Текст книги "Все возвращается"

Вышли мы поздно вечером, когда луна уже достаточно ярко освещала перевал. Ночью облака уходят вниз и обычная их круговерть у высокогорной вершины прерывается до утра. Наш переход прошел достаточно спокойно; казалось даже, что мы путешествуем по какой-то иной планете.

К утру мы достигли цели похода и стали ждать восхода солнца. Собственно говоря, было уже довольно светло (утро в горах наступает рано), но солнце еще не взошло над горной цепью. И вот небольшой ярко-оранжевый серп солнца появился из-за горного хребта. Уже его первые лучи высветили макушку ледника на вершине, и она вспыхнула, как гроздья огромных бриллиантов на фоне черного бархата горы, отороченного небесной синевой.

По мере восхода сверкающий солнечный серп высвечивал все больше «бриллиантов» ледника и голубые ручьи, стекавшие в синее горное озеро, раскинувшееся перед нами. Вначале я думал, что и ручьи, и само озеро синие, потому что в их кристально чистой воде отражается синева неба. Однако позже я узнал, что причина в другом. Оказалось, что на высоте более двух тысяч метров концентрация кислорода в воде существенно ниже, чем у поверхности моря, и рефракция придает солнечному свету голубой и синий оттенки. Поэтому на меньших высотах ничего подобного не увидишь.

И вот солнечный диск полностью взошел над горной цепью, и вдруг весь воздух над озером засветился миллиардами радужных блесток. Это, видимо, была взвесь очень мелких капелек или льдинок, поднимаемая от поверхности озера воздушными потоками, нагретыми солнечным излучением. Это объемное облако, переливавшееся всеми цветами спектра, не было статичным, а все время меняло свои внутренние контуры, как будто гигантский рой светлячков парил над сверкающей голубой скатертью. Вся эта фантастическая картина небесной (в буквальном смысле) красоты была настолько неожиданной, что мы замерли от охватившего нас восторга. Огромная бархатно-черная гора, увешанная гигантскими гирляндами голубых бриллиантов, отражалась в зеркальной глади синего горного озера, над которым хрустальными блестками светился воздух в лучах восходящего солнца. И в довершение всего над озером и горой вдруг возникла огромная радуга.

Я не помню, как долго продолжалось это божественное действо. Казалось, что оно длится целую вечность! И еще мне казалось, что разворачивается оно в полной тишине. Конечно же, это не так: в горах всегда есть ветер, и он создает самые разные шумы. К тому же всегда слышен треск льда на леднике. Но впечатление от увиденного было настолько всепоглощающим, что сознание просто отсеяло сторонние звуки и в нем осталась лишь величественная картина, написанная кистью природы.

* * *

Мы возвращались домой на автобусе, шедшем из Жинвали в Тбилиси. Автобус был, как всегда, переполнен, а тут еще мы со своими рюкзаками, скатками палаток и ледорубами. Путь до Тбилиси был неблизкий, и даже незнакомые друг с другом люди разговорились. Кто-то у меня за спиной спросил у одного из наших ребят, куда и зачем мы ходили, а потом, естественно, задал вопрос, который мы слышали столь часто: «А сколько вам платят за такую трудную работу?» Я промолчал, потому что не знал, какими словами объяснить, чем и как платит природа за общение с ней. Однако товарищ наш, слывший в клубе известным шутником, за словом в карман не лез никогда. Он с самым серьезным видом развернуто объяснил попутчикам, что в районе горы Борбало нашли золото и нашей группе «геологов» было поручено определить концентрации золотоносной породы и область залегания. Поэтому-де нам должны заплатить премию – по тысяче рублей на человека. Пассажиры прониклись к нам большим уважением: в то время тысяча рублей была раз в десять больше средней зарплаты инженера.

Я слушал «спич» товарища, мысленно соглашаясь с тем, что объяснения людям надо давать на уровне их понимания, а сам думал, что, даже если бы это понимание и было, никакими словами не передать ту картину, которая развернулась перед нашими глазами! Недаром же есть даосское выражение: «Знающий не говорит, а говорящий не знает».

Много позже этих походов в Пшаветию мой отец нарисовал портрет старика, убеленного сединами. Удивительным образом он напомнил мне Сократа, беседы с которым столь сильно повлияли на мое мировоззрение!

Дезертир

 
День придет решительным ударом,
В бой пойдет народ в последний раз.
И тогда мы скажем, что недаром
Мы стояли насмерть за Кавказ!
 

