Текст книги "Русские и нерусские"

Природа ухмылки и ухмылка природы

Разумеется, я не поддамся соблазну итожить всю состоявшуюся в «Литературной газете» дискуссию о шарлатанах духа, но на обращенные лично ко мне суждения отвечу.

1. Природа ухмылки

Алексей Шорохов назвал меня «непримиримым адвокатом литературных комиссаров XX века и язвительным златоустом современности».

Правильная характеристика. Я бы только добавил, что комиссары – в пыльных шлемах. Для точности интонации. А чтобы объясниться по части язвительности, процитирую моего уважаемого оппонента чуть дальше, ибо он уловил нечто важное: пишу я – «в шутку, играючи»… О чем пишу? «О выборе, который был, по мнению Льва Аннинского, у России в 1917 году: коммунисты или черносотенцы? Пламенные «безумцы» (это прагматик-то Ленин с диетическим молочком в ссылке)…»

Уточняю: это не мнение Льва Аннинского, а пересказ точки зрения американского историка Ричарда Пайпса (на которого я неоднократно честно ссылался); смысл же его позиции в том, что в межреволюционные и революционные годы ничем не могли помочь народу здравомыслящие политики вроде кадетов или меньшевиков, – а только безумцы. В безвыходной, безумной ситуации способны были народ возглавить или черносотенцы, или большевики. Оно и оправдалось – в случае большевиков, оказавшихся более решительными и жестокими, чем их конкуренты.

Ленин, конечно, гений тактики и расчета, и в этом смысле – откровенный прагматик: «Взять власть!» «Удержать власть!» – а там посмотрим… Это так же практично, как кушать хлебные «чернильницы» с конспиративным молочком в случае обыска в ссылке. И совсем другое – вешать перед лошадью Истории морковку в виде теории отмирания государства, рисовать будущий коммунизм посреди руин рухнувшей империи, а главное – чувствовать, как за этими морковками тянутся расквашенные в мировой драке морды «народов мира», – такие запредельные номера может проделывать только безумец, вобравший в мозг безумие ситуации.

Меня поразила когда-то реплика В.Шульгина, которого попросили объяснить, как это в гимназическом аттестате Владимира Ульянова, сплошь отличника, затесалась «четверка» по логике! Мыслитель же! Шульгин прокомментировал: может, и мыслитель (по части молочка в ссылке и фракционных раскладов в партии), но Высшей Логики у Ленина никогда не было!

Я тогда, грешным делом, подумал: блефует Василий Витальевич, счеты сводит… А потом понял. Логика была (и есть) у кадетов, либералов, интеллигентов и прочей здравомыслящей «гнили» – Ленин же чуял и моделировал безумие эпохи, а над здравомыслием «постепеновцев» и прочих оппортунистов – громко смеялся.

Я, конечно, громко не смеюсь – слаб в коленках. Я – посмеиваюсь. Поэтому пишу играючи и в шутку, как верно учуял проницательный Алексей Шорохов.

«Безусловно, многое простительно атеисту, но нельзя же так грешить против формальной логики!»

И опять прав мой оппонент. Атеизма своего не скрываю, по команде в церковь ходить не умею (в партию при Советской власти по той же причине не пошел – спасался от предложений тем, что отшучивался), а логику формальную оставляю тем, кто сумеет свести к этой логике современного человека. Я – не берусь.

По той же хитрой логике я и над «счастьем» посмеиваюсь, в чем справедливо уличила меня уважаемая сибирячка Светлана Голубева. Счастье, знаете ли, так же трудноопределимо, как природа человеческая, а природа человеческая трудноопределима, потому что изменчива та реальная природа, частью которой мы являемся. Как ее определишь? Можно так: это объективная реальность, данная нам в ощущениях. Да вот ощущения не ухватишь. Поем: «спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство», а потом этого товарища топчем за все наши несчастья. Или: товарища Брежнева топчем, обвиняя в застое, а потом соображаем: а может, в застое и было счастье? Позвольте ухмыльнуться.

2. Ухмылка природы

Еще одна фундаментальная проблема, на сей раз не связанная с моей персоной, задета в статье Игоря Яковенко, которую мне тоже хочется откомментировать. Проблема в следующем. Если природа создает, причем в огромном количестве, людей, склонных терпеть «рабское» положение, то что с этим делать? Попробовать (очередной раз) объявить войну природе? Или попробовать все-таки откорректировать понятие «рабства»?

