Текст книги "Пробуждение Рафаэля"

ЧУДО № 38
РЕЦЕПТ СЭНДВИЧА «ВИКТОРИЯ»

Чтобы собрать сведения об Урбино военных годов, Шарлотта сначала отправилась в университет на кафедру генеалогии, а затем в публичный архив. Перебирая фотографии красивых мужчин и женщин, выдавших ближайших друзей и многих других, которые умерли, спасая совершенно посторонних людей, она начала задаваться вопросом, на что похоже предательство. Как можно его изобразить в портрете? Оставляет ли оно след в выражении или чертах лица?

Она нашла много фотографий и газетных вырезок, относившихся к отцу графа Маласпино, человеку, чьё привлекательное неулыбчивое лицо заставило её вспомнить пресловутый ланч на вилле «Роза», постройки и экзотические блюда, похожие на что угодно, только не на то, чем они были на деле. «Старый граф», по-видимому, всегда был хамелеоном, человеком, который менял окраску в зависимости от политической конъюнктуры. Как второстепенного политика в области Марке в пятидесятые и шестидесятые годы его регулярно цитировали в местной печати, но язык политики, который он и дру' гие итальянские политические деятели употребляли, как и язык Католической церкви, у которой он по большей части был заимствован, представлял собой зашифрованную форму обращения главным образом к собратьям на местах. Чтобы пробраться сквозь дебри «клаузул возможного отказа» и ловушек, которыми изобиловал этот непостижимый жаргон, требовалась шифровальная книга, отсутствовавшая в архивах. Британцы и американцы жаловались на отсутствие политической ясности, искренности и примирения, но, как увидела Шарлотта, стремление к этому стало лишь поводом ещё больше всё затемнить. Конкретные соглашения, заключённые союзниками (гарантировавшие неприкосновенность таким фашистам, как старый граф, в обмен на информацию), часто нигде не упоминались, нигде не фиксировались. Тем не менее удалось собрать по крохам достаточно материала, чтобы ей предстала весьма удручающая картина. Если где-то в глубине её сознания жило понимание того, что целью Британии и Америки сразу после окончания Второй мировой войны было не искоренение фашизма в Италии, а, скорее, предотвращение новой революции – краснорубашечников[126]126
  Когда-то краснорубашечниками называли гарибальдийцев.


[Закрыть] вслед за разгромом чернорубашечников, то масштаб, с которым это осуществлялось, стал для неё шоком. Как и то, до какой степени и как долго сама она не замечала итальянского настоящего, пряча голову в песок итальянского искусства и культуры четырёхсотлетней давности.

– Carta canta, – сказал Паоло, когда она показала ему фотокопии своих скудных находок в архиве.

– Бумага поёт?

Шарлотта не была в этом уверена. Единственным найденным ею реальным свидетельством была записка, подтверждавшая, что человеком, кому союзники рекомендовали расследовать «инцидент» в Сан-Рокко, являлся сам же старый граф.

– Что-то такое отец говорил об этом несколько лет назад. Папаша Маласпино должен был убедиться, что не оставил никаких следов.

– И следов почти не осталось. Ничего, что свидетельствовало бы о бесчестности его расследования. – Она с интересом посмотрела на сияющее лицо коллеги, – Паоло, в чем дело? Тебе повезло больше, чем мне?

Летучие сны, паутина по углам заваленной хламом памяти Nonno – так Паоло всегда относился к дедовым историям о войне, которые он давно уже слушал вполуха. Они принадлежали ему не больше, чем картины и статуи, которые он реставрировал, – пока он не занялся поисками ключа к тайне Сан-Рокко. Сопровождая Nonno от одного кафе, заполненного ветеранами, к другому, слушая людей, говоривших о подвигах деда, Паоло почувствовал, что впервые война в Италии становится для него конкретной реальностью, её участники обретают вес, объём и цвет. Худые усатые старики рассказывали о своих возлюбленных, юных женщинах, носивших носки, поскольку не было денег на чулки, а вместо сумочек на плече у них висела винтовка. В те дни не нужна была никакая диета – многие из них и так ходили голодные, если буквально не подыхали с голоду.

– Продуктов не хватало из-за ammassi, госзаготовок, – объяснил один. – Нас заставляли сдавать зерно.

