Текст книги "Пробуждение Рафаэля"

ЧУДО № 39
ЧАСОСЛОВ

– Повторите ваши угрозы, синьорина Рикко, что именно вы сделаете с этим так называемым доказательством? Загибая изящные, украшенные кольцами пальцы, немка перечислила обвинения Донны:

– Вы сказали об уничтожении деревни, которое, возможно, расследовал отец моего мужа. Сказали, что жители той деревни были его испольщиками и, вероятно, коммунистами, партизанами, агитаторами – что вполне обычное дело для того времени, уверяю вас. А не приходило вам в голову, что они могли быть просто дезертирами, людьми, которые отказались сражаться за свою страну? В таком случае долг отца моего мужа был доложить об этом, и тогда их арестовали бы. Что же до… как вы сказали? Что-то насчёт того, что вилланы «сделали» с Сан-Рокко? Извините меня, не вилланы, то есть не злодеи, не так ли? Думаю, ваше знание итальянского не распространяется на местный диалект.

Сбитая с толку железным хладнокровием графини, Донна решила, что, очевидно, её подвела память, что-то она забыла в записях Паоло – или же сам он. Всё выглядело не таким убедительным, каким казалось ночью в постели.

– Но ведь неспроста же немая бросилась на графа! – выпалила она.

Графиня подняла плечи с видом полного безразличия:

– Даже если допустить, что она бросилась на моего мужа, а не на картину Рафаэля, как утверждают все, кроме вас, чем это повредит Дадо?

– Значит, вам всё равно, если Джеймс передаст по телевидению материал о старом графе? – в отчаянии спросила Донна.

– Я мало уважаю телевидение, – ответила графиня, сохраняя спокойствие, – но уверена, что Джеймс не рискнёт затевать судебную тяжбу, выдвинув какие-то обвинения, которые основаны всего лишь на предположениях.

В дверях появился граф Маласпино. С извиняющимся смешком жена объяснила ему причину столь неожиданного визита.

– Моя дорогая Донна, – сказал граф, глядя на неё с выражением неподдельной озабоченности, – понимаю, что ты чувствуешь себя оскорблённой после нашей… размолвки, но это не способ разрешать конфликты.

– Да пошёл ты! Дело не в этом! – Хотя, конечно, дело было в этом, и, несмотря на всю свою браваду, она готова была расплакаться. Она-то представляла себе совершенно иную сцену: она выкладывает информацию, полученную от Паоло, графиня бледнеет, как в тот первый раз, граф раскрывает свою позорную тайну (какая бы она ни была) и – алле-оп! – самолюбие Донны удовлетворено! Теперь она поняла, что пришла не подготовившись и снова не сдала экзамен.

Графиня довершила унижение, налив ей чашку чаю:

– Один из особых травяных сборов мужа. Очень успокаивает.

– Я велю своему водителю отвезти… – начал граф.

Донна со стуком поставила чашку на стеклянный столик.

– Не трудитесь! Я приехала на такси, на нём и уеду. Оно ждёт меня.

– Вы в порядке, синьорина? – спросил водитель, когда они мчались прочь по дороге, исчерченной, как тюремная роба, тёмными тенями кипарисов.

– Я отлично, – ответила Донна. Ей так и слышался голос графа, позвонившего Джеймсу, как только она покинула дом. Какой же идиоткой она выглядела! Больше чем идиоткой! Нет, не может она вот так вернуться и посмотреть в глаза Шарлотте. Просто не может!

– Тут должна быть разрушенная деревня с церковью, Сан-Рокко, – знаете, где это? В долине где-то поблизости?

Водитель кивнул:

– Конечно знаю. Несколько миль в сторону от дороги на Урбанию.

– Можете отвезти меня туда?

– Плохая дорога, синьорина, белая, гравий да пыль. Жалко машину.

Донна полезла в сумочку и достала смятые банкноты.

– А если заплачу… вдвое?

Граф смотрел на жену, которой много лет назад признался в своём участии в событиях в Сан-Рокко, хотя и представил его в сильно искажённом свете.

– Ты была права, дорогая. Джеймс не осмелится повторить её утверждения.