Взяв заглавием (или: пустив в расход) детсадовский вопль всех обездоленных и разгневанных: «Рабы не мы», – Игорь Яковенко пробует следующее: разделить все общество на две части:

«Есть свободные люди и есть рабы».

Я спрашиваю: а разве нет людей, которые чувствуют себя на грани, на границе состояний? В одной ситуации ты поступаешь свободно, в другой урезаешь свою свободу до нуля. Разве каждый человек не попадает в эти ситуации? Разве каждый человек не несет в себе в принципе то и другое?

А тут не только делят людей на два сорта, но еще и оплакивают тех, кто не сподобился, причем в сочувствии этим несчастным проскальзывает едва ли не издевка:

«Для свободного человека рабство – ужасно. А для раба – нормальное, психологически освоенное и комфортное состояние. Мир устойчив и стабилен. Ты делаешь то, что положено, и в урочный час тебя ждут котлы с дымящейся пищей…»

Я спрашиваю: а эту пищу готовит рабам кто-то другой? А может, хлеб насущный обеспечивают сами рабы, и свободных счастливцев содержат тоже рабы? Это если говорить о бренном теле. Но мы же хотели вознестись в сферы души и духа…

«Свобода прекрасна, но она есть бремя. Подлинно свободный человек платит за свою свободу утратой иллюзий, постоянной работой над собой, подчинением этической и интеллектуальной самодисциплине, особым чувством экзистенциального одиночества».

Старая добрая песня: герой над толпой. И почему-то, кроме «свободы», никаких иных определений, словно для того и нужна «свобода», чтобы ткнуть в глаза другому, что тот – раб.

Я спрашиваю: а если в каком-то прекрасном обществе (в западной демократии, например) рабы исчезли, и все стали свободны, – категория «свободы» нужна или нет? Или в идеале «свободу» вообще не надо замечать? Мы, конечно, общество не идеальное и «свобода» нам нужна зачем? Не затем ли мы эту категорию берем напрокат, чтобы подвести базу под вечный наш вопль: «рабы не мы»?

Решая эту головоломку, русские философы осмыслили другую дихотомию, которую И.Яковенко, разумеется, знает. Но я все-таки напомню. Не «свобода» у нас, а «воля». Волен раб ползать на коленях перед начальником, но волен и выпустить начальнику кишки, когда дойдет до бунта. Воля – это уже не свобода, ограниченная разумом и чувством меры (и оплакиваемая Игорем Яковенко по причине утраты иллюзий); воля – это безбрежное чувство: делаю, что хочу! Это иллюзия вседозволенности и упоение всеотзывчивостью (разве можно нас не любить!?). И смиряется эта воля – волей же, деспотической и безжалостной.

«Как противостоять СВОБОДНОМУ ВЫБОРУ рабского состояния?»

Уперлись, наконец-то, в нонсенс. Свободно выбирающий рабство – уже не раб? Ну, ладно, воля, противостоящая воле же, – имеют общее основание. Но рабство и свобода – из другой оперы. Я бы сказал, из двух разных опер, соединение которых – химера.

Игорь Яковенко это чувствует:

«Общества, в которых живут лишь свободные люди, – химера… Добровольное рабство и связанные с ним страдания – одно из выражений универсальной трагедии бытия. Далеко не каждый, рожденный к жизни на земле, способен нести на своих плечах бремя жизни. Люди такого типа сходят с ума…»

Универсальную трагедию бытия оставим в стороне. С ума сходят люди и того, и этого типа: и «рабы», у которых осталось представление о «свободе», и критически мыслящие личности, которые силятся выбраться из положения «рабов» и не могут. Но что важно в концепции Яковенко? Люди, которых он называет рабами, – такие же законные дети универсальной человеческой природы, как и люди, которых он называет свободными. Но если в природе человека и то, и другое, если миру нужны стабильность и устойчивость так же, как динамика и риск, – то почему надо третировать «рабов» как недочеловеков, а «свободных» возносить до юберменшей?

Почему вообще так въелось в наше сознание заимствованное у античных греков деление, которое немыслимо приклеить к другим эпохам и формациям: ни к средневековым феодам, ни к городам эпохи Просвещения, ни к армиям Нового времени, жаждущим пограбить награбленное?

