Текст книги "Русские и нерусские"

Отрезание ломтя

Ну, что ей, Копыловой, этот Коренблюм?

Алла Марченко, «Почувствовать чужое как свое». Предисловие к книге Татьяны Копыловой «Волжский богатырь Иосиф Коренблюм»

Книгу Татьяны Копыловой в издательстве «Типография Новости» Алла Марченко отредактировала отчасти по старой дружбе – как давняя университетская однокашница, отчасти как литературный критик, не имеющий сил пройти мимо яркого текста, отчасти же – по тому душевному импульсу, когда задет нерв и невозможно удержаться от сочувствия и соучастия.

Вот и я не удержусь.

Нерв обнажен в финальном абзаце предисловия:

«Вовсе к тому не стремясь, она (Копылова – Л.А.) вплотную подошла к разгадке загадочной для русского ума еврейской витальности, хотя, повторяю, такой задачи себе не ставила».

Ну, уж и «не ставила».

А если и не ставила, то нам позволяет поставить. То есть кое-что додумать.

Но, концентрируя внимание на этой загадке, я вынужден буду оставить за рамками разговора многие поразительные страницы этого жизнеописания.

Например, первые страницы. Начало войны. Самолеты с крестами, тяжело гудя, пролетают на восток над пионерским лагерем. Крики: «Мама!!» Потом: «Ложись! Спокойно! Не двигаться!» Потом: «По отрядам! Выходи строиться!»

Похоже, это вообще лейтмотив: в первый день войны – пионерский лагерь. Первая задача: из-за города добраться до города. Я это читал у Слуцкиса. Там дело происходило в Литве, тут – в Пинске, оттяпанном нами (все по тому же по пакту Молотова – Риббентропа?). Десятилетия спустя повзрослевший мальчик станет искать политкорректную формулировку: «нас забрали… присоединили… освободили в тридцать девятом»… («Он запутался в определении исторического процесса», – прокомментирует Татьяна Копылова, пряча улыбку в уголках рта). Я бы докомментировал: а то, что два советские лета детей отправляли в пионерские лагеря, тоже признак «оккупации» или там… присоединения… воссоединения?

Одиннадцатилетний пацан ничего этого знать не может. Он бежит к маме из лагеря в город. Звериным чутьем он знает одно: немцам, входящим в город, попадаться на глаза нельзя.

Зато мама знает все:

– Нам уже не покинуть этот город без разрешения немцев. Беги, мое солнышко! Пробирайся на восток!

На восток? Это куда же? В чужую страну? В азиатскую глушь? В страну «оккупантов»?

Оставляю за кадром путь мальчишки через выжженную землю войны. Много лет спустя, приехав в Москву из Израиля (в гости) и отстояв таможенный контроль, Иосиф Наумович пошутит:

– Снег. Зима. Очередь. Значит, я дома.

Я вытаскиваю слово «очередь», опрокидываю его в военное время. Отловили беглеца – в очереди. Стоял за хлебом. Засекли, что без карточек. Что нет ночлега. Что нет ничего. Отвели в детприемник.

Опускаю дальнейшие годы войны. Будни сына полка. Взрыв бомбы, угодившей в землянку, из которой он вышел за несколько секунд до того. Гибель старшины, который заменил отца.

Опускаю детдом, одиннадцать побегов, «жестокий закон банды, царивший в детских домах времен войны: никого, кто знает о побеге, не оставлять!»

Опускаю музучилище, в которое отправляли воспитанников армии, обнаруживших артистические способности. Опускаю упоенную игру на кларнете в первые годы после демобилизации. Опускаю момент, когда в консерваторию Коренблюму поступить не дали (он не сразу понял, почему), но зарабатывать музыкой не запретили (и он начал зарабатывать). Играл в Зеленых театрах, в фойе перед киносеансами, на свадьбах, в ресторанах. Впрочем, и в составе коллективов «Цирк на сцене» и «Веселые ребята» – были такие в эпоху «бестелевизионного отдыха трудящихся» (блестящее определение эпохи заимствую у Татьяны Копыловой).