Жена закурила сигарету и крепко обхватила себя руками, словно удерживая в себе свою женскую привязанность к мужу.

– Только не с экрана.

– Тогда… что тебя беспокоит, дорогая?

– Сперва Шарлотта Пентон по телефону, теперь эта шлюшка…

– Я говорил тебе, Грета, что всё уладил с синьорой Пентон. Поначалу я не воспринял её всерьёз, но потом…

– Слишком много было промашек вроде той, недавней, Дадо.

– Знаю, дорогая, прости. Я… слаб. Но Шарлотта Пентон никогда не посмеет…

– Может, не посмеет, а может, тебе только кажется, что не посмеет, но эта? Эта твоя шлюшка чувствует свою силу, она пойдёт слишком далеко, не считаясь с последствиями. Мы уже имели случай убедиться в этом, так ведь? Пусть она безнравственна, но она и очень решительна, смела – и очень разозлена.

– Не думаю…

– Ты рассказал мне не все о той ночи в Сан-Рокко, так, Дадо?

– Почти все, дорогая. Ты должна позволить мне иметь свои маленькие секреты.

– Нет, Дадо, – сказала она, выпустив кольцо дыма, – лучше тебе рассказать всё до конца.

Он сжал ладонями её щёки и заглянул в холодные голубые глаза, которые так любил. Они неподвижно смотрели на него.

– Ты всегда говорила, что лучше не знать слишком много, Грета… Полагаю, ты имела в виду своего отца…

– О нём я и думаю… или, во всяком случае, о моей семье. Братья и я много потрудились, чтобы стереть прошлое. В них многие вкладывали – и они во многих вкладывали, как тебе должно быть известно.

– Я прекрасно знаю, что держался благодаря деньгам твоих братьев, пока…

– Моим братьям и их компаньонам в Германии не понравится, если создастся впечатление, будто они попустительствуют чему-то такому, что связано с военными преступлениями… или любыми другими – особенно недавними.

– Нет, нет, разумеется. Бизнес, по крайней мере внешне, должен производить впечатление честнейшего. – Ему с трудом удалось подавить иронию. – Однако маловероятно, что эта история…

– Я выросла в маленьком немецком городке, Дадо. Никогда не надо недооценивать то, какой властью обладают слухи в маленьком городке. Ты видел это? – Она извлекла из кармана листовку и, развернув, показала ему. – Когда я утром приехала в Урбино, это находили повсюду – и, как мне сказали, на итальянском тоже. По слухам, это дело рук жены мэра и её дружков-коммунистов, а с переводом на английский постаралась наша приятельница Шарлотта Пентон.

Муж взял отпечатанную на дешёвой бумаге листовку и прочитал следующее:

♦ Мы, женщины Урбино, клянёмся не закрывать глаза на творящиеся беззакония, не попустительствовать им только потому, что cosi fan tutte – «так поступают все».

♦ Мы клянёмся отвергать любую выгоду, которую может принести связь с мафией или её покровительство.

♦ Мы клянёмся признавать равенство всех перед законом превыше частных интересов.

♦ Мы клянёмся не забывать людей Сан-Рокко и всех, кто пострадал за нас, борясь с несправедливостью, помнить их, будто они члены нашей семьи, отдавшие жизнь за нас.

Граф встретился глазами со взглядом жены.

– Но это всего лишь слабое подобие клятвы, произнесённой в прошлом году на Сицилии на похоронах Фальконе и его телохранителей. Только в Палермо клялись «не забывать Джованни Фальконе и всех, кто погиб, борясь с мафией». Это ерунда, Грета. Я не имею никакого отношения к мафии…

– Это не ерунда, Дадо! – оборвала она его. – На похоронах в Палермо присутствовало сорок тысяч. Сколько соберётся здесь? Люди объединяют силы. Это не ерунда, это повторение ситуации, в которой мы оказались много лет назад. А теперь скажи мне точно, с чем мы боремся?

