представят как идеальное место для свадебных торжеств. В Италии организация свадеб – доходнейший бизнес. – Он сверкнул на неё своими карими глазами. – Что до меня… свиноводство стало другим, не таким, как прежде. Теперь я предпочитаю заниматься мороженым.

Он показал подбородком на следы от пуль на церковной двери.

– Интересно, оставят ли они её для местного колорита. Я слышал, во французских отелях принято демонстрировать следы войны.

– Каким был Сан-Рокко раньше? – тихо спросила она.

– Когда именно?

– До войны, до того, как здесь произошло всё это.

– Вы хотите сказать, что я так стар, что помню войну? – спросил он, поддразнивая её. – Благодарю за комплимент. Мне пятьдесят семь, родился в тридцать шестом.

– Значит, вы были достаточно большим, чтобы помнить, каким был Сан-Рокко?

– Во всяком случае, недостаточно большим, чтобы интересоваться старинной архитектурой. Но… уверен, он был очень красив. – Его лицо посуровело, и она подумала: ему это доставляет боль. – Отец, – сказал он, – который был любитель дела и не любитель слов, говаривал, что Сан-Рокко кое-что значил здесь, в долине.

– Что же он значил, синьор Прокопио?

– В том-то и вопрос – об этом он умолчал! – Прокопио улыбнулся. – Я говорил вам, он был не любитель слов. Но… думаю, дело было в самом этом месте. Вы знаете, что тут, как объявили, нашли этрусские могильные курганы? Да-да! Молодой немец, студент-археолог, написал об этом перед войной. – Он на мгновение оставил иронический тон и тут же вернулся к нему, словно снял было доспехи, не очень уверенный, что они защитят его. – Но всякую историю можно найти в любом музее. Особым это место делала не история, исключая историю его гостеприимства… по отношению к чужеземцам, ко всем. А ещё его постройки, это тоже было важно: дома, и амбары, и пекарни – всё было связано, одно было продолжением другого, залюбуешься, и нельзя было снести одну стену, чтобы не рухнули все остальные. Мы называем это: simbittico. He знаю, как сказать по-английски, но слово должно быть. Когда дело касается собственности, всегда подыщется английское слово.

– Симбиотический? Но оно относится не только к собственности.

– Значит, и в английском то же самое. Забыл. Хорошее слово, на каком языке ни скажи. Во всяком случае, нельзя было представить, чтобы тебя не приняли в Сан-Рокко как долгожданного гостя, представить себе время, когда его не было – или не будет. Сан-Рокко невозможно отделить от этих скал и утёсов и оврагов этой долины, от людей, которые живут здесь… или жили… Все мертвы теперь, даже кладбище уничтожено.

– Кем надо быть, чтобы уничтожать деревенское кладбище?

– Тем, кто хочет уничтожить нашу историю.

Она помолчала. На память пришло предостережение графа. Потом всё же спросила:

– А расследование проводилось?

– Какое расследование?

– Ну… того, что здесь произошло.

– Когда в войну разбираться со всеми бомбёжками и их последствиями?

– Я имею в виду, после окончания войны. Наверняка не могло быть так, чтобы целую деревню просто уничтожили и никто даже не заглянул в неё.

– Представляете, что здесь было после войны? Лес полон трупов, поля – развалин, каждая политическая партия тянет в свою сторону. – Он слегка улыбнулся. – А партий у нас было очень много – преимущество демократического общества. Во всяком случае, война не кончалась ещё двадцать лет. Может, и сейчас продолжайся. До сих пор американцы, англичане, немцы воюют за эту землю, хотя цели у них теперь иные.

Он достал из отделения для перчаток два больших фонаря.

– Понадобятся нам. А теперь я покажу вам тайну Муты… нашу тайну.

Птица, молчавшая, пока они спускались по лестнице, запела утреннюю песню, едва свет фонаря Прокопио попал в её грубо сделанную клетку. Первой мыслью Шарлотты было: «Как это жестоко – держать её здесь в полной тьме!» Потом: «Странно для немой иметь…»

– Она ей для того, чтобы не было одиноко, а не чтобы слушать её пение, – быстро сказал Прокопио. – Нравится клетка? Я сам сделал, из свежих ивовых веток.

Крохотное создание продолжало высвистывать затейливую мелодию.

– Что это за птичка?

– Просто какая-то uccello canterino,[86]86
  Певчая птица (ит.).


[Закрыть] которую я нашёл в кустах. У неё было повреждено крылышко. Видите, правое висит, как у вас говорится, «безбольно».

– «Безвольно», – поправила его Шарлотта, улыбаясь. – Вы говорите по-английски почти без ошибок, где вы ему научились?

– Два года жарил рыбу с картошкой в Брайтоне. С собой или здесь, мадам? Сбрызнуть чипсы уксусом?

– Вот это да, здорово у вас получается! – рассмеялась она. – В Лондоне все лавки, торгующие жареной рыбой с картошкой, принадлежат китайским и турецким иммигрантам.

– В Брайтоне тоже. К счастью, та, в которой я работал, была достаточно большая, чтобы нанять официантку. Девушку-англичанку, студентку художественного факультета, очень хорошенькую.

– Ага, понимаю. У вас была переводчица, она учила вас языку.

– Да, она учила меня многим вещам, восхитительно учила, пока не ушла от меня к испанцу stereo. – («Дерьмовому испанцу», – перевела для себя Шарлотта.) – Это заставило меня понять, насколько хороша наша шутка насчёт предателей и переводчиков. Вам понятно, что я имею в виду?

