Текст книги "Русские и нерусские"

Мы и наше прошлое

Мод и Моб

Не буду интриговать читателя: я сократил до размеров Чука и Гека имена двух главных действующих сил Истории, борьба которых составляет сюжет книги Дмитрия Андреева и Геннадия Бордюгова (книга вышла под грифом Ассоциации Исследователей Российского Общества ХХ века, что в сокращении выглядит так: АИРО-ХХ).

Краткость – сестра двух талантливых авторов, уложивших тысячелетнюю отечественную историю «От Владимира Святого до Владимира Путина» (заголовок книги) в полторы сотни малоформатных страничек и определивших жанр работы как «Краткий курс» (подзаголовок книги). То, что этот жанр назван «необычным» (аннотация к книге) свидетельствует еще и о чувстве юмора.

Место действия – «пространство власти». Это побуждает меня к вопросам. А где это пространство кончается? Жизнь на всех уровнях пронизана насилием; всякое насилие есть проявление власти; дворник во дворе – власть; охранник, остановивший меня в дверях, когда я шел на презентацию книги, – власть; муж в семье – власть; продавец в магазине – тоже власть.

Авторы уточняют: имеется в виду власть верховная. Князь, царь, император, генсек, президент. Вообще вождь.

Кто противостоит власти?

Элита. Конгломерат групп, через которых носитель власти управляет страной.

Опять вопрос: какая элита?

Ясно, какая: правящая. Но ведь элит – две. По Ахиезеру: правящая занята среднесрочными перспективами – духовная осмысляет перспективы в масштабе вечности. Где она?

Духовная элита представлена у Андреева и Бордюгова деятелями «культурно-просветительской» сферы, обслуживающими правящую элиту. К этим деятелям приложена полупрезрительная кличка «общественность» (именно так: в кавычках); это вообще не элита, это пятое колесо; пользы от нее мало, а вред возможен.

Иначе говоря, духовная элита как таковая в книге убрана за сцену.

Хорошо, оставим ее там, в засадном полку, и обратимся к главным действующим силам. Их две.

Первая – модернизационная: обустройство бытия (как отдельной личности, так и всего общества в целом) в системе ценностей либерализма и поступательного эволюционного прогресса. Социальное пространство фрагментировано, интересы сторон сбалансированы, конфликты разрешаются с помощью закона, жизнь «институциональна». Эта модель развития естественна и оптимальна для Запада.

Вторая модель – мобилизационная: развитие идет нелинейно, скачками, от кризиса к кризису, для этого необходима предельная концентрация национально-государственных ресурсов. Жизнь не институциональна, а идеократична, то есть идет не по законам, а по душе, по духу, или, как теперь говорят, по понятиям (митрополит Иларион говорил: по благодати). Это – наша матушка Россия.

Модели понятны, но вот вопрос: а что, в институционально-модернизационной Европе народы не прибегали к мобилизационным моделям? Французы при Наполеоне, немцы при Бисмарке или Гитлере, испанцы при Франко… А американцы времен Гражданской войны были или не были отмобилизованы?

Так то война!

Отлично. А матушке-России войны мешают или помогают? Если исключить 1812 год, то история России романовских времен – история относительно мирная – есть не что иное, как бесконечные попытки элиты вытянуть страну на модернизационный путь. Попытки неудачные. Почему? Потому что этот путь для России неорганичен, – отвечают авторы. – А органична для нее мобилизация. Что и доказала Советская власть.

Замечательно. Наконец-то ухабистая наша история, полная тупиков, переворотов, смут, предательств и просчетов осмысляется как нечто неотменимое, а значит, правильное. От души приветствую и принимаю такой подход, ибо надоело ходить в дураках.

Только беспокоит все та же мысль: что причина, а что следствие? И отчего наш путь так фатально ухабист?

Природа, – отвечают авторы. – Размеры территории, пестрота народонаселения, уровень просвещения.

Ну, тогда все при нас. Размеры вроде уполовинились, однако остались необозримыми. Пестрота вроде сократилась (с «советской» до «российской»), однако однородности как не было, так и нет. Уровень? Вроде бы взлетела советская культура до «Тихого Дона», а глядишь – съехала до «Голубого сала». Так что не будем предаваться иллюзиям.

А войны, украшающие нашу историю, – они «от природы» или сами по себе?