Он помолчал в нерешительности. Она была не просто источником финансов, судьёй его вкуса, именно она возродила в нём почти угасшее желание жить. Без неё он был ничем. Она его путеводная звезда, так думал он, глядя ей в глаза, чей холодный блеск оставался почти таким же ярким во всё время его рассказа о трагедии. Он говорил по-итальянски, изредка переходя на немецкий. Ему и сейчас не хватило духу рассказать ей всё, и он цитировал дантовский «Ад», прибегал к литературным аллюзиям, замещая правду, потому что было свыше его сил говорить о том инциденте прямо и без утайки. Ощущение было такое, будто всё это случилось не с ним, а с кем-то другим, а он присутствовал лишь как свидетель. За прошедшие годы чувство вины прогрызло в нём путь наружу, как жирный червь в мешке с зерном.

– Это всё? – спросила она, когда он закончил. – Ни о чем не умолчал?

«Не всё, но достаточно», – подумал он.

– Это станет известно так или иначе, Дадо.

– Прокопио не заговорит… Ты слышала, что эта девица…

– Не он, так другой. Слишком далеко зашло.

– Мы можем снова уехать, Грета. – Ещё не договорив, он увидел по её глазам, что она против его предложения. – Почему бы не поговорить со следователем, позвонить ему прямо сейчас? Он может поверить…

– Нет, Дадо. Это будет выглядеть так, будто я всё это время знала обо всём, будто оправдывала то, что совершили ты и твой отец. Мои братья достаточно пережили, когда открылось папино прошлое. В этом военном преступлении немцев не обвинят. Ты должен сознаться публично.

Она закурила другую сигарету и задумалась, на каких условиях это сделать.

– Лучше покаяться сейчас и признать свою вину, пока тебя не вынудит к этому пресса. Посмотри, что происходило в Милане, – по крайней мере тем, кто пошёл на добровольное признание, удалось выкарабкаться. Нет, когда завтра пойдёшь на слушание по делу этой немой, нужно всё объяснить, как только что объяснил мне. В конце концов, ты был мальчишкой… – Её губы скривились в горькой усмешке. – Бывало, прощали и худшее.

«И выносили более мягкий приговор», – успокаивал он себя, вспоминая подробности той истории, о которых было невыносимо говорить или даже думать. Он слишком хорошо знал, что произошло, когда в своё время вся эта история грозила выйти на поверхность. Прокопио сломали легко. Других не удалось. И о них он не любил думать.

– А если я не дам показаний?

Она раздавила сигарету в пепельнице:

– Тогда это сделаю я.

– Но хотя бы поддержишь меня? Не оставишь одного?

– Если ясно дашь понять, что моя семья и я не знали правды о случившемся.

♦

Хотя вовсю сияло солнце, водитель такси не хотел отпускать Донну одну. Яркий свет лишь обнажал каждое пулевое отверстие в дверях церкви – свидетельство давнего зверства, и это заставляло его нервничать.

– Как вы вернётесь, синьорина?

– Могу пешком. А ещё есть автобус.

– Автобус ходит по дороге на Урбанию, синьорина, а это в пяти-шести километрах отсюда. Такая плохая дорога не для него. – Ходить пешком – это для бедняков, как его отец и дед, а не для американцев. Только ненормальные англичане да немцы любят ходить для удовольствия. – Вы уверены, что не хотите, чтобы я подождал? – В нём говорила совесть. – Я отработал только половину того, что вы… – Она уже заплатила ему вчетверо против того, что дал бы любой итальянец.

– Я прекрасно обойдусь. – Донна вынула из сумочки небольшой фонарик; мыслями она уже была в подвале Муты. Наверняка там можно что-то найти. – Спасибо.

Водитель грустно запустил мотор. Будь она его дочерью… но она ему не дочь, и эти современные американские девчонки такие сильные, пышущие здоровьем, на них просто написано, что они способны сами позаботиться о себе. Он предпочитал, чтобы его женщина выглядела немножко беззащитной. Тогда мужчина чувствует себя сильным.

«Дуу-да, дуу-да», – горестно напевал Анджелино в своём лесном укрытии. Мулы щипали травку на поляне, и мягкий звон их колокольцев сегодня не утешал его. Он смотрел на ангела внизу. Анджелино знал об ангелах, мать рассказывала ему о них, как они лишились крыльев и упали.