Баксанская фронтовая

В нашем турклубе была давняя традиция – к Дню Победы в Великой Отечественной войне организовывать поход к местам боев, которые в 1942–1943 годах шли на горных перевалах Западного и Центрального Кавказа. К сожалению, мне так и не довелось побывать в Баксанском ущелье и на Эльбрусе, а вот на перевалы Центрального Кавказа сходить удалось. Одному из таких походов и посвящен этот рассказ.

На перевалах Центрального и Восточного Кавказа я часто видел странные башенки метра в полтора высотой, сложенные из довольно больших и плоских камней. Пастухи называли эти башенки «быками», и служили они как бы приводными метками на тропах, которые заметны в снегопад и даже в метель. Так, двигаясь от одного «быка» к другому, не только люди, но и домашние животные могли найти дорогу домой.

Увидев «быков» впервые, я подумал, что и жизнь человеческая ощущается намного длиннее и интереснее, если человек на каждом ее этапе ставит в своей памяти подобную метку в виде походов, путешествий, встреч с интересными и необычными людьми. Иначе однообразие и рутина сильно обедняют восприятие жизни. Так и этот поход оставил в моей памяти хоть и малую, но заметную метку!

* * *

В горах погода порой меняется очень быстро и совершенно непредсказуемо. Так, солнце может сменяться дождем или снегопадом буквально каждые полчаса. Часто эти резкие изменения происходят из-за турбулентности воздуха в районе горных вершин. Днем горы довольно быстро нагреваются под прямыми солнечными лучами, благодаря чему вокруг вершин возникают восходящие потоки воздуха. Они сталкиваются с более холодным воздухом, окружающим горы, и за счет этого создается вихревое вращение воздушных масс у вершин. Мы не раз наблюдали, как мощное темное облако, попав в подобную вихревую ловушку, начинало вращаться вокруг горы и вскоре проливалось либо дождем, либо снегом до своего почти полного исчезновения.

Интересно было наблюдать и столь же резкие изменения в поведении животных, которых пастухи выгоняли на горные пастбища. Всем известно выражение «ведут себя как стадо баранов», что подразумевает очень глупое поведение толпы людей. Однако то, что мне довелось видеть, не совпадало с этой расхожей фразой.

На второй день похода мы встретили пастухов, с которыми были знакомы несколько ребят из нашей группы, уже ходившие по этим местам. У пастухов неподалеку была небольшая хижина, и всех нас пригласили за стол, на котором уже дымился свежеприготовленный шашлык и стояло вино в глиняном кувшине. Стало понятно, что обед затянется минимум на пару часов и после этого мы в лучшем случае успеем добраться до деревни. Впрочем, никого из нас такой поворот не смущал: в том или ином виде нечто подобное случалось практически в любой деревне. Грузинское застолье, равно как и его источник – грузинское гостеприимство, возникли не вчера.

Так вот, за время застолья погода успела поменяться раз пять. Прямо на наших глазах огромные облака то и дело оказывались втянуты в круговерть у близлежащей горы. Над нами то ярко светило солнце, то внезапно налетал леденящий ветер и шел мокрый снег. При этом поведение животных на пастбище менялось соответственно погоде. Похоже, такая адаптация к частым погодным изменениям выработалась у них давно. Пока светило солнышко, они разбредались по пастбищу и щипали молодую зеленую травку. Места было много, и травы всем хватало с избытком. Несмотря на это, молодые бараны устраивали поединки: разбегались и шумно сталкивались друг с другом витыми рогами. За что они там сражались, мне было совершенно непонятно, наверное, просто кровь молодецкая требовала буйной жизни. Но вот налетал ветер, облака закрывали солнце и как-то очень быстро становилось мрачно и холодно. Поведение стада мгновенно менялось. Уже при первых признаках непогоды животные сбегались поближе к хижине пастухов, рядом с которой горел костер, и сбивались в плотную группу. Впрочем, группа эта была неоднородна. В центре оказывались овцы, и чем моложе, тем ближе к центру. Их окружали своими телами бараны, которые без всякого участия пастухов сбегались в стадо, позабыв свои распри и сражения. При этом бараны не стояли на месте, а все время двигались по кругу, чтобы с подветренной стороны находиться по очереди. Если дул уж очень сильный и холодный ветер или резко падала температура, то эта «структура» стада начинала нарушаться. Бараны послабее тормозили общее движение, так как инстинктивно хотели подольше находиться вне ветра. Тогда более сильные бараны подталкивали их своими закругленными рогами (и я понял, почему рога у них закругленные, а не острые, как у быков).