Еще один штрих времени, правда, уже позднейшего. Черниговская прокуратура клеит обвинение «особо крупного размера». Мне бы в голову не пришла технология, раскрученная в этом эпизоде Татьяной Копыловой (поработавшей на своем журналистском веку не только в «Пионерской правде», но и в журнале «Человек и закон»). Тут вся соль в видеомагнитофоне, которым Коренблюм снабдил ОПС (Объединение общественного питания). Объяснение: «Кто-то из областных бугров положил глаз на эту штукенцию. Поэтому тебе и клеят статью с конфискацией. Видик конфискуют, потом «по закону» оценят и за гроши продадут этому инициативному».

Такую технологию Коренблюму объясняет кореш уже на зоне. В анкете остается – десять месяцев отсидки. В памяти – стиль допросов: «Ну, жид, понимаешь свою вину?» В горле – спазм, отрезавший кларнетисту возможность дальнейшей музыкальной работы.

Способность играть возвращается в момент первого посещения Израиля. И это – последний штрих из жизнеописания, которое я оставляю за скобками. Коренблюм, потрясенный тем, что к нему вернулась способность играть, садится «у стены синагоги» и выдувает из своей дудочки мелодию, вошедшую в душу еще со времен войны: «Бьется в тесной печурке огонь»… Прохожие останавливаются и слушают.

Он покрывается красными пятнами стыда, когда в футляр его кларнета шлепается первый шекель: жить в нищете ему приходилось, но нищенствовать – никогда.

Его успокаивают: здесь никакого унижения жалостью! Здесь так принято: это не подаяние, это плата за труд.

Все. Более я не поддамся искушению излагать здесь жизнеописание Иосифа Коренблюма, вышедшее из-под пера Татьяны Копыловой. Могу только сказать, что жизнеописание это – полноценный и полновесный роман, с выверенной художественной мелодией. А что написан он на документальной основе, так симбиоз журналистского расследования и писательского сопереживания – самый наисовременнейший литературный жанр, недаром нон-фикшн на книжных ярмарках собирает сегодня побольше народу, чем беллетристическая развлекаловка.

А теперь – главное: та самая «загадочная для русского ума еврейская витальность», коей, «не стремясь к тому», озадачивает нас Татьяна Копылова.

Само заглавие ее романа: «Волжский богатырь Иосиф Коренблюм» – звучит лукаво-загадочно. На Стеньку Разина герой не похож. На богатыря тоже. Особенно на русского. То ли тут тонкая усмешка, то ли простодушный комплимент.

А может, и то, и другое? «Волжским богатырем» окрестили Иосифа соратники, когда при дембеле помогли ему справить штатский костюм. Это прозвище так приклеилось к щупловатому иудею, что он всю последующую жизнь носил его с гордостью, не исключающей, разумеется, чувства юмора. Однако сквозь эту гордость и сквозь этот юмор сквозит у Копыловой (в названии книги) и некоторая подначка: она словно бы провоцирует в предполагаемом русском читателе легкое остолбенение перед еврейской витальностью.

Мое же читательское остолбенение вызывает следующая авторская самоаттестация в первой главе:

«Пояснение «по пятому пункту». Для тех, кто в авторе книги о еврее (а книга именно о еврее, как на то указывают его имя, отчество, фамилия) захочет найти примеси каких-либо, кроме русских, кровей, скажу: не мучайтесь, не ищите. Их нет. Отец мой – Алексей Петрович Федосеев – из калужских крестьян. Мама – Вера Викторовна Исаенко – полудонская-полукубанская казачка, то есть из сословия, которое неизменно относило себя к православным, русским людям. Муж, Юрий Филиппович Копылов, родился в рязанской глубинке, в семье, которая, кроме российских крестьян, дала стране сельских учителей и деревенских священников».

Отлично. А теперь объясню причины моего остолбенения. Будучи знаком с Татьяной Алексеевной с момента нашего поступления на филфак МГУ (1951 год), я за эти 56 лет успел узнать о ней многое. Что она – лауреат литературных премий Московского Союза журналистов, а до того – премий Союза писателей СССР, ЦК ВЛКСМ, Министерства культуры СССР. Что вместе с матерью Юрия Гагарина она написала документальные повести о ее жизни. И даже – о, боже – что за свои правозащитные дела получала не только премии, но и звездочки на погоны Министерства внутренних дел.