Водитель серой машины упорно следовал за Донной от Урбино до поворота к вилле «Роза», там он остановился за рощей и стал дожидаться, пока не проедет возвращающееся такси. Второй человек, сидевший в машине, глядел на расстилающуюся перед ними живую картину: девушка (объект, модель художника, жертва), идущая по залитой солнцем долине навстречу своей неведомой судьбе, а вокруг колючая стерня сжатых полей. Ему подумалось, что это похоже на метафорическую средневековую фреску или иллюстрацию к Часослову. «„Вера в Действенность Человеческих Усилий", – пробормотал он, потом поправился: – Или, может, „Наказание за Пренебрежение Историей”». Всё заливал яркий и в то же время как бы подводный свет лунного затмения; такой свет исходит от ангелов, несущих видения Апокалипсиса.

Он не стал делиться этой мыслью с сероглазым водителем, серым существом, который не понял бы его. Вместо этого он мысленно обратился к незримому художнику, Творцу этого шедевра: «Откуда этот апокалипсический свет, Боже?» И сам ответил на вопрос: «От нас, он исходит от нас». Он чувствовал, что в душе он хороший человек, но к концу этого дня его моральное сближение с теми, другими людьми перестанет быть лишь кажущимся. Потому-то сегодня утром ему позвонили и потребовали его присутствия здесь. Чтобы сделать соучастником, повязать его ещё больше. Потому что он знает всё о Сан-Рокко, давно знал. Если и не сторож брату своему, то сторож его секретам. Белая гравийная дорога на Сан-Рокко была меловой чертой, пересёкшей другую, невидимую тропу в единое мгновение времени, призрачное «быстротечное мгновение», в котором исчезла его жизнь. Он получил урок на будущее. Прямая, верная дорога потерялась из виду…

Такой большой кусок жизни он прожил, оглядываясь назад, что теперь казался себе одним из дантовских волшебников,[129]129
  См. Данте. Божественная комедия. Ад. Песнь XX.


[Закрыть] странно скрученный так, что лбом был повёрнут к спине, и должен был двигаться, пятясь задом, лишённый возможности видеть прямо. Когда он утром спросил звонивших, а что, если кто-нибудь увидит его там, в Сан-Рокко, они засмеялись и ответили: «Много людей, если хочешь, можем назвать, с готовностью поклянутся, что видели тебя в это время на исповеди или в больнице, в частной лечебнице – в любом другом, нежели Сан-Рокко, подходящем святом или почтенном месте».

«Я здесь только как свидетель, – говорил он себе. – И может, моё присутствие предотвратит худшее».

Водитель с глазами цвета шифера отпустил сцепление, и машина беззвучно скользнула вниз с холма и покатила к Сан-Рокко.

Донна осторожно опустила сначала одну, потом другую ногу, и под подошвами захрустели осколки стекла, усеивавшие пол подвала. Она остановилась в ярком квадрате света, падавшего сверху в откинутую крышку люка, неуверенная, как актриса, которая пропустила репетиции и ожидает подсказки суфлёра.

В подвале стояла вонь от дыма, подгоревших сковородок и гниющих продуктов. Донна не решалась шагнуть из пятна спасительного солнечного света в эту смрадную тень и, шаря лучом фонарика по царившему в подвале хаосу, видела разбитые банки и бутылки, их растёкшееся содержимое, стены, оклеенные газетами, – рваными, за многие годы потемневшими от жирного чада печки. Морщась от отвращения, она стала пробираться вперёд среди этого кошмара, обходя упавшие полки. Слыша сонное жужжание мух, облепивших куски маринованной рыбы, она переступила через валявшуюся на боку корзину, из которой вывалились поношенная одежда и непарная обувь. Носком туфли она ткнула эту кучу и увидела маленькую кожаную перчатку с изящными вышитыми цветами. Наклонилась, чтобы поднять её, и обнаружила внутри горсть пуль и пожелтевших зубов и тут же с содроганием отбросила.