С тех пор фраза о стаде баранов приобрела для меня гораздо более положительный смысл, означая самоорганизацию большой группы животных под воздействием суровых условий среды. Я поделился своими наблюдениями с нашими ребятами и пастухами. Один из пастухов добавил, что я видел еще не все. Оказывается, среди баранов всегда есть один, а то и несколько, которые в особо жестких условиях ведут себя совершенно удивительным образом. Один из них выбегает перед стадом и становится мордой против ветра. При этом структура стада восстанавливается и даже ослабевшие бараны находят в себе силы двигаться в нужном темпе. Наверное, это происходит потому, что животные видят: среди них есть тот, кто выдерживает холод и ветер в одиночку, не прикрываясь никем. Обычно животные в стаде блеют, но не тот, кто вышел перед стадом. Тот, кто выходит вперед, молча стоит под леденящим ветром. Он знает, что его никто не сменит и не подойдет согреть. И так стоит он один до тех пор, пока непогода не утихнет либо пока полностью окоченевший он не упадет на землю замертво.

Удивленный рассказом пастуха, я сказал, что даже представить не мог, насколько поведение стада животных может быть похоже на поведение людей, попавших в трудную ситуацию или оказавшихся на войне. Пастух ответил, что животные эти ведь домашние, то есть живущие с людьми, и поэтому они так или иначе перенимают образ жизни своих хозяев. Здесь ведь не город, в котором есть организация и все привыкли, что кто-то – государство или руководство – своими приказами диктует людям, как себя вести. Здесь люди сами должны организовывать свою жизнь, сами себя защищать от суровой погоды или от врагов. А потому в горах и «один в поле воин», ибо надеяться на помощь можно, но рассчитывать надо только на себя и свои силы. Поэтому горцы так воспитаны, чтобы быть готовыми к борьбе и со злыми силами природы, и с врагами, которые слишком часто за историю Грузии нападали на нее.

Впрочем, заметил другой пастух, есть в деревне человек, который в одиночку воевал с немцами в 1942 году, когда их войска вышли на перевалы. Он выжил и вернулся в деревню с захваченным у немцев оружием только тогда, когда они ушли. Его в деревне «дезертиром» прозвали. Вообще-то, его имя – Важа, но все зовут его дезертиром.

В моем понимании прозвище «дезертир» комплиментом не выглядело, хотя пастухи говорили об этом человеке с большим уважением. Похоже было, что истинного смысла этого слова они не знали. Более того, выяснилось, что пастухи, желая оказать уважение и нам, и «дезертиру», после застолья привели всю нашу группу в деревню как раз к нему домой. Радости дяди Важа не было границ. Гостям в горных деревнях Кавказа рады всегда. Кроме того, оказалось, что Важа-дезертир был знаком с моим товарищем Гоги, с которым я почти всегда ходил в походы.

– Слушай, – спросил я Гоги, – а ты не знаешь, зачем этого человека дезертиром зовут? Вроде не самое уважительное прозвище.

– Я знаю эту историю тоже со слов жителей деревни, – ответил Гоги. – Сам Важа мне ничего никогда не говорил, да я и не спрашивал. Ну а люди рассказывали, что он в одиночку перерезал кучу немцев, как баранов. Ночами на охоту на них выходил и резал, а потом все их оружие собрал и в деревню принес.

– И что, его за это дезертиром прозвали? – повторил я свой вопрос.

– Ну, насколько я знаю эту историю, в деревне было пятеро сверстников Важа. Как они в сорок втором школу окончили, так в село из районного центра военком прискакал на коне и сказал, что война началась, немцы на перевалы вышли и поэтому все военнообязанные призываются в армию. В общем, все как всегда: у фашистов хорошо тренированные специальные горнострелковые части со всей амуницией и горной артиллерией, а у нас мальчишки, вчерашние школьники. Ни инструкторов, ни оснастки-подготовки, ни оружия соответствующего – ничего. Никто же не ожидал, что в горах Кавказа вдруг немцы окажутся. Ну и что теперь делать? Кем и чем «дыру» затыкать? А у нас ты же знаешь, кем дыры затыкаются – людьми, а кем же еще?! Ну вот военком и прискакал мальчишек этих забирать. Привез приказ о мобилизации. Собрали мальчиков, дали форму не по размеру, а какую нашли, дали сапоги не по размеру, а какие были на складе. Потом выдали по винтовке и повезли в грузовике на фронт. Мол, горцы, дети горцев, свои горы знают и нечего и некогда готовить их. Патрон зарядил, прицелился и выстрелил и… немцы перепугались и убежали в свой фатерланд от горцев. Как там у Высоцкого: «Ведь это наши горы – они помогут нам!» А как и чем могли наши горы этим пацанам помочь, у Высоцкого было как-то неопределенно.