Студентка Федосеева (еще не Копылова), кажется, не подозревала о своих будущих лаврах. Нам, недавно вышедшим из конюшен мужской школы, важно было другое. Чтобы любоваться ямочками на щеках наших однокашниц, нам вовсе не надо было знать о рязанских или кубанско-донских корнях их родителей. Мы и не знали. Как, встречаясь взглядами с иной сероглазой красавицей, не подозревали ни о ее литературно-критическом будущем, ни о том, откуда она взялась: из России, из Белоруссии…

Я остолбенел от самого факта выше цитированного «пояснения по пятому пункту». Значит, если кто-то пишет о евреях, то надо ждать, что начнут искать у него еврейские корни? В таком случае у меня одна из двух рук должна отпасть от такого дела немедленно! Какую же националистическую муть надо предполагать в умах нынешних читателей, чтобы загодя ограждать себя от такой реакции? И не без оснований?!

Боюсь, что так.

Ну, будем считать, что это первый шаг к разгадке русского взгляда на еврейскую витальность. То ли это «они все заодно», то ли это мы так уверены, что они все заодно.

Кто – они?

Рискну заметить, что книга Копыловой – вовсе не только о евреях, и даже не столько о евреях, сколько о том, что их делает таковыми в контексте нашей общей «витальности».

И потому – взгляд «в сторону».

«…Как-то вечером в кутерьме слов, шумов, скрежета кастрюлек и сковородок Иосиф различил тихий незнакомый напев… Пение раздавалось из дальнего угла, где «квартировал» их немногословный контрабасист Колью Сядэ…

– Это эстонская песня? – высказал предположение Иосиф. Колью кивнул.[3]3
  Возможно, что все-таки Каалью. Как и фамилия Иосифа, в истоке (на идиш) могла быть: Корнблюм. Но это ничего не меняет. – Л.А.


[Закрыть]

– А у тебя, оказывается, красивый голос… И песня необычна, можно сказать, эффектна. Хорошо бы подготовить ее в программу.

– Никогда, – резко, как отрезал, бросил Колью.

– Почему?!

– Потому! – Колью явно не собирался объяснять причину отказа.

Объяснил чуть позже и только Иосифу, к которому расположился еще при первом знакомстве:

– Если кто-то в зале не поймет песен моей родины или кому-то они не понравятся, мне будет очень больно. Я и так, Юська, натерпелся. То мне внушали, что я иностранный шпион, то говорили, что я много о себе воображаю, то заявляли, что я должен всю жизнь быть благодарен за то, что Эстонию освободили от рабства. Какого рабства, Юська? В Эстонии была хорошая жизнь. И мы никого не просили нас освобождать!

– Но фашисты… – пытался возразить Иосиф.

– Неизвестно, кто хуже».

Отчего же? Известно. Когда-то формулировали: «Оба хуже». И даже в неразличимой степени. С одним условием: оценка должна делаться с изрядной исторической дистанции. В масштабе эпох.

Отодвинемся на подобную дистанцию и предположим, что Вторую мировую войну выиграла Германия. Такое предположение для меня кошмарно, но… в порядке опыта. Итак, Третий рейх осуществляется в масштабах Европы. Эстония попадает в границы Нового Порядка. Откуда и выцарапывается по мере ослабления хватки режима и либерализации эпохи. Гитлер выкинут немцами из всех мавзолеев, но воинские памятники освободителям континента от большевистской заразы стоят по его краям. В Таллине такой памятник изваян портретно не с бойца Эстонского корпуса Красной Армии, а с юного эстонского эсэсовца, но стиль тот же. И рьяность новой эстонской власти та же – при раскручивании идеи сноса этого памятника. «Кто хуже?» – с расстояния в шесть десятилетий это уже и впрямь «неизвестно».

Но это с расстояния в шесть десятилетий. А тогда – в ситуации конкретного выбора? Куда пристать несчастному Юське? К русским? К немцам? Это вам тоже «без разницы»? – там тоталитаризм и тут тоталитаризм…

Позвольте же сравнить.

Что ждет его у русских?