За спиной послышался шум, и Донна мгновенно обернулась – продукт телевизионной эры и кинотеатров под открытым небом, она знала, что в каждом подвале прячется свой неизменный серийный убийца. Она увидела лишь крысиный хвост, исчезающий за самодельной печуркой, но и этого было достаточно, чтобы ей нестерпимо захотелось снова оказаться на свежем воздухе, и она вернулась тем же путём назад к лестнице. Она с трудом пробралась по обломкам и поднялась по лестнице, и, когда голова её оказалась на уровне земли, её взгляд привлекло что-то белое и круглое в нескольких футах от неё, лежавшее в примятой траве. Кто-то, стоявший там, обронил эту вещицу. Балансируя на верхней ступеньке, она дотянулась до неё: это оказалась маленькая косточка величиной не более косточки полевой мыши, гладкая и желтоватая оттого, что её постоянно крутили в пальцах. Или ласкали: в памяти Донны всплыли его длинные тонкие пальцы, прижавшие косточку к ладони, и большой палец медленно поглаживал её, словно любимую птичку. Она проделала то же самое, и это, вместе со странной кладбищенской тишиной Сан-Рокко, напомнило ей о первом разговоре с графом Маласпино. Как он сказал об этом месте? Огромное кладбище, пейзаж, усеянный костями, где белые камни напоминают коленные чашечки или рёбра, торчащие сквозь кожу травы. Рука вспомнила ощущение хрупкой глиняной статуэтки, которую она разбила.

Жужжание насекомых и голоса птиц зазвучали приглушенней, её дыхание – тише, развалины деревни мерцали, окружая её. На пять или шесть минут она словно окунулась в иную жизнь, забыв свою. Катая в пальцах косточку, Донна вспоминала имена, случайно подслушанные в тот катастрофический день на вилле Роза, имена, которые теперь кое-что говорили ей. Карло Сегвита (брат её монсеньора). Лоренцо. Консорциум свиноводов.

Думая о всех когда-то звучавших здесь голосах, она сидела, глядя через долину на тёмный лес на другой стороне, пока звук или движение позади неё не заставили её обернуться. Тогда она увидела его, стоявшего в отдалении, отстраняясь от того, что должно было произойти. Затем что-то тяжёлое обрушилось на её череп, и она боком повалилась в подвал, буквально хватаясь за соломинки и увлекая за собой камни и комья дёрна, в ноздри хлынул запах земли и острый – осенних листьев, пока она падала мимо всех этих слов: MASSACRATI, ASSASSINIO, OMICIDIO, VIOLENZA CARNALE, VIOLENZA SU DONNA.[130]130
  Бойня, политическое убийство, убийство, изнасилование, насилие над женщиной (ит.).


[Закрыть] Она почувствовала, как легко переломилась лодыжка, попав между перекладин лестницы, потом её тело и голова со стуком упали на твёрдую утоптанную землю, усеянную осколками стекла, как говяжий бок на колоду мясника. Последнее, что уловило её сознание, был звон колоколов и гром, грохот копыт, грохот сердца… и тьма поглотила, затянула, затопила её. И всё тот же яркий, апокалипсический свет освещал её падение.

ЧУДО № 40
В ПАСТИ ВОЛКА

С вечера Урбино накрыла плотная серая туча, пришедшая с Апеннин. Из тучи, частью её, возник волк, крадущийся по улицам невидимо для Шарлотты, для которой всякая лампа светила сквозь туман, как глаза зверя, выхваченные из ночной тьмы фарами автомобиля. Она осторожно шла, направляясь к магистратскому суду, и уже могла бы заявить под присягой о реальности скачущих дельфинов, затянутых паутиной кораблях, летящих на всех парусах, ангелов, наяд, сирен. Перебираясь через облачные озёра на площадях, она скользила рукой по стенам и домам, с облегчением чувствуя под ладонью замшелую чешую рептилий, но, чтобы пересечь пустоту улочек и дорог, требовалось, положась на удачу, прыгнуть в неведомое; Призрачный, отрезающий от внешнего мира туман, булыжник мостовой под ногами, блестящий и скользкий от осевшей влаги, – всё это создавало впечатление, будто она взбирается по каменистому склону гористого острова, а не по городской улице.