– Едва сводили концы с концами. После немцев на полях было полно мин.

– А собирать урожай всё равно надо было, чтобы не голодать.

– Мы вкалывали как могли, но власти следили, чтобы у нас оставалось в обрез, не говоря уже о бродягах.

– Бродягах? – переспросил Паоло.

Слово там, фраза здесь, и постепенно у него начала складываться подлинная картина того времени.

– Она могла быть одной из них, эта немая, – сказал человек, молчавший до сих пор.

Бродягами, объяснил он Паоло, они звали цыган, лоточников и нищих, старьёвщиков и беженцев евреев, итальянцев, которые скрывались от мобилизации, объявленной фашистами 8 сентября 1944 года, – как и тех из семидесяти тысяч военнопленных по всей Италии, половина из которых бежала с помощью таких мужчин и женщин, как эти друзья Nonno. Всех тех, кого испольщики пускали спать на сеновал, давали хлеб и масло.

– В обмен на новости, правдивые новости, – сказал человек в баре «Рафаэлло». – Когда политики, банкиры и рекламщики контролируют новости, разве услышишь правду?

– Она могла быть ребёнком таких скитальцев, как наш мэр, – сказали ей в «Спортивном баре». – У них не было ни земли, ни дома, не то что у нас, mezzadri.[127]127
  Испольщиков (ит.).


[Закрыть]

Старики дали Паоло не только ощущение собственного прошлого, но одарили богатством древнего наречия, не выхолощенного даже современным телевидением. Деду часто приходилось объяснять ему многие слова: леденящий кровь ветер с Апеннин, который сотрясал колокола Сан-Рокко, они называли бореем, бурианой, барбураной, но не трамонтаной, как Паоло. Некоторые из них, прадеды из окрестностей Урбино, проглатывали конечные гласные, отчего слова больше походили на французские или испанские. В словах присутствовала тайна, они хранили архаичный смысл, двойной смысл, так что Паоло, услышав, как кто-то сказал: «Он был не виллан, тот человек, которой сделал это с Сан-Рокко!» – решил поначалу, что говорящий одобряет происшедшее там, раз называет его не злодеем. Но нет. Человек употребил слово «виллан», el vilun («il villano», – перевёл ему Nonno), в его старом значении – крестьянин, деревенщина, мужик.

Он был не крестьянин, человек, сделавший это с Сан-Рокко.

♦

– Этого недостаточно, – сказала Шарлотта. – Слушания состоятся уже послезавтра.

– Мы могли бы завтра весь день провести, расспрашивая…

– Что мы можем сделать за день, Паоло? За сегодня удалось только уточнить список жителей Сан-Рокко – никакой Габриэллы…

– Это ничего не доказывает. Многие в тех отдалённых долинах даже не удосуживались записывать родившихся детей. Я всё же хочу ещё раз расспросить мэра. Его дядя работал на ферме близ Сан-Рокко.

– Думаешь, мэр что-нибудь знает о случившемся?

– Думаю, да, но ни в чем не признается. Он очень предан Урбино. Не захочет бросить тень на репутацию города.

– Итак, мы зашли в тупик.

♦

Отбросив мысль о сне, Шарлотта надела толстые шерстяные носки, в которых вместо тапочек ходила дома, укуталась в стёганый халат и с чашкой ромашкового чая села за письменный стол, чтобы внимательно пересмотреть сделанные Паоло детальные снимки повреждённого полотна Рафаэля.

Шрам «Муты» снова был ясно виден. Все их старания скрыть пентименто пошли насмарку, ретушь сорвана, повреждения более сильные, чем были до начала их работы. Местами даже холст продрался насквозь. Если бы сейчас им отдали картину на реставрацию и она сделала бы то, чего желал городской совет, от Рафаэля не было бы ничего, ничего от подлинника, только работа Шарлотты – мазок за мазком, слой за слоем. Лучше просто оставить картину как есть и упрятать под стекло – пусть видят раны. «Теперь и меня можно винить в суеверном вздоре, как Анну, – с раздражением подумала она. – В этом месте я становлюсь самой отъявленной романтической дурой».