Известно, что. Обворуют. Последнюю шинель стащат. (Потом, впрочем, и с себя последнее стащат: поделятся из жалости.) Обзовут «жидовской мордой». (Потом, впрочем, с тою же мордой выпьют на брудершафт.) Откажутся впустить в старый дом в Пинске, куда Иосиф Коренблюм приедет в поисках следов своей исчезнувшей матери: пошлют через дверь к такой-то матери, объяснив, что ордер получили, когда тут уже никого не было; еще добавят: «Знаем эти ваши еврейские штучки! Ничего не получите!» (Впрочем, на крик отзовется другая русская соседка, которая успокоит Иосифа, объяснив, что эта – ненавидит и оскорбляет всех без разбора.)

А у немцев? Никаких оскорблений, никакой личной ненависти и, разумеется, никаких брудершафтов с низшими расами. Аккуратные списки на расстрел. Включая женщин и детей!? Да, женщин и детей в первую очередь, потому что везти их в Германию в качестве рабочей силы нет расчета.

Поскольку речь идет пока что о еврейско-немецком варианте межнациональных отношений, продолжу сюжет. Иосиф, счастливо избежавший встречи с немцами летом 1941 года, встречается с ними зимой 1943-го: барак для военнопленных выстраивают близ их школы, и воспитанники, несмотря на запрет замполита, начинают таскать военнопленным хлеб. Из жалости.

Один немец, взяв хлеб из рук Иосифа, произносит следующий монолог:

– Мальчик, ты еврей? Я – не убивал!! Никогда! Клянусь! У меня тоже есть дети…

Но самое жуткое даже не это, а то, что происходит потом. Мальчик, не ведающий генезиса своего идиша, недоумевает, как это он понял немецкую речь. И бежит за объяснением этой загадки… куда? Естественно, в школьную библиотеку. К Александре Ивановне, выдающей книги. К тете Шуре.

Та, выслушав вопрос, бледнеет?

– Откуда ты узнал, что я немка?..

Вот она, главная жуть. Честный немец в ужасе от содеянного зла может дойти до отчаяния. Но он дисциплинирован, он не делает зла лично, а только в рамках той Системы, в тисках которой, как правило, пребывает. И он не кается. Ибо каяться должна Система. Честный немец может спасти душу только одним способом: избавившись от Системы, свалив на Систему свой душевный ужас, прокляв Систему. Лично он – невиновен.

Наши же родимые виновны все подряд по самоопределению. Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься. Можно жить в Зоне той или иной Системы, не очень ей доверяя и не очень ею стесняясь. Страдают и гуляют, гадят и каются в такой Зоне вполне индивидуально, часто мешая одно с другим. И Система (сталинская, в отличие от гитлеровской) не пишет на своих знаменах никакого антисемитизма, а при нужде просто попускает его из бурлящего в повседневном быту вечно грязного источника. И каяться Системе не в чем. Если кто и кается, то – в масштабах «грудной клетки». Или клетки лестничной. Каков грех, таково и покаяние. Мы где оставили Иосифа? Перед запертой дверью его бывшего дома, из-за которой несется ругань?

Здесь и подхватим его. Только дверь на сей раз другая. В Москве, в кооперативном доме, при оттаявшем социализме. Что бывает в кооперативном доме, недавно выстроенном? Правильно: текут трубы. Что говорит подмокшая соседка, явившаяся качать права? Правильно, она говорит: «Жидовская морда».

Кстати. Есть мнение, что Советская власть испортила русских людей «квартирным вопросом». То есть сделала всех соседями, а существа более опасного, чем сосед, нет в природе. Мнение необъективное и неполное. Советская коммуналка действительно сделала всех соседями, но среди соседей столько же добрых людей, сколько злых. Между прочим, с Иосифом Коренблюмом познакомилась Татьяна Копылова, а потом и подружилась, – когда они оказались соседями по этому самому жил-кооперативу на Бережковской набережной.

Однако мы чуть не забыли о «витальности». О пресловутой еврейской живучести, перед которой, как перед загадкой, стоит в недоумении русский человек.