Я склонен делить мир человеческий не на два клана, а на три уровня. Эта концепция тоже выработана русскими философами.

В каждом человеке – три уровня: особь, индивид и личность.

Особь – это обеспечение и воспроизводство бренного тела. Особям как раз и нужны те котлы с дымящейся пищей, о которых справедливо вспомнил Игорь Яковенко.

Индивид – неделимая частица систем: гражданской, социальной, интеллектуальной и т. д. В этих системах индивид крутится на всех уровнях. То как инициатор, то как исполнитель, то как раб, то как надсмотрщик, а то и как звено коммуникации (мы с Игорем Яковенко и еще легион таких же рабов пера и экрана).

И наконец, личность – это внутренний контакт человека с Абсолютом. В роли Абсолюта – Аллах, Будда, Пантократор, Вседержитель, Бог, отсутствие Бога… В этом смысле личность ни от чего не зависит. В нашей дискуссии – в роли Абсолюта – Природа мироздания, голос которой Игорь Яковенко так хорошо слышит.

«Добровольному рабу надо сострадать».

Добровольному надсмотрщику, коноводу, вождю – тоже. Всем надо сострадать. Особенно когда роли путаются. То есть когда погонщик сам попадает в упряжку и тогда рвет удила, пускает все вскачь, опрокидывает телегу («Телегу жизни», как сказал бы Пушкин). В общем, рушит все до основанья, а затем… а затем строит то же самое. Иногда в роли раба. Такой иногда и ставит телегу впереди лошади. Я имею в виду тех «добровольных рабов», которым Природа велела обеспечивать устойчивость бытия, а ситуация вознесла на роль «богов». В этой роли они часто сходят с ума… Ленина и Гитлера в качестве примеров достаточно? А то можно и продолжить список.

Приходится следовать Природе. В противном случае Природа ухмыляется и все равно делает по-своему. Это в лучшем случае. А в худшем – оглоушивает невменяемое человечество парой мировых войн, после которых нам остается задавать вопросы: кто виноват и что делать?

Эпилог
Меч мудрости

Объявляя киевлянам о введении новой веры, князь Владимир (будущее Красно Солнышко, герой былин и легенд, Святой Креститель Руси, а в ту пору – нормальный средневековый вояка, усмиритель вятичей, радимичей и прочих родичей, силой отнявший у полоцкого князя дочь, ходивший ратью и на болгар, и на греков, на обратном пути от последних только что принявший крещение в захваченном им Корсуне), – следующим образом извещает возлюбленных киевлян о предстоящей им благодати:

– Кто завтра же крещения не примет, станет мне противником!

Православные златоусты сколько угодно могут говорить о просветляющей мудрости, об ипостасях Троицы, олицетворенной в трех первых русских храмах во имя Святой Софии; константинопольский патриарх, изнемогший духом от непрекращающихся русских набегов, может отныне уповать на то, что губители его сограждан смягчатся, укротят свирепый нрав свой и станут смиренниками; в перспективе же сень креста должна объединять славян, напоминая им об «огромном генетическим родственном наследии», которое просвечивает сквозь драки буйствующих и враки умствующих: панславистов, австрославистов, тюркославистов… – вопреки всему этому должна на тысячу лет воцариться меж всеми ими любовь; или, как мечтал когда-то патриарх Фотий: вот если бы тираны вняли слезам и стонам жертв, сластолюбцы принялись бы поститься, а игроки и весельчаки – плакать от умиления…

Устами бы Фотия да мед пить, – тысячу лет спустя подводит итог украинский знаток истории.

В самом деле.

Византия уповает на крещение Руси вовсе не с тем, чтобы пустить ручьи светлых слез по скулам новообращенных, а с практической целью хоть как-то унять, утихомирить, а еще лучше – приручить воинственных русов.

И солунских братьев – Кирилла с Мефодием – Византия командирует к славянам проповедовать христианство вовсе не с целью вооружить эти племена письменностью, – братья и в Моравии остаются подданными Константинополя, – но сквозь эти имперские дела проступает в конце концов нечто, для «племен» неизмеримо важнейшее, – славянское слово. Это чувствуют и тогдашние племенные вожди – чаемое величие их народов, светящееся сквозь хитросплетения имперской политики.

Свет очей сквозь сверк мечей. Духовный космос – сквозь петли интересов. Единение трех храмов Премудрости – трех Софий – сквозь напасти реальной истории.