Она принялась писать: «В наше время, с его широкой доступностью таких уникальных инструментов, как компьютеры, фотография, спектральный анализ и синтетические термопластические адгезивы, нам хочется думать, что „научность" современной реставрации выше всяких подозрений. Мы верим, что наука располагает конечной истиной; практика „творческого" вмешательства, существовавшая в эпоху Возрождения, представляется нам неприемлемой. Однако, реставрируя это произведение Рафаэля, я продолжила её, прибегла к обману…»

Она отложила перо. Деревянные ставни окна были широко распахнуты, и серебряный луч луны, поднимавшейся, как огромный пузырь, над противоположной черепичной крышей, упал на открытку с изображением живой немой, что дал ей Паоло. Она заставила себя отвести глаза от открытки, скомкала исписанный лист и взяла новый: «Самое большее, на что можно надеяться, – это консервация, защита произведения искусства от дальнейшего разрушения. „Реставрация” – неверный термин, предполагающий возвращение в воображаемое „безупречное" состояние. Разумеется, ни о какой безупречности говорить не приходится, тем не менее требуется несомненная честность, прежде…»

Она снова остановилась, и её взгляд медленно вернулся к открытке, на которой Мута лежала в позе жертвы заклания. «Мы стали так близки, – подумалось Шарлотте. – Единственное, чего я хочу, – это чтобы кто-то рассказал мне правду, рассказал, что в действительности произошло в Сан-Рокко. Мне нужно услышать открытое признание. Почему Мута ненавидит графа или Рафаэля настолько, что совершила это варварское преступление против картины? Хочу услышать графа, если он знает, что его отец был ответствен за расследование инцидента в Сан-Рокко. И если знает, то что он знает об этом ещё – и почему угрожал мне?» В глубине сознания мелькнуло: «Потому что мне кое-что известно о нём». Разумеется, она никогда не помышляла публично упоминать о той истории! Но бесёнок шепнул: «Ты бы не удержа…»

«Один телефонный звонок, – решила она. – Завтра я сделаю ещё один звонок, и всё закончится». Взяв перо, она написала: «Не может быть ни примирения, ни реставрации, если прежде не узнать правду. Иначе мы ничем не лучше похоронных дел мастеров, рисующих улыбки на мёртвых лицах».

♦

– Какая-то англичанка, – сказала Паоло мать, протягивая ему трубку. Дело было поздно ночью. – Должно быть, ненормальная. Звонить в такое время! Впечатление, что ненормальная. – Она пожала плечами и воздела глаза. – Теперь мой сын водит компанию с ненормальными женщинами. Мало ему, что лучший друг у него парень, который не способен найти работу и вынужден просить милостыню, ох, прости, работать живой статуей, а чем отличается такая работа от попрошайничества, хотела бы я знать, но никто не скажет этого, твой отец, он скажет? Никто ничего мне не говорит, мой собственный сын, которого я вырастила…

Не переставая сетовать, она удалилась.

Это было не похоже на Шарлотту, звонить ему домой, да ещё после полуночи. Должно быть, изменила решение или случилось что-то серьёзное.

– Извините, мама неважно говорит по-английски… Алло? Что?..

Его перебил несколько истеричный голос:

– А то, что я знаю, все вы, ребята, считаете, это вроде того моя вина, что вроде бы я рассказала кому-то, растрепала Чёртову Страшную Тайну, но это не так, я никому не говорила, ни…

– Донна…

– …потому что единственный, кому я… в любом случае, никто, кому я сказала, не был заинтересован, ну, в аресте этой немой, и мне жаль…

– Донна…

– …действительно жаль, она выглядит ужасно, и я бы никогда, я этого не хотела и собираюсь доказать тебе, у меня есть идея и…

– Донна, не волнуйся, всё в порядке, никто не считает, что ты хоть в чем-то виновата.

– Ну конечно! Ты говорил, что Сестра Шарлотта так не думает и, того, делала какие-то чёртовы намёки, мол…

– Нет, Шарлотта ничего не говорила о тебе. – Он слышал, как девушка тяжело дышит, готовая расплакаться. – Донна… пожалуйста… Позволь, я приеду к тебе.

– Да… хорошо… не знаю…

– Выезжаю прямо сейчас.