Серый человек, походящий на смутную тень, который следил за ней, поднял воротник пиджака и подумал: хорошо бы сейчас оказаться в Риме. Туман сгустился вокруг него, стирая его контуры, делая его бледным и размытым, как лёгкий акварельный набросок, и он двинулся за Шарлоттой; струи тумана потянулись за ним, как разматывающиеся нити его шерстяного костюма.

– Эта погода его обезглавила, – сказал мэр жене, выходя из дому и увидев, как низко стелющаяся туча закрыла голову живой статуи Рафаэля. – Чао, Фабио! – крикнул он, но статуя не услышала его: все звуки, как и краски, глохли, искажались в тумане. Осиная жалоба мопедов и трёхколёсных грузовых мотороллеров отскакивала в лицо их водителей, а шаги прохожих, казалось, раздавались ближе, чем на деле, отражаясь от тумана. – Словно у всех в Урбино пустота под ногами, – пробормотал мэр.

Бледный прибой накатывал на здание суда и отступал от него. Шарлотта дважды прошла мимо, пока не увидела в редком разрыве тумана входные двери. Вдруг раздался звук мопеда, и она едва успела отскочить в сторону от пронёсшейся «ламбретты», полностью, кроме мокасин седока и нижней части колёс, скрытой влажным облаком тумана. Тоже почти ничего не видя, Паоло обругал женские туфли на низком каблуке (не узнав в них туфли Шарлотты) и тёмно-синий костюм, обрезанный сверху по талию. Его мысли были далеко от дороги. Вчера вечером он почти три часа прождал Донну. Закончилась одна passegiata и началась вторая, прежде чем он покинул кафе, в котором они условились встретиться. Регистраторша в отеле, где жила Донна, заявила, что не видела её тем вечером, но она лишь час назад заступила на службу. Разумеется, она передаст, что заходил Паоло. «Если девушка позвонит». По её скучному голосу было ясно, что вряд ли она выполнит обещание.

В полночь, сделав хмельной круг по всем урбинским кафе, Паоло вернулся в отель. На сей раз регистраторша, ничем не обрадовав, удостоила его покровительственным взглядом, каким соблазняли всякие уродины, не чета Донне. Паоло сделал ещё один круг по кафе и отправился домой, чтобы провести несколько предрассветных часов без сна, раздираемый сомнениями: один внутренний голос защищал Донну, другой, голос адвоката дьявола (удивительно похожий на голос Фабио), выдвигал более вероятные варианты: ведь не в первый раз такое случается, да? Но сейчас что-то иное! Богатый поклонник? Предложение сниматься в интересном фильме?

Этим утром он встал раньше матери. «Впервые с тех пор, как ты был полугодовалым! Эти чудеса уже случаются и в моём доме, Паоло!» Первым делом он поехал в отель Донны. Новая регистраторша, отвлекаемая телефоном, трижды переспросила его и Донны имена. Да, наконец решила она, кажется, американка звонила. «Может, из Рима?»

– Из Рима!

Ну, не знаю. «Или какая другая американка». Но тут её блестящие ногти потребовали немедленного к себе внимания.

Насколько было известно Паоло, единственным знакомым в Риме у Донны был продюсер, устроивший ей эту работу у Джеймса, поэтому Паоло позвонил Джеймсу и устроил скандал, но так и не узнал ни имени продюсера, ни номер его телефона. Джеймс сказал, что пора ему повзрослеть, девица, наверно, у Антонио, оператора, и в эту самую минуту они… Паоло швырнул трубку и сел на «ламбретту» с намерением обшарить все отели и пансионы в Урбино и вокруг.

♦

Такой невероятный туман изображали Уистлер и Тернер, но Рафаэль – никогда; небо на его картинах неизменно сияюще ясное, размышляла Шарлотта, разглядывая свидетелей и других зрителей, медленно возникавших на ступеньках суда, моргающих и неуверенных, как паломники, что сходят на причал затянутого туманом порта. Они не отбрасывали тени в этом бледном свете и казались бесплотными, как дантовские потерянные души в лодке.

Ещё более призрачной была фигура человека с глазами цвета шифера и в сером костюме, который расположился в кафе напротив суда, заплатил, чтобы к нему за столик рядом с телефоном-автоматом никого не подсаживали, и, развернув римскую газету, принялся терпеливо ждать.