– Ну ты представляешь, – воскликнул Гоги, – в армейских сапогах не по размеру идти на ледник?! Ты видел винтовку Мосина? Из этой бандуры без подготовки в горных условиях стрелять? Но даже и до этого не дошло, потому что у немцев еще и авиация была, которая в «наших горах» совершенно замечательно летала. А у нас ничего им в ответ не летало. Ну и увидел какой-то их мессершмитт одиноко коптящую на дороге полуторку с ребятами из этой деревни. Да там всего-то две с половиной проселочные дороги в округе – долго ли искать?! Тем паче что они умудрились еще и днем выехать – видимо, чтобы «наши горы» лучше видеть. Короче, мессершмитт расстрелял этот грузовик, как в тире, и был таков. Вот и вся война! Вот так «наши горы» и помогли нашим мальчикам. А как же иначе, когда начальство не головой думает, а разнарядки, сверху спущенные, исполняет. А там наверху же не знали, что у врага еще и авиация истребительная есть. Такое и представить было невозможно, хотя уже и Тбилиси немцы бомбили к тому времени, между прочим.

Гоги замолчал, глядя себе под ноги. Молчал он довольно долго, но я вновь повторил вопрос: «А при чем здесь дезертирство Важа? Его что, в том грузовике не было или он умудрился как-то выжить?»

– Да нет, – воскликнул Гоги, – там все погибли. Грузовик в пропасть упал и сгорел вдобавок. Все погибли: и водитель, и сопровождающий лейтенант, и все ребята из деревни. Просто, когда все это происходило, Важа с отцом и еще двумя пастухами на выпасе скота были – далеко ушли. А когда вернулись, в деревне уже плач стоял по погибшим мальчикам. Грузовик недалеко отъехал от деревни и там в пропасть и упал. За несколько дней сельчане подняли обгоревшие тела и на руках принесли в деревню. Под это дело прискакал на своем коне и военком – расследование проводить. Правда ли грузовик был расстрелян? Правда ли все погибли или просто сбежали в соседние деревни? Видимо, и такое бывало. А так как до этого военком не нашел Важа в деревне, то записал его в списке дезертиром. Что-то же надо было в разнарядке написать! Вот он и записал, что Важа к дню призыва на сборный пункт не явился, а значит, дезертировал со службы в Красной Армии в такое трудное время. И тут вдруг появляется Важа с отцом и другими пастухами. И стало понятно, что никуда он не дезертировал. Но что написано пером, то, как говорится, не вырубишь топором. И военком ткнул перстом в Важа и сказал, что тот дезертир. И в то время как все его друзья и сверстники героически погибли в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, защищая свою социалистическую Родину, есть только один человек, который не пошел воевать вместе с товарищами: этот человек – Важа, и поэтому он дезертир!

Потом военком запрыгнул на коня и ускакал в райцентр доложить результаты расследования.

В деревне же никто не знал, что означает это странное слово «дезертир». Спрашивать у военкома не решились. Начальство само знает, кого и как называть. Вот только в грузинском языке нет слова «дезертир» и никто его раньше не слышал. Собрались все старики, председатель правления и отец Важа, чтобы решить этот сложный терминологический вопрос. Самого Важа, конечно, не позвали: молод еще. Долго совещались и пришли к выводу, что «дезертир», видимо, означает мститель. А как же иначе? Все эти мальчики были одноклассниками Важа, а двое из пяти вообще были его родственниками. Деревня небольшая – всего-то три фамилии живут. Поэтому, конечно, это вопрос кровной мести врагам, убившим пятерых ребят – всех, кому только что исполнилось восемнадцать. Один Важа и остался! Так что «дезертир» – это, наверное, такое военное слово, означающее, что Важа должен отомстить за всех своих друзей и родственников.