– У тебя усталый вид, Паоло, – сказал ему дед на другое утро. Они направлялись в бар «Рафаэлло» ещё раз поговорить с барменом, старым боевым другом деда. – Усталый и…

– Счастливый, – опередил деда Паоло, чтобы не слушать целую лекцию. – Счастливый, потому что иду с тобой таким прекрасным утром.

Старик насмешливо хмыкнул, верно предположив, что причина хорошего настроения внука в чем-то другом.

Донна проснулась с улыбкой. Перевернулась на живот, заняв вмятину в постели, оставленную телом только что ушедшего Паоло. Как тепло! Прижалась бёдрами к простыне, а носом – к подушке, ещё хранящей его запах. Её кожа тоже пропиталась его запахом. Не желая расставаться с ночными ощущениями, она всё же неохотно приоткрыла глаза и прочла записку, лежавшую на стуле рядом: «Сегодня в шесть вечера. Не забудь о своём обещании!» Встретиться с Шарлоттой: Донна уже жалела об этом. Что она может сказать ей? Всё казалось намного проще, когда Паоло гладил её волосы и называл своей bella bambina, angelina,[128]128
  Дивной девочкой, ангелом (ит.).


[Закрыть] своей храброй красавицей. Донна снова улыбнулась, вспоминая и другие удивительные новые слова, которые узнала ночью, и тому, что они рассказывали о себе друг другу. Теперь она знала, за что он платил тому человеку возле цирка. Это была взаимная исповедь: ты рассказываешь мне об этом, а я тебе о том. Паоло уже столько знал о ней, что она не могла поверить.

– Как ты узнал, что я говорила с Сегвитой?

– Фабио видел тебя.

– Где? Что ты имеешь в виду?

– Когда ты входила в епископский дворец и выходила из него… Ты ведь знаешь, Фабио всегда там поблизости. Люди настолько привыкли видеть его, что забывают, что он не настоящая статуя.

Паоло простил ей всё, всё. Обещал, что Шарлотта тоже простит, но Донна не была так уверена. У Шарлотты непреклонный английский характер. Но должен быть способ внести ясность в их отношения, размышляла Донна. Она хотела доказать Паоло, что он не напрасно верит в неё. Хотела, чтобы он поразился её смелости. Чтобы он снова поцеловал её и назвал своей храброй, отважной девочкой. Неделю, даже всего несколько дней назад она думала только о карьере, о том, чтобы произвести впечатление на родителей или на Джеймса. Джеймс… Сказал ли Джеймс кому-то, кроме людей в съёмочной группе, что отпустил её на все четыре стороны? Если не сказал, то она располагает более мощным оружием, чем Паоло или Шарлотта. Кто мог узнать, что Джеймс уволил её, а если они всё же знают, то уверены ли, что она не пойдёт с этой историей куда-нибудь, в газету или на радио, и они всё равно пострадают?

♦

– Ни о чем не беспокойтесь, – сказал бывший военный. – Что он там нарасследует, этот так называемый честный следователь, которого нашёл мэр? Много ли вы знаете таких следователей в прокуратуре, которых нельзя было бы обработать?

– Это было давно, Лоренцо, – с ностальгией сказал самый старый в компании. – Времена меняются.

– Ну а взять свидетелей? Одна из них, если считать её свидетельницей, молчала пятьдесят лет. К тому же слабоумная. Двое знают, что если заговорят, то они покойники.

– Но одна из них, – подытожил старший, – одна из них не заткнётся, даже ради спасения собственной жизни. Если она так откровенно говорила с монсеньором[object Object] с кем ещё может поговорить? Что ещё она знает?

Паоло появился во дворце только после четырёх. Усталый, но довольный собой, он прошагал мимо охранника и Анны, направляясь прямо к Шарлотте.

– Прочтите! – сказал он. – Не так уж много, но для начала, для того, чтобы заставить следователя прислушаться, достаточно.

Шарлотта просмотрела его короткие записи и фотокопии старых газетных статей.

– Как удалось узнать об этом?

Юноша пожал плечами и отвёл глаза:

– От профессора Серафини. Мы заключили сделку. Я продал кое-какую нужную ему информацию, а он мне – какую просил я. Франко навёл меня на него – Франко из бара «Рафаэлло». Они связаны дальним родством. Оба рода из Карпеньи, и Франко рассказал, что во время войны у них были кое-какие дела с людьми из Сан-Рокко.