Ну, понятно бы еще – что Русь, зажатая соседями, должна (как живописал уже в новое время один славный украинец) сбрасывать с себя смрадное иго кочевых орд с Востока и грязные лапы льстивых и разлагающихся демократий с Запада (ситуация, очевидная в Киеве и по сей день). Так ведь еще и своя своих не познаша: два берега Днепра никак не договорятся! А драки на Волховском мосту – эмблема новгородской демократии! Рок междоусобий: Новгород соперничает с Киевом, полоцкий князь рыщет между Рюриковичами, ища себе особого места…

История далека от премудрости, она писана кровью. В 1240 году, когда орды Батыя взяли Киев, Софийский собор «уцелел, однако был ограблен и опустошен». В описании этих событий у современного историка я бы переставил слова: храм был ограблен и опустошен, однако уцелел. Когда же после Брестской унии перешел к униатам, – увы, не уцелел. Грабежами и опустошением дело не ограничилось: растащили кровлю, завалили стену… И соделалось это уже не руками языческих поганцев, напавших на нас «неизвестно откуда», – но своими же братьями во Христе. А сколько раз «брали» Софию полоцкую – на роковом пограничье в Ливонской войне между православным воинством московского Иоанна и наемным «интернационалом» католика Батория! София же новгородская, кое-как перестоявшая атеистическую жуть при азиатах-большевиках, дождалась своего горького часа под факелами европейских фашистов.

И все-таки сквозь ужас человеческой истории светится высшим смыслом созвездие трех Софий, возведенных во имя премудрости божьей. Пленяет роскошество Софии киевской. Покоряет простота Софии новгородской. Поражает гордый взлет Софии полоцкой.

Киев строил храм, соперничая с Цареградом. Византийцы же бросали вызов самому Иерусалиму. Узор ложился на узор: цветущее узорочье поражало, окатывало, охватывало, град сияющ и сверкающ вставал от земли в небо; божий чертог чудился в этой горе драгоценностей; золотой блеск, роскошество тринадцати куполов, таинственное мерцание мозаик – это богатство переполнило и опьянило меня, когда в начале 60-х годов, в ходе какой-то командировки впервые оказавшись в Киеве, я попал под своды Святой Софии.

В Софию новгородскую привела меня стезя через несколько лет – каждый отпуск я стал ездить по северу России, пытаясь разгадать его притягательность. Храм Святой Софии в Новгороде поразил меня не узорочьем – его не было, а если и было, я не заметил – такая мощь, такое простое величие дышало в строгих обводах стен и кровель, такой замерший в запредельности, готовый излиться, потаенный тревожный свет… Взращенный в атеизме, я не мог истолковать это ощущение; позже мне помогли знатоки: мистическое присутствие креста – вот что передано в простоте новгородской Софии.

И вправду: какое уж на кресте узорочье?

В Полоцк я попал в 2004 году: на праздник 60-летия освобождения города от гитлеровцев приехал с группой ветеранов, один из которых до войны знал моего отца. В Святой Софии поразил меня не сам храм, а его парение над кручей, обрывающейся к реке. Меч в небо! Может, этот царственный полет над округой, это главенство над долинами Двины и Полоты, эта властность духа свела в XI веке с ума отчаянного князя Всеслава и повела неуемного борца за суверенитет «рыскать» по соседям… Кажется, что до самого Сельца, до Спаса, до святой Ефросиньи просматривается долина Полоты от храма Софии… Но прежде – взгляд вправо. В двухстах шагах от белых стен собора – старое трехэтажное, красное, вернее, черное от времени – здание военного госпиталя. Здесь лечились раненые красноармейцы, а после 16 июля 1941 года – покалеченные германские завоеватели. К осени 1942 года немцы что-то почуяли… меч русской Немезиды обнажился?.. – и принялись чистить тылы. Мудрости юберменшей хватило как раз на массовые казни. В числе других была схвачена группа, затаившаяся в полоцком госпитале, «партизанских пособников».

Расстреливать их отвезли в лагерь военнопленных – километрах в двух от собора.

Там, на берегу речки Полоты, у стен монастыря, в виду Святой Софии – стоит теперь камень в память о двадцати тысячах убитых оккупантами советских людей.

Там лежит мой отец.

Да поможет нам премудрость божья вытерпеть эту жизнь.