Это – самый интересный вопрос.

У Андреева и Бордюгова внешние толчки время от времени фиксируются – как помехи правильному мобилизационному развитию или как возмездие за неправильное, модернизационное. Ну, например: боярская элита ослабила Галицко-Волынскую Русь, в результате чего поляки, венгры и литовцы растащили ее на части.

Тут у меня руки так и чешутся поменять местами причины и следствия. А что, если поляки, венгры и литовцы рвали ее на части по геополитической исходной ситуации, а бояре шастали по углам, чуя эту беду? Может, взглянуть попристальнее на пространство земли, а уж потом на пространство власти?

Авторы иногда такой взгляд бросают. Например, в связи с тем, что Иван Грозный, скрутив боярскую оппозицию (там все хорошо высветлено: отмена «кормлений», организация общего войска), выходит на Волгу во всем течении, примеряется к Сибири, и в ходе этих событий «Русь заполняет естественное для себя геополитическое пространство».

Стоп. А вдруг главная собака зарыта именно здесь? Не находите ли вы, что к этому пространству с тем же чувством правоты примеривались и греки, и хазары, и половцы, и татары, и шведы, и турки, и поляки. Немцы – уже в наше время. А во времена оны – и венгры (тогда еще гунны), маркировавшие путь монголам? А если на это евразийское пространство и впредь будут претендовать властные государственные структуры, которые сумеют примирить попавшие в их орбиты народы и отмобилизовать «пестроту» в «единство»? Такие единства называются империями, но могут – и Ордой, и Портой, и Третьим рейхом…

Наш вариант – Третий Рим. Борис Годунов (татарин) отбивается от шведов и замиряется с поляками, в результате чего получает возможность проявить свою управленческую хватку (но не успевает, и тут же поляки наваливаются, да и шведы не дремлют). Петр Великий еще раз отбивается от шведов и, подняв за них заздравный кубок, копирует их гражданское управление. Турки продолжают нависать с юга, Екатерина (немка) отбивается от них, а также от Пугачева, за которым стоит Азиатская Русь, и выстраивает губернскую Россию… Я факты беру из книги Андреева и Бордюгова, только ниточку тяну по другой основе. Протяните же эту ниточку до того времени, когда Сталин (грузин) очередной раз отбивается от немцев, то есть делает то, чего не сумел сделать Николай (полудатчанин-полу… не хочу ковыряться в генах – все это русская власть, и ситуацию историческую она получает по наследству).

Ну, а если мы по наследству получаем то самое, что тысячу лет имела Россия, то… последний вопрос. Кто спасает Россию в моменты, когда она оказывается на краю гибели? Элита правящая – не спасает, она бредит модернизацией, виснет на руках у власти, не дает размахнуться.

Может, автор «Войны и мира»? Автор «Тихого Дона»? Автор «Слова о полку Игореве»? Та самая духовная элита, которую Андреев и Бордюгов увели за кулисы, выпустив на сцену государственного левиафана, составленного из двух половинок: Мод и Моб?

Пустота постаментов

Вы разрушаете памятники?

Оставляйте постаменты!

Ст. Е. Лец

В разгуле русского бунта, перед которым, косясь, постораниваются другие народы и государства, время от времени проглядывает вполне здравый расчет. Заваливают в 1917 году монумент матушке-императрице. Пьедестал – сохраняют. Экономят материал для мировой революции! Ильич (полвека спустя) встает на готовый постамент.

Такой ход истории, вполне для нас традиционный, я признаю по факту и даже по рациональному расчету. Правда, отливка новой статуи из металла старой вызывает у меня сомнения, причем иррациональные. Нехорошо переливать одно в другое: из осколков того лепить это. Ощущение, будто на уроженца Симбирска натягивают платье девицы из Ангальта. Ощущение санитарного дискомфорта. Хотя по деньгам – экономия, конечно.

Во всяком безумии спрятана своя логика?

Поищем.

Памятник Екатерине II возведен в городе Ирбите в честь столетия ея Указа о возведении слободы в городское достоинство.