– Серафини знает что-нибудь о Муте, кто она?

– Нет, но если она из Сан-Рокко, то становится понятна вероятная связь между ней и рафаэлевским портретом. – Он забрал у неё вырезки.

– Это всё очень неопределённо, Паоло.

– Но всё же кое-что! Мы можем поменяться ролями с теми, кто заставляет Прокопио молчать. Можем превратить Прокопио из преступника, задержанного полицией, в одного из свидетелей. Я хочу показать всё это Прокопио, дать ему ещё один шанс рассказать нам, что ему известно.

– Позволь, я это сделаю.

Паоло изобразил искреннее удивление.

– Позволить вам, синьора? Вам? – Шарлотта густо покраснела, и он мягко добавил: – Он вам нравится, не так ли?

– При чем тут нравится или не нравится, Паоло, я…

– Конечно, совершенно ни при чем. – Он потрепал её по плечу и вернул газетные вырезки. – Желаю удачи, cara. Знаете, что моя сестра говорит об итальянских мужчинах? Моя старшая сестра, которая вышла за американца и теперь живёт в городе с труднопроизносимым названием Таллахасси? Так вот, она говорит подругам: итальянские мужчины очень обаятельны, они любят женщин. Крутите с ними любовь, делайте всё, что хотите, – и она имеет в виду действительно всё! Кроме одного: не выходите за кого-нибудь из них замуж. – Слушая протесты Шарлотты, он широко улыбался и согласно кивал, ни на секунду не веря ей.

– Лучше поделитесь какими-нибудь приятными новостями, Шарлотта! – сказал Прокопио, отбрасывая записи Паоло, едва взглянув на них. – Вместо того, чтобы подсовывать это старьё.

– Вы знали об этом?

Он пожал плечами, на мясистом лице написано равнодушие.

– Что это меняет?

– Но… это могло бы объяснить все те открытки, которые Мута хранила в своём подвале.

Он схватил бумаги и хлопнул ими о тюремный столик:

– Если воображаете, что в этом вся суть истории, вы опасно ошибаетесь. Как отреагировал Маласпино, когда вы упомянули об этом в телефонном разговоре с ним?

– Что его это… не касается.

– Меня тоже, – засмеялся Прокопио, – меня тоже не касается. Прекрасная позиция, безопасная. Не высовываться, усердно работать, сытно есть.

– Но так можно и оскотиниться…

– А я и есть в каком-то роде животное, Шарлотта.

Она не поверила ему. Те древние поваренные книги, которые он собирал, они явно свидетельствовали о жажде чего-то, выходящего за пределы простого удовлетворения потребностей плоти. В конце концов, кому нужны тысяча рецептов пасты и блюда, придуманные так, чтобы разбудить в вас шаловливого ребёнка?

– Жизнь в довольстве – лучший реванш, таков теперь мой девиз, – продолжал Прокопио, словно отвечая на её мысленное возражение. – Это прекрасно, небольшой крестовый поход против несправедливости. Когда закончится слушание дела, вы можете вернуться домой, к той жизни, какую вели в Лондоне, в искусстве и книгах и… чем вы там, люди больших городов, заполняете свои дни. Но я-то останусь тут. Я принадлежу этому городу, этой стране, этой истории. И не могу уехать.

– Вы не правы! – взорвалась она. – Я не могу уехать отсюда, не изменившись, после того, что видела. Вы не можете знать, что я чувствую… – Она запнулась, не уверенная, куда заведёт её признание.

– Что, Шарлотта, что вы чувствуете?

– Я чувствую…

Она чувствовала это давно, с тех пор как примирилась с первым из «маленьких приключений» Джона на стороне, не позволила себе переживать, прикусила язык, чтобы не высказать настоящих своих мыслей, наступила на горло своему «я», улыбчивой, открытой душе, которая была видна на старых фотографиях. Мало что осталось от прежней Шарлотты, не больше чем след на песке, и процесс окаменения должен был окончательно завершиться с арестом Муты. Но произошло обратное: она словно лишилась кожи, превратилась в сплошную саднящую рану. И тем не менее, какое бы страдание ни доставляло это возвращение способности остро чувствовать, она была не в силах уехать в Лондон, чтобы начался обратный процесс.