В восемнадцать лет дети горцев, может, и не очень крупные и высокие, но в основном крепкие, физически сильные и выносливые. Зарезать барана или свинью для них привычное занятие. Ко всему прочему воинственность тоже в крови горцев, не говоря уж о том, что месть за сородичей, погибших от рук врагов, – обязанность джигита.

Важа собирала в дорогу вся деревня. Слез больше не было. Мужчины тщательно готовили ему оружие, а женщины – припасы. Отец отдал ему свой кинжал, который некогда выковал его дед. Такой кинжал не просто оружие. Это честь и гордость семьи! Легче погибнуть, чем выпустить такое оружие из рук! Председатель выдал Важа под расписку один из короткоствольных карабинов, который использовался для борьбы с волками, часто нападавшими на отары. Важа хорошо был с ним знаком: он не раз участвовал в облавах на волков, так как очень метко стрелял. Конечно, никто не знал, где немцы и как они выглядят. Но все понимали, что враги говорят на иностранном языке и находятся там, откуда слышна стрельба.

– Дальше народная молва гласит, – продолжал свой рассказ мой товарищ, – что Важа ушел ночью и не появлялся месяца два. Потом пришел худой как щепка и заросший до неузнаваемости, но с мешком оружия. В этом мешке были пистолеты Вальтера, которые выдавались только немецким офицерам, и кинжалы с ручками, оканчивавшимися странным знаком. Никто в деревне не видел фашистской свастики, а Важа сказал, что у немцев на флагах такие же знаки. Конечно, те, кто не жил тогда в горах, могут подумать, что Важа просто собрал оружие с поля боя. Но горец в то время о таком и не помыслил бы. Человек, ушедший для совершения кровной мести, мог принести только оружие поверженного врага.

По возвращении Важа целые сутки беспробудно спал. Потом его постриг и побрил сельский парикмахер, и после Важа отправился вместе с отцом к председателю – старому и очень уважаемому в селе человеку. Там он весь день подробно описывал, где, когда и при каких обстоятельствах зарезал того или иного немца. Из его рассказа получалось, что он буквально охотился за офицерами по ночам. Рядовых старался не трогать, потому что они были почти такого же возраста, что и его сверстники. Он их попросту жалел. А вот с остальными Важа разделывался так же, как с баранами в стаде: неожиданно нападал на свою жертву со спины и привычным движением резал горло. А потом сбрасывал с обрыва в пропасть. Если удавалось, то снимал с офицера оружие. Сначала немцы, видимо, думали, что одиноко шедшие офицеры просто оступались и сами падали в пропасть, но, обнаружив кровь на тропе, поняли, что действует группа диверсантов. И охота началась уже на него. Однако Важа хорошо знал повадки волков и то, как на них охотятся люди. Несколько дней он прятался в горах, а потом ночью переходил к месту расположения другой немецкой части, где о его «подвигах» еще не знали. Так продолжалось все эти долгие восемь недель.

Сам Важа никому, кроме председателя и отца, ни о чем не рассказывал. Но по селу поползла молва, что Важа перерезал уже всех немцев и поэтому вернулся. Людям свойственно преувеличивать то, на что сами они не способны. Больше всего, конечно, знали женщины. В их рассказах народный герой Важа резал врагов пачками и разве что не летал на крыльях мести, как гордый горный орел. Даром что дезертир!

Тем временем Важа отъелся, отоспался после ночных боев и вновь ушел на свою страшную охоту. Никто не помнил, сколько таких ходок сделал Важа, но, вернувшись в последний раз, он сказал, что немцы ушли с гор и он не знает, где их искать. Сколько врагов нашли свою смерть от кинжала Важа, тоже точно не знал никто. Народная же молва гласила, что Важа собственноручно всех немцев перерезал лично и вернулся обратно потому, что немцы кончились!

По возвращении Важа в село прискакал военком, наслышанный о подвигах «дезертира». И состоялась его историческая встреча с председателем правления, Важа и его отцом. Пораженному военкому предъявили внушительный арсенал трофеев, захваченных у поверженных врагов, а также подробный отчет о боевых действиях дезертира Важа, записанный председателем с его слов. Председатель писал не очень грамотно, но с основами бюрократии он был знаком. Поэтому в самом низу многостраничного рукописного документа имелись следующие графы для подписей: 1) «председатель»: имя, фамилия и подпись; 2) «дезертир»: Важа, его фамилия и подпись; 3) «отец дезертира»: имя, фамилия и подпись. Правда, ни Важа, ни его отец подписываться не умели, но умели писать, и председатель сказал, чтобы они написали первые буквы имени и фамилии в качестве подписи.