Сколько городов а России, уважаемые сограждане? Тысячи? И каждый в какой-то момент был признан городом. Из слободы, из крепости, из сельца, из стойбища. Ну, что, в каждом городе возведем памятник «указу», это возведение возведшему в закон? Кунсткамера какая-то. Административный восторг, как сказал бы Щедрин. Экстаз верноподданости. В другой стилистической системе – головокружение от успехов. «Колхоз имени второй пятилетки, завод имени десятилетия Октября». Во все эпохи, черт бы их побрал. И не только у отцов города, подающих в 1874 году (или в 1965) соответствующую идею. Ведь и сам народ при установлении монумента гуляет от души и на славу. «Песни и пляски возникают в разных местах».

Вникает ли при этом народ в существо Пугачевской эпопеи, которая принесла Ирбиту лавры верности Престолу и Отечеству? Вряд ли. Народ-то большею частью в пугачевском бунте и участвовал. А на следующем этапе – «поет и пляшет» при открытии монумента победительнице Пугачева.

Надо ли удивляться, что этот же народ в 1917 году заваливает памятник матушке? Заметьте, в апреле, а не в ноябре 1917 года, и не вешайте лишнего на тогдашних большевиков. Заваливают – анонимно и «беспартийно», так что злоумышленников найти невозможно.

Народ виноват?

Но, как сказал бы лучший ученик Ленина, «у нас нет для вас другого народа».

Есть предложение: если вы, отцы города, не хотите петь и плясать под бесовскую дудку, думайте, что делаете от имени народа. В том числе и теперь, в 2003 году.

Вернемся к истокам дела.

Кто отстоял город от пугачевского нашествия? Иван Мартышев, крестьянин, возглавивший сопротивление. Вот и ставьте памятник Ивану Мартышеву! А Екатерину – приберегите для тех мест (ну, разумеется, в Питере, ну, допустим, на Юге), где она имела честь действовать лично, а не «указом».

Но ведь это Микешин! Великий скульптор делал памятник, который раздолбали под «Марсельезу» в 1917 году!

Серьезный довод. Если монумент Сталина высек из розового гранита Меркуров, то это уже не только Сталин, это и Меркуров. Я не могу спокойно видеть, как фигура с отбитыми ногами валяется на задворках московского Дома художника и всякая высокообразованная шпана фотографируется, попирая ее и упиваясь своим торжеством над «тоталитаризмом».

Не над «тоталитаризмом» это торжество, просвещенные господа, а над разумом, над здравым смыслом и над исторической памятью.

Но как быть, если уже раздолбано, осквернено, загажено?

Отмыть Микешина. Отчистить Меркурова. Восстановить шедевры скульптуры. Только не возвращать их на игрище Торговой площади во власть очередной песни и пляски! Сохранить в музее, что ли. Микешин не виноват в эпидемии верноподданичества. Меркуров не виноват, что стал заложником повального, бездарного, бессмысленного тиражирования памятников Сталину, которые так же повально принялись сносить.

И Ленина в Ирбите в 1991 году скинули так же бездарно и анонимно-бессмысленно, как в 1965 году поставили, перелив из матушкина металла. Что, первый Предсовнаркома бывал в Ирбите? Что-то сделал для города лично? Или хоть указ какой-никакой, записку какую-нибудь оставил на этот счет? Зачем ему здесь монумент возводить?

Ах, ради ощущения Единой и Неделимой страны какая-нибудь одна фигура должна стоять перед всеми фасадами, иначе развалимся?..

Ну, так приготовьтесь к тому, что со сменой очередного Отца народов (или Матушки) по всей стране и начнут эту фигуру заваливать, а ту ставить. Под песни и пляски.

Не мое дело решать, кого именно надо поставить на ирбитской Торговой площади. Может, Мартышева. А может, кого-то из пугачевцев, тоже, наверное, желавших счастья городу и миру (то есть воли – по законам русского бунта). Я-то, грешным делом, думаю, что увековечивать надо и тех, и этих. И Фрунзе, и Корнилова. При жизни не примирялись – пусть в камне и чугуне смотрят друг на друга. Как в Испании смотрят друг на друга республиканцы и франкисты в Долине Павших. Пусть Дзержинский смотрит на Соловецкий камень. А Ленин, хоть и ненавидел монархию, пусть смотрит на Екатерину. В каком-нибудь Музее под открытым небом. А если на главной площади города, то… ждите взрыва песни и пляски.

Еще один довод не могу оставить без внимания. Хотя и не знаю ответа на вопрос, поставленный в журнале «Родина» безработным Виктором Носовым. На чьи деньги намерены восстановители водрузить на пустующий пьедестал статую почившей императрицы? И не лучше ли было бы эти деньги пустить на прокорм людям, мыкающимся без работы в Ирбите и окрестностях?