♦

Войдя в здание суда, Шарлотта увидела, что слушание должно проходить в зале таком тесном, что, кроме непосредственных свидетелей нападения на картину Рафаэля, там могли разместиться лишь ещё несколько человек. Паоло объяснял ей, что на подобном udienza preliminare, предварительном слушании, свидетели не обязаны присутствовать, и магистрат будет опрашивать только тех, кто непосредственно причастен, – арестованного, полицию и пострадавшего. Однако, принимая во внимание, что пострадавшей здесь является картина, а нападавшая – полубезумная глухонемая, общение с которой ещё более затруднено из-за действий полиции, в обычную процедуру внесены изменения с учётом этих обстоятельств.

За исключением немой, сопровождавшей её медсёстры и графини, в зале были одни мужчины в костюмах. «Сила единообразия», – подумалось Шарлотте, оглядывавшей этот действенный камуфляж тёмно-серых и тёмно-синих тонов. Уплотнившийся уличный туман. «Должность не позволяет, старина», – представилось ей, говорят безликие костюмы, когда их просят постоять за какие-то застарелые принципы, оставшиеся после последней химчистки.

Она узнала деда Фабио, Лоренцо, неторопливо прошедшего мимо неё в первый ряд, где сидели граф с женой.

– Дадо, не возражаешь, если я присяду рядом с тобой и Гретой? – сладко сказал он, отчего взгляд графа стал ещё напряжённее.

– Чтобы ты чувствовал поддержку старинного друга семьи, – добавил Лоренцо.

– Не возражаю… я… пожалуйста, доктор, присаживайтесь.

Лицо графа ещё больше побледнело – будто слова Лоренцо означали угрозу, а не солидарность, решила Шарлотта. Она думала о Паоло, опаздывавшем, по своему обыкновению, и об отсутствии Донны, главной свидетельницы. Однако никто не ждал, что это предварительное слушание будет чем-то большим, нежели пустой формальностью, бумажным отчётом, что судебная процедура осуществляется должным образом. Не было предпринято никаких мер безопасности для защиты свидетелей, которые, как предполагалось, своими показаниями подтвердят почти неизбежное заключение: что нападение немой на картину вызвано её паранойей, а её немота есть результат одиночества или слабоумия.

То, как Мута появилась в зале суда, было обусловлено предварительным медицинским заключением. Врач вкатил кресло-каталку, в котором она сидела будто каменный истукан. Погруженная в непроницаемое, непробиваемое молчание, она походила на восковую или фарфоровую раскрашенную фигуру, одетую в настоящее платье и вывозимую на публику в особых случаях.

Профессор Серафини появился чуть ли не последним, протиснувшись внутрь, когда уже закрывали двери.

Магистрат, которому доложили об отсутствии Донны Рикко, проверил списки и решил тем не менее начинать. Не глядя ни на кого, он разъяснил, что «благодаря особому разрешению» сегодняшнее заседание отличается от обычного. Затем ему зачитали обстоятельства повреждения картины Рафаэля и письменные показания многочисленных второстепенных свидетелей, включая Шарлотту, у которой никаких показаний не брали. Вслед за этим шеф полиции долго расписывал, как при его мужественном участии арестовывали необузданную женщину; при этом Прокопио, который всё это время не сводил глаз с Муты, не опроверг его ни словом.

«При таком темпе, – подумал магистрат, – можно будет пораньше сделать перерыв на обед». Перед глазами всплыла приятная картина ресторана, который запомнился ему по прежнему приезду, старомодное заведеньице, где повар и слыхом не слыхивал о холестерине, и, когда граф Маласпино поднялся, чтобы дать свои показания, магистрату грезился дикий кабан, плотно нашпигованный салом и трюфелями.

– Вы хотите что-то изменить в показаниях, которые вы прежде давали полиции, граф? – спросил он голосом, шёлковым от предвкушаемого сала.

А что он будет пить, чтобы уравновесить фазаний аромат трюфелей? Не поклонник лёгких местных вин, магистрат представил себе что-нибудь из более насыщенных красных пьемонтских. Можно даже позволить себе «бароло», отличное средство от молочно-белого тумана, застилающего вид из окон.