В абсолютной тишине военком читал отчет, а когда дочитал, председатель и отец Важа в первый и последний раз увидели в глазах этого сурового человека слезы. Потом, говорят, военком снял со своей гимнастерки медаль, подозвал стоявшего в конце комнаты Важа, обнял и прикрепил медаль к его рубашке. Сказал, что подаст рапорт о награде для «дезертира» и когда награда придет, то возьмет свою медаль обратно. А пока, мол, эта награда от военкома лично. Потом он сел на коня и ускакал. Однако обещанной награды Важа так и не дождался, потому что военкома, который все время просился на фронт, наконец направили в действующую армию. Там он вскоре и погиб в 1943 году. А Важа так и остался в звании «дезертира», которое в селе продолжали считать очень почетным. Ведь Важа получил медаль из рук самого военного комиссара, который и назначил его «дезертиром», то есть народным мстителем!

На этом Гоги закончил свой рассказ, главный смысл которого состоял в том, что и один может быть «в поле воин» против целой армии врагов и даже может их победить.

Ранним утром следующего дня мы собрались было выходить на маршрут, как вдруг дядя Важа обратился к нам с неожиданным предложением.

– Там наверху, на седловине перевала, – сказал он, – есть скала, с которой открывается очень красивый вид на равнину, особенно утром. Я хочу вам его показать.

Уж не помню почему, но к вершине скалы мы пошли вдвоем с Гоги. Остальные ребята после вчерашнего обеда с вином и песнями решили что-то дополнительно проработать в маршруте. Видно, накануне очень устали. Впрочем, так как это был не спортивный поход, а приуроченный к Дню Победы, торопиться было некуда.

Переход выдался не из трудных: все же высота была, по-моему, менее трех тысяч метров. Погода стояла солнечная и безветренная, да и шли мы без тяжелых абалаковских[2]2
  Абалаковский рюкзак – бескаркасный рюкзак с широким клапаном и боковыми карманами, разработанный Виталием Абалаковым для альпинистов и горных туристов.


[Закрыть] рюкзаков. И вот у одной абсолютно черной отвесной скалы, высившейся над пропастью, дядя Важа жестом остановил нас и сказал:

– Теперь подойдите сюда к обрыву и посмотрите на долину.

Зрелище, открывшееся нам, было достойно кисти лучшего живописца. В утренней дымке с огромной высоты мы увидели залитую солнцем ярко-зеленую равнину, которую перерезала широкая полоса реки, зеркально сверкавшей на солнце. Еще лишь в одном месте я видел подобную картину – в Швейцарских Альпах, выше Люцерна. Правда, там вместо реки была такая же зеркальная гладь озера.

– Вот такой рассвет, – вдруг произнес дядя Важа, – каждый день встречают пять моих друзей, которые слишком рано покинули этот мир. А я всех молодых ребят, так похожих на моих друзей, привожу сюда в гости к моим товарищам детства. Поднимем же чарку с вином за них. Пусть эта горная земля будет им пухом.

С этими словами он обернулся к скале. У подножья черного, как будто траурного, утеса был сложен небольшой «бык». Он служил чем-то вроде постамента для большого плоского черного камня, установленного почти вертикально. Верхним краем этот камень упирался в скалу. На нем дядя Важа красной краской написал пять имен без фамилий. А зачем фамилии? Все равно для него они так и остались мальчишками, которых он звал по имени. Перед камнем на том же постаменте стоял глиняный кувшин с вином, закрытый деревянной пробкой. А рядом – довольно широкая глиняная пиала.

– Давайте помянем светлые души моих друзей детства, – тихо сказал Важа и налил в чашу вина из кувшина.

Сначала выпил он сам: так принято, потом – Гоги, а затем очередь дошла и до меня. Сделав глоток, я неожиданно почувствовал, что вино соленое. Я впервые пил соленое вино. Конечно, я ничего не сказал, но, вероятно увидев удивление на моем лице, Гоги пояснил, что вино здесь солят специально, чтобы до некоторой отрицательной температуры оно не замерзало. А дядя Важа обратился ко мне:

– Пей, дорогой, это наши слезы – они соленые!