Квадратура круга, дорогие товарищи. Конечно, прежде всего пустить на прокорм и выживание. Но держава-то не в безвоздушном пространстве существует. Именно она, держава, в конечном счете и прокорм обеспечивает миллионам своих граждан, и выживание в критической ситуации. Эту державу не станем кормить – другую кормить придется. Не Екатерина положила набок прославленный ирбитский мотозавод. И не Ленин. А лег он набок потому, что набок легла держава.

Вот и решайте, что делать: хорошие мотоциклы или хорошие памятники. Или и то и другое. Но попеременно. С перерывами на пение «Марсельезы». Впрочем, можно и «Боже, царя храни». Главное, вовремя сплясать всем вместе вокруг пустого постамента.

Грозный век

Сумасбродства этого царя настолько вытеснили из памяти потомков все прочие характеристики эпохи, что даже легендарное имя «Грозный», перехваченное у деда, изменило окраску, хотя дед был не менее крут. Псковичи и новгородцы, если бы воскресли, могли бы рассказать, как Иван III присоединил их к Московскому государству. Грозен дед. Но не безумен.

Так, может быть, и внук вовсе не изначально безумен, злобен, подозрителен до патологии, а оттиснут ситуацией, да так, что щеголяет по историческим горизонтам то в шутовском колпаке, то со следами крови на посохе?

К логике тогдашнего бытия уже почти не пробиться: ничто не остается на месте, и все бегают. Если искать эпохе Грозного какой-то образный символ, то, наверное, это беглец, бегун, беженец, и не в переносном смысле, а в прямом: человек бежит; то ли за ним гонятся, то ли он гонится, то ли все за всеми гоняются по кругу.

Андрей-то Курбский, главный перебежчик века, «предтеча Герцена», вряд ли состязался с марафонцами, он переместился в Литву в карете, окруженный конной стражей и встречаемый гимнами поэтов. Но образ человека бегущего недаром мелькает в летописях века: больно уж много этой беготни. Что делает переводчик царского лекаря, не сумевший когда-то сбежать из осажденного Озерища и пригретый Грозным? Бежит в Рим. От страха опалы. А смоленский княжич без всякой опалы просто разругался с родичами – и бежит. Бегут насельники русского Юга навстречу крымцам, бегут из Крыма обратно на Русь каяться в побеге. Бегут потомки Мамая братья Глинские из Польши в Москву, потом бегут в Литву. Михаила, чтобы не сбежал, сажают в тюрьму, откуда он выходит по тому счастливому случаю, что Елена, «княжь Васильева дщерь Львовича Глинского», становится женой Василия III, и рожает она царевича Ивана, при котором эта заполошная беготня делается каким-то всеобщим бедствием.

Конец эпохи: что делает Афанасий Нагой, узнав, что зарезали царевича Димитрия? Бежит. Торопится рассказать новость оказавшемуся в пределах досягаемости английскому дипломату-разведчику. А в это время в Угличе поднятые колокольным набатом люди бегут бить зарезавших царевича злодеев. Которые тоже бегут.

Магическим контрастом этому задыхающемуся аллюру становится монументальное замирание «культовых фигур» в предсказываемых ситуациях. В Вербное воскресенье царь шествует из дворца в Храм Василия Блаженного. Пешком. Медленно. По шажочку. Подобно Христу, входящему в Иерусалим. И точно так же, торжественно, неспешно, – в полоцкую Софию по взятии города.

А трапезы во дворце после аудиенций! По Соборной площади надо передвигаться «тихо и важно», за столом, перед каждым блюдом – вставать и застывать, слушая длинные здравицы. Они там, кажется, вообще не едят, только стоят. Да в таких нарядах, что не побегаешь.

(О, эти драгоценные шубы, которые гостям дают напрокат! Вспоминается мне нынешняя Америка, где есть рестораны, куда пускают только в галстуке, и галстуки эти при входе предлагают напрокат. Живучи традиции! А упоить гостя до бесчувствия, чтобы выболтал затаенное, – не у Грозного ли научился такому методу четыре века спустя товарищ Сталин?).

Как связать это замирание и этот бег?