Вы думаете, что он, стоя перед этой загадкою, и впрямь соображает, что она еврейская? У меня есть на этот счет некоторые сомнения. То есть и «жидовская морда» у него наготове, и воробьи в «жидятах» ходят, и «воду выпили жиды». Но ничего продуманно этничного, как правило, нет в этой словесности. А есть – псевдонимная муть, обозначающая все враждебное, чуждое и непонятное.

Фамилия женщины, которую Коренблюм полюбил и с которой связал судьбу, – Гергасевич. Человек с наметанным этническим слухом не ошибется в происхождении фамилии. Для прочих выдано объяснение: фамилия белорусская. Но те, кто объяснение пропустят мимо ушей, скорей всего сочтут ее еврейской. По принципу: кто не русский, тот еврей.

Теща Коренблюма, веселая русская антисемитка (вышедшая когда-то за Гергасевича), искренне (по-русски!) любит своего зятя и… собирается ехать вместе с ним в Израиль – нянчить внука.

Внук реагирует на это вполне в духе описываемого сюжета:

– Бабушка! Ну тебе-то что там делать? Среди жидовни?

– Да то же, что и здесь, – отвечает гражданка Гергасевич, расставляя все по своим местам. Интуитивно. И безошибочно. Ибо ТАМ будет то же, что ВЕЗДЕ.

А ЗДЕСЬ?

– Здесь, говорит она, – евреев не любили, не любят и любить не будут. Хоть вывернись они наизнанку.

А ТАМ?

Сказано же: то же самое. Только с переменой ролей. В роли «нелюбимых» окажутся наши бывшие соотечественники, которых станут звать русскими. А в роли «коренных» – сабры, сефарды и прочие старожилы. Начиная с таких родственников, как измаилиты-палестинцы.

А в России что будут делать оставшиеся?

За неимением евреев на их роли назначат лиц кавказской национальности. Или еще кто подвернется. Или вывернется наизнанку.

А если все нерусские отъедут и останутся одни русские? Найдут причину! Край на край! Южнорусские – это вам не поморы. Уральцы – не чалдоны. Когда в русской деревне идут сокрушать друг другу челюсти – край на край, стенка на стенку, тот конец улица на этот – где там евреи?

Найдутся.

Что нужно, чтобы эта дремлющая в людях всегдашняя агрессия обрела смертельно опасный адрес?

Нужна ситуация катастрофы. Всемирно-историческая. С погромами по фронту. Тогда на грани истребления может оказаться любой народ, не только евреи. И евреи могут стать жертвами в любой стране. Дождись Иосиф мира не на берегу Волги, а на берегу Вислы, то есть сохрани он изначальное польское гражданство, – он что, был бы избавлен от риска погрома? Не в Пинске, так в Кельце… Это-то лучше всех и чувствует гражданка Гергасевич: везде – то же самое… С поправками на ситуацию Большой Войны и Катастрофы. И на характеры людей и народов.

Я не знаю, какую можно продемонстрировать витальность, когда тебя берут по списку и ведут расстреливать. И какую предусмотрительность. Мои троюродные дядья в Ростове – надеялись переждать, пережить, перетерпеть немецкое нашествие. Им бы рвануть на восток… Старики не решились. Утешали себя: немцы-де не способны на зверство, это ж культурнейший народ Европы. Дождались: один лег в ров, другого затолкали в душегубку. Наивность продемонстрировали несчастные мои старики, и никакой «витальности». Шестью миллионами жертв расплатились за эту наивность евреи, жившие в «культурнейшей Европе» и не верившие, что кошмар средневековых погромов может повториться.

Вопрос о витальности может встать тогда, когда тебя не ведут к расстрельному рву и не запихивают в душегубку. А «всего лишь» называют евреем с издевательской интонацией (сочувственной, глумливой, завистливой и т. д.).

А на это как реагировать?

Да вот так, как тот украинец, который посоветовал Коренблюму не обращать на это внимания. «Когда меня хохлом обзывают, я делаю вид, что я не слышу».

Рискну заметить, что «хохлом» обзывают наперегонки с «москалем». Если такой «хохол» обрусеет, никому и в голову не придет искать в его родословии украинские корни. Российская Империя, а потом Советская Держава на треть собрана выходцами с Украины! Вы справедливо добавите: и остзейцами! И кавказцами!

Переспрошу: и евреями?