Граф продолжал молчать, и магистрат с неохотой оторвался от мыслей о ланче.

– Вы слышали меня, граф Маласпино?

– Да, я… То есть… да, я, пожалуй, могу… могу представить, почему эта женщина набросилась на меня.

– На вас? Но ведь полиция полностью исключает вероятность того, что она целила в вас?

– Полиция не располагает всеми фактами. Мой отец надёжно застраховался.

– Какое отношение может иметь ваш отец к этому делу, граф Маласпино? – «Ну и сыновья пошли, – подумал судья. – Если мы возьмёмся за отцов (и умерших тоже), то кем закончим!»

Граф снова заколебался и на этот раз бросил быстрый взгляд на Лоренцо. Ночью был телефонный звонок, его подбадривали: «Тебе нужно лишь не терять хладнокровия, Дадо». Он долго ломал голову над тем, какие крохи той истории может бросить голодному магистрату.

– Полагаю, она, эта немая женщина, набросилась на меня из-за… инцидента, происшедшего в Сан-Рокко во время войны.

Некая нотка в голосе графа насторожила магистрата, он глубоко вздохнул и спросил:

– Какого рода инцидент, граф?

– Я… вероятно, эта немая женщина… пряталась в Сан-Рокко и могла услышать…

– Могла услышать! Да она глухонемая, разве не так?

– Могла увидеть…

Едва сдерживаясь, чтобы не закричать: «Да говорите же, наконец, по существу!» – судья подстегнул его:

– Могла увидеть что?

Граф старался успокоиться. Он посмотрел на свои руки, стиснутые так, что побелели костяшки пальцев, и с усилием распрямил ладони, которые, как две морские звезды, отцепились от скалы его чёрного костюма.

– Мне было десять лет… – медленно заговорил он, – когда… когда я впервые начал выступать в качестве переводчика для немецких и итальянских должностных лиц, которые бывали у моих родителей. Ни мать, ни отец не говорили по-немецки, но у меня до войны в течение шести лет был домашний учитель-немец – Дитер, старший брат моей жены. – «Ставший мне ближе брата», – мелькнуло у графа, когда он поймал улыбку жены. – Немецкие офицеры, некоторое время квартировавшие в нашем доме, любили послушать песенки, которым Дитер научил меня. В то время у меня был красивый голос.

Магистрату казалось, что туман с улицы проник в зал и обмотал серой шерстью язык говорившего.

– Да, да, продолжайте, граф… Надеюсь, ваш красивый голос скоро заговорит о более существенном.

– У меня… понимаете, были друзья – близкие друзья – среди арендаторов моего отца в Сан-Рокко. Не помню, когда я обнаружил, что большинство из них дезертиры или вообще скрылись от призыва. Они полностью доверяли мне, уверенные, что я их не выдам, потому что мы дружили много лет… тайно… Мой отец… он не знал об этой дружбе… пока как-то вечером… – Заметив, как изменилось выражение лица магистрата, граф забормотал, запинаясь: – Как-то вечером… как-то вечером… мне было двенадцать… как-то вечером…

– Право же, граф Маласпино, я не могу заставлять суд ждать, когда вы…

– Как-то вечером отец узнал, что я общаюсь с теми дезертирами в Сан-Рокко, и… и очень разгневался… – Поймав хмурый взгляд Лоренцо, граф снова потерял власть над руками, которые то взмахивали, как крылья, и, трепеща, тянулись к его жене, то тяжело повисали вдоль туловища. – Тогда я рассказал ему. – Он овладел собой и крепко сцепил руки; лицо его не выражало никаких чувств, разве что левый глаз едва заметно подёргивался.

– Рассказали ему что?

– Всё, всё, о чем знал… – Всё, лишь бы он перестал орать. – Когда он понял, как много я сообщил…

– Его партнёры вряд ли позволили ребёнку переводить что-либо важное, граф.

– Ах, но это были люди, которых они считали изменниками! Поэтому отец отправился… отправился с друзьями в Сан-Рокко. – На щёку графу села муха и поползла к глазу.

– На поиски дезертиров? Чтобы арестовать их?