Так, как связаны две стороны неустойчивости: ритуал и разгул. Стандарт поведения – попытка смирить хаос. Приказ – заклятье непредсказуемости. Вменить «измену» – в ответ на невменяемость. На изменчивость.

Лоно этой изменчивости – Дикое Поле. Вечная карусель кочевых народов, подвижное равновесие территорий, которые никак не могут прибрать к рукам ни Московия, ни Порта, ни даже ближнее Крымское ханство, которое по инерции считает себя наследником Орды и пробует если не вернуть «улус Джучиев», то набегом и грабежом по крайней мере содрать с паршивой овцы шерсти клок.

Оставляем в стороне крючкотворно-юридический вопрос: чье Поле? Оно ничье. Актуально другое: куда мужику податься? С юга татары, с севера московиты. Побегаешь тут. Мужик становится казаком. Куда ни побеги – ты «изменник».

Не отсюда ли – в мифологию вошедший «задний ум» русских, лукавый расчет на «авось» и звериная осмотрительность при невозможности что-либо реально предусмотреть (помните каламбур Ключевского?).

Как все-таки жить? Грабить – по крымской модели? Ломать «вольную службу» – по литовским или польским правилам? Или – согнуть шею под тяжким ярмом «государева дела»?

Ярмо есть ярмо, но ведь не лезет же власть в повседневную, домашнюю жизнь людей. «Паутина неформальных межличностных отношений» дает людям возможность держаться. Как пращуры дышали через соломинку в болоте.

Не отсюда ли – традиционная же русская всеотзывчивость? Такая же непредсказуемая…

Конечно, московскую власть терпеть трудно. Крутая, безжалостная. Не говоря уже об опричном беспределе, – в мор заколачивают дом, где болеет чумной, и оставляют умирать – и его, и всю семью. Это гуманно? А везти из набега похищенных детей в специальных корзинах, а коли дитя занемогло – головой о дерево или о камень и бросить подыхать – это лучше? Все во вражде – звери, «и те, и эти». А где больше извели – кто считает?

Потом сочли: изведено при Иване Грозном – 3300 душ. При Столыпине – меньше? Про Сталина умолчим. Так Иван хоть каялся, синодики составлял, на коленях ползал. Пусть нынешние нераскаянные внесут поправки на масштаб и прикинут, что почем.

Главное-то острие террора Грозного против кого направлено? Главный Приказ как называется?

Разбойный.

«Лихие люди», «тати», «воры» – обыкновенность того времени. Не поверстался в войско – рванул гулять. Другой поверстался гулящего ловить. Рвать ноздри, сечь плетьми, клеймить. Террор в чистом виде. Кто виноват? Что делать? Кому на такой Руси хорошо?

Так ведь эта многоруганная установка: связать души, овладеть умами, стать в Кремле чуть не вероучителем – и вообще: этот гибрид пыточного злодея и юродивого страдальца, размазывающего то кровь, то слезы, – не результат ли той разрывающей страну невесомости, в которой она оказалась в грозный век?

На Волге едва закрепились, а силы надо «транжирить» на Юге, на Западе. Хотели с Крымом замириться – литовцы не дали. Хотели поладить с Римом – поляки не дали. Ливонская война – какой-то бегучий лишай кругового бессилия. Сторон много, каждая одерживает частные победы и считает, что до окончательного триумфа немного не добрали. «Роковой конфликт» Польши и Швеции, видите ли, помешал культурным европейцам одолеть восточного варвара, московского фараона, кремлевского изверга. Как будто они в Европе могли помириться прежде, чем согласились бы на какую-то общую крышу. А уж кто крышу выстроит: швед, немец или поляк – вопрос даже не геополитический, а почти династически-вензельный. В любом варианте – это ярмо, тягло, иго.

Крыша – всегда тяжесть. Альтернатива – драка в Диком Поле. Беготня. Мор.

От невозможности создать общее регулярное государство – истерия Ивана IV. Надрыв его. Надорвалась Московия – поехала крыша у царя. Рано начал? Через столетие хватило у народа сил решить те же задачи: отбиться на Юге и на Западе, утихомирить казаков и разбойников, устроить под тяжелым скипетром относительно регулярную жизнь.

Царю, возглавившему страну сто лет спустя, не надо было слыть Грозным. Ему можно было слыть Тишайшим. Время пришло. Другой век.