Разумеется, и ими тоже. Решает не голос крови, а верность делу. Кто верен делу, тому незачем «выворачиваться наизнанку».

А если ты все-таки слышишь голос крови и не можешь перестать быть евреем – что тогда?

Тогда – ехать на «историческую родину» Под град арабских камней.

А если остаешься в России под градом насмешек и не собираешься «русеть»? Есть даже теория: мы, мол, не русские, но мы и не евреи, мы – русские евреи, особый субэтнос в русском народе. Нормально. И казаки – субэтнос, и волжане – субэтнос, и чалдоны – субэтнос.

О, тут нужна витальность. Чтобы почувствовать, чем грозит тебе фраза: «Умеют же люди устраиваться». Или: «Хороший ты человек, и не подумаешь, что еврей». А если подумаешь? Еврей – персонаж анекдота. Вроде чукчи. Ну и что? Возьмут и Абрамовича сделают губернатором Чукотки. Но при том, чтобы он стал еще и вождем английских футболистов. У нас – как везде.

Права теща-антисемитка. Изрядная нужна витальность, чтобы выдерживать ее сентенции. И еще большая, чтобы выдерживать сентенции гебешника: «Сознавайся, жид. Где деньги?» На уровне Державы (тем более пишущей на знаменах нечто интернациональное) все решается с оттенком невинности: «исправили перегибы» – и вперед! Но как вынести эту бытовуху, эти «жидовские морды», эти сострадающие физиономии среди текущих жилкооперативных труб? Эти шныряющие комбинации: прибрать к рукам имущество отъезжающих в Израиль соседей или родственников.

В казни Еврейского Антифашистского Комитета есть отсвет мировой трагедии. В телодвижениях рядового гебешника, берущего в долг и нагло объявляющего, что не отдаст, – только омерзение.

Выдержать такое – как раз и нужна «витальность». Жмут с обеих сторон. В нашем ОВИРе, перебрав по листику документы на отъезд, издевательски спрашивают: а чем вы докажете, что вы еврей? Метрики-то не сохранились.

А когда продерешься сквозь эту вонь, – тот же вопрос зададут в «ОВИРе» израильском: а откуда мы можем знать, что вы еврей?

Так и пилят с двух концов, так и визжат ножи, так тебя и пинают, доказывая, что ты – отрезанный ломоть.

Прорвавшись наконец сквозь те и эти кордоны, новоиспеченный гражданин Израиля Иосиф Коренблюм берет билет на самолет, летит в Самару, бывший Куйбышев, и спускается к Волге.

Не на берег Пины, заметьте, где родился и прожил первые десять лет жизни. А на берег Волги, где его, богатыря, подымали на смех, а то и грозили избить втемную.

«Поведение великой реки непредсказуемо и вместе с тем навечно предопределено», – смотрит в корень Татьяна Копылова. И завершает книгу таким жарким суждением:

«Начинала я писать, сопереживая нелегкой судьбе Иосифа. И вот закончила. И пришло осознание, что в этом процессе исхода (удаления, выживания, выдавливания) из страны моего героя вовсе не он главный пострадавший, главный потерпевший, главный потерявший. Не он. Изгнанник, как бы тяжело ему ни пришлось, найдет пристанище в иной стране. А вот народ, лишающийся своего людского богатства, несет невосполнимые потери, которые трудно потом будет восстанавливать. Ничуть не менее сложно, чем возобновлять природные ресурсы».

Все это, конечно, верно. Но верно и другое.

Ничего не убывает в народе, величина и величие которого ослабляют в нем чувство самосохранения, и он с легкостью отпускает (и даже весело выдавливает) все, что считает чужим.

И вовсе не факт, что изгнанник так уж легко приживается на чужбине, – хотя тысячелетняя жизнь в диаспоре и накопила в его народе готовность вынести худшее.

Чтобы эта картина обрела объемность, надо добавить сюда фигуру автора. Татьяна Копылова от широкого и щедрого русского сердца жалеет изгнанника и увещевает соотечественников беречь человеческие ресурсы, столь же дорогие, как и природные, и столь же невосполнимые – при нашей-то русской беспечности.

А изгнанник меж тем, прильнув к великой русской реке, набирается от нее своей загадочной витальности.