– Не знаю, вы ли дёргаете за ниточки, но если так, тогда вы решили меня убить.

– О нет, я…

– Полицейские тянут в одну сторону, требуя от меня молчания, а теперь магистрат, судья первой инстанции, которого нашёл Примо, тянет меня в другую. Благодаря ему и этому дерьмовому видео, которое снял ваш приятель Джеймс, всё выглядит так, будто меня в конце концов заставили выступить на суде по делу Муты, чтобы я заявил, будто считаю её сумасшедшей.

– Но она не сумасшедшая, так ведь? Во всяком случае, не была, пока я…

– Расскажите мне какие-нибудь хорошие новости, Шарлотта, – мягко попросил Прокопио, сжалившись над ней. – Мне необходимо услышать что-нибудь хорошее. Что сказал Козимо о моих предложениях к сельскохозяйственной ярмарке? Понравились они ему?

Она вздохнула одновременно с облегчением и разочарованием.

– Его беспокоит, что основание торта не выдержит веса шоколадного моста, который вы придумали… По правде говоря, я считаю, он прав. Бисквитный торт не обладает достаточной плотностью. Если вам так необходим шоколадный мост, то миндальное основание, пожалуй, более…

– Вы разбираетесь в тортах, Шарлотта?

– Не то чтобы… А впрочем, да, думаю, когда-то они неплохо у меня получались, хотя… Последние годы не часто выпадала возможность продемонстрировать своё умение. – Удивительно, из всей её замужней жизни это была одна из немногих вещей, которых ей теперь больше всего не хватало, – печь для кого-нибудь. – Моя мама была провинциалкой из Иоркшир-Дейлс и считала, что для девушки важно уметь испечь пирог с хрустящей корочкой и настоящий сэндвич «Виктория».

– Сэндвич «Виктория»! Звучит по-королевски.

– А на самом деле, – улыбнулась Шарлотта, – это просто сливочный бисквит, прослоённый джемом.

– Отчего вы так любили что-то печь, Шарлотта?

– Оттого, наверно, что это требует точности, ритма и чувства меры, знания, что можно делать, а что нельзя.

– Как в вашей работе.

– О нет! Это вещь более эфемерная. Торты в конце концов съедаются, а картины ещё долго живут, если о них немного заботиться.

– Но также и люди, которых вы угощаете тортами.

– Пожалуй, вы правы, никогда не приходило в голову. – Шарлотта рассмеялась.

Какой странный у них получается разговор! Паоло всё же не ошибся, ей нравился этот человек. Нравились его земной юмор и массивная фигура с лицом цвета красной земли, не то что городская бледность Джона. Прокопио казался надёжным, как кирпичный фермерский дом на прочном фундаменте.

– И я, я тоже люблю точность, – сказал он. – А запах, когда печёшь что-то? Что за дивный запах, правда?

– О да, запах пекущегося печенья или торта ни с чем не сравнить!

Он изучающе смотрел на неё.

– У вас хорошее лицо, Шарлотта. Не сказать, красивое, но милое, открытое лицо, сразу видна благородная душа.

– Ну что вы… – смутилась она и покраснела. – Спасибо… право, вы…

Она бросила взгляд на часы и принялась собирать заметки Паоло. Прокопио взял её руки в свои, и она заметила, какими белыми выглядят старые шрамы на его запястьях, покрытых синяками.

– У вас холодные пальцы. Такими хорошо готовить пастри, не хлеб.

Волной накатило волнение. От тепла его крупных рук хотелось уронить голову на стол и расплакаться. Она поняла, и уже не в первый раз, что это означает новую тяжесть на сердце, но теперь не тяжесть потери, как было после расставания с Джоном, а тяжесть сладостно-горького обретения, нового и небывалого.

– Простите, Шарлотта. Если вы пришли сюда, надеясь увидеть героя, то я не тот человек. Я бы хотел быть героем, но, как говорится, aurum di stercore… из дерьма золота не сделаешь. – Он ещё раз сжал ей руки и встал. – In bocca al lupo, cam, in bocca al lupa. Ни пуха ни пера, дорогая.

Старинное пожелание удачи в опасном деле было единственное, на что он осмелился, прощаясь с ней.