Шутка состояла в игре слов, которая делает перевод столь тонким искусством. Насколько часто, спрашивала себя Шарлотта, в итальянской истории переводчик, il traduttore, оказывался предателем, il traditore? Измени пару букв, и всё меняется.

Прокопио зажёг масляную лампу и подвесил под низким потолком, осветив подвал, сверху донизу покрытый словами и картинками. Стены, потолок, внутренность шкафов месяц за месяцем, год за годом оклеивались газетами и открытками с репродукциями известных полотен, находящихся в музеях по всей Италии; в сыром воздухе их уголки отклеились и завернулись. Почему человек, собиравший репродукции картин, так ненавидит одну из них, что готов уничтожить её? Наверняка немую подвигло на это безумие или бешенство, решила Шарлотта.

Яркие открытки, прикреплённые поверх серых башен текста, напомнили ей светлые участки горных склонов, видимые сквозь городские стены. Её педантичный, аналитический ум начал искать смысл или определённый порядок в случайном расположении образов и заголовков: GUERRA, MASSACRATI1[87]87
  Война, массовое убийство (ит.).


[Закрыть] (здесь на мысль приходит рафаэлевское «Избиение младенцев»), ASSASSINIO, OMICIDIO[88]88
  Политическое убийство, убийство (ит.).


[Закрыть] (а здесь «Бичевание» делла Франчески). VIOLENZA CARNALE, VIOLENZA SU DONNA, CELE-BRITE SCANDALE. Распятия, замученные святые, девственницы, и тут же война, массовые убийства, политические убийства, зверство, изнасилование, скандальная история жизни кинозвезды – все те же старые истории, чтобы продать газеты, религию и национализм последних пятидесяти лет, ставшие обоями этого подвала. Шарлотта переходила от одной войны к другой, к третьей, к четвёртой. Итальянцев посылали с Франко умирать на гражданской войне в Испании, итальянцы замерзали на русском фронте.

– Тут есть газеты, должно быть, тридцатилетней, а то и больше давности… Этот подвал принадлежал семье Муты?

Он ухмыльнулся:

– Кто такая эта Мута, о которой вы говорите? Может, цыганка. Какая-то заблудившаяся беглянка, которая завернула в Сан-Рокко в поисках убежища. В войну и после неё много было таких.

Шарлотта попробовала зайти с другой стороны:

– А не умеет ли она читать, раз хранит всё это?

– Нет. Моя тётка оставляет наши газеты у церкви, иногда и открытки, но для немой это просто материал. Газеты спасают от холода и сырости, ими удобно разжигать огонь. – Он показал на грубую печку с трубой, которую немая соорудила для себя.

– Так она что-то готовит? – спросила Шарлотта. – Она не удивилась бы, увидев обглоданные кости. Звериная жизнь.

– Разумеется. Чувствуете запах рыбы?

Шарлотте казалось, что в подвале стоит вонь, как в звериной берлоге. Она пришла в ужас от этого свидетельства безмолвного подземного существования, одиночество которого скрашивают лишь лица с репродукций.

– Я время от времени вижу, как она ставит ловушки на рыбу в горном ручье, хотя близко она меня не подпускает. Но вот это – моё. – Он показал на тарелку с горкой сосисок. – Я приправляю их апельсиновой цедрой и пряностями, а моя тётка оставляет их вместе с газетами. Немая, наверно, воображает, что они – дар богов. – Он взял кусок грубого мыла. – Я сделал его из каустической соды и лаврового листа, как, бывало, делала моя мать. – Он улыбнулся с некоторой злостью. – И с добавлением непригодных свиных обрезков, когда забиваю свинью, – это главная составляющая. Однако при этом нужно быть осторожным. Одного взгляда постороннего человека вроде вас во время варки мыла достаточно, чтобы испортить всю партию.

Свет лампы отбрасывал на стену увеличенную тень его лохматой головы, чётко рисовались крупные завитки волос. Чувствуя его позади себя, как подобное быку существо в этом лабиринте слов, Шарлотта двигалась от описания сосисок и мыла вдоль стен, уставленных консервированными продуктами. Многие наклейки на банках были времён войны, другие банки, без наклеек, – недавнего приготовления, соответственно их содержимое было посвежее: солёные грибы, чьи побледневшие пластинки напоминали жабры, белые, похожие на спаржу и размером с палец, куски рыбы. Она направила луч фонаря вглубь подвала, где помещение, сужаясь, переходило в коридор, почти заваленный обвалившейся землёй вперемешку с деревянными брусьями.

– Туда нельзя!

Окрик Прокопио не дал ей последовать за лучом; тут же он с удивительной лёгкостью и быстротой шагнул к ней и положил руку на плечо. Мощь его руки парализовала её, будто огромная лапа или копыто заявило права на эти несколько дюймов её кожи. Какая-то тяжесть пронзила её, пригвоздив к земле.

– Это почти под воротами Люцифера, куда швыряли гранаты, – сказал он. Она чувствовала сигарно-анисовый запах его дыхания, как ни странно, казавшийся приятным. – Потолок держится ни на чем, на червях и кроличьем помёте.

Он повёл её прочь от обвала, но не успел помешать ей ещё раз осветить фонарём стены. Сверху на драные газеты свешивались пучки корней.

– Смотрите! Что это?

– Идём, Шарлотта! Здесь опасно!

– Нет, подождите, я хочу посмотреть. – Шарлотта выскользнула из-под его руки, едва заметив, что он обратился к ней так по-свойски, и осторожно двинулась вглубь коридора к пожелтевшему листку, наклеенному на стене. Она попыталась прочитать неразборчивые бледные строки, написанные от руки. – Господи, написано по-английски! Это, наверно… наверно, осталось с войны!