Текст книги "На железном ветру"

– Ваша фамилия? – обратился Мельников к сидевшему на полу дворнику.

– Наша – Мустафин.

– Вставай, товарищ Мустафин, будешь понятым.

После того как арестованные Вершкин и Воропаев были сданы охране тюрьмы, Холодков велел Михаилу подождать в оперативной комнате.

Время было около часу пополуночи. Валила с ног усталость. Найдя «дежурку» пустой, Михаил пристроился за своим столом, решив соснуть. Он чувствовал опустошенность и равнодушие ко всему на свете: не хотелось не только двигаться, но и думать. Образ Зины, возникший вдруг в утомленном сознании, показался недостижимо прекрасным, принадлежащим совершенно иному, светлому и праздничному миру. Миру, в котором нет ночных бдений в чужих подъездах, нет предательства, нет страшных тайн, миру, наполненному стихотворными ритмами, населенному чистыми ласковыми людьми, такими, как мать, отец, сестры, Ванюша, Поль… А подспудно зрели горькие мысли. Да, борьба с врагами тяжелая штука. И понятно, почему твои смелые заверения о том, что ты «тоже смог бы воевать», вызывали у брата Василия снисходительную усмешку. Брат хорошо знал, какая она, борьба. Ты привык видеть людей красивыми, а борьба показывает их иногда во всем безобразии… И вряд ли под силу своими руками поворачивать землю тому, кто не сумеет сбросить с себя, как тенета, липкую память о человеческом безобразии.

Стукнула дверь – вошел Мельников.

Михаил вскочил. Мысли его растерянностью отразились в глазах. Мельников махнул рукой – сиди, мол. Молча уселся напротив, закурил, предложил папиросу. Михаил отказался – поташнивало от одного вида папирос.

– Сколько тебе лет, Донцов? – спросил Мельников и, как показалось Михаилу, разоблачающе заглянул ему в глаза.

– Семнадцать.

– Знаю. Анкету читал, бумажку, что врач выдал, смотрел. – Мельников ободряюще улыбнулся. – Ну, а если по правде, напрямую? Сколько тебе мать считает?

«Он знает все», – почти равнодушно подумал Михаил. Сказал шепотом – пропал вдруг голос:

– Пятнадцать.

– Я так и думал, – почему-то грустно согласился Мельников.

– А… а как вы узнали?

– Да чего ж тут знать? Как-то по-мальчишески ты нынче на Воропаева кинулся – головой вперед. Верно, и глаза зажмурил? А? Да и ко мне жался, словно телок к матке.

– Я не трус, – насупился Михаил.

– Я и не говорю, что трус. Наоборот, герой, только несовершеннолетний.

Минуту длилось молчание. Более всего угнетала неизвестность, и Михаил пошел в открытую.

– Мне что… подавать сейчас рапорт… – трудно сглотнул слюну, – насчет увольнения? Или как?..

Мельников, не сводя с него взгляда, сделал подряд несколько коротких затяжек, бросил папиросу в тарелку с отбитым краем, служившую пепельницей.

– Не раскаиваешься, что пришел в Чека?

– Что вы, да я… никогда… – И опять перехватило горло – неужели оставит?

– Так уж и никогда? Нам вон с какими подонками дело приходится иметь… Тут храбрости и силы мало. Дух большой нужен.

– Думал сейчас и об этом, – краснел, признался Михаил. – Трудно это… Мне еще брат… Но я понимаю… Я готов…

– А может, лучше в канцелярии посидишь?..

– Товарищ Мельников!..

Глаза застлал горячий слезный туман, и Михаил ужаснулся: сейчас окончательно опозорится…

Мельников легко встал, поправил кобуру, сказал так, будто речь до сих пор шла лишь о служебных делах.

– Придется нам сойти вниз. Привозят арестованных – посмотришь, нет ли среди них твоего бородача.

– А что, – встрепенулся Михаил, и глаза тотчас же высохли, – на самом деле он – эмиссар Кутепова?

– Похоже на то.

Когда спускались но лестнице, Мельников легонько попридержал его за рукав, шепнул улыбчиво:

– Значит, не желаешь в канцелярию?

– Нет.

– Будь по-твоему. Только на живот больше не жалуйся. – Хитро прищурил глаз.

Под утро Михаил с гудящей от усталости головой дотащился до «дежурки» и, едва упав на стул, забылся тяжелым сном.

Среди арестованных бородача не было.

18

Утром Холодков собрал в кабинете особую группу.

После бессонных суток выглядел он совсем плохо. Глаза провалились еще глубже, под ними образовались черные круги, а нос заострился, точно у покойника. Однако был Холодков, как обычно, сдержан и деловит. Кратко обрисовал положение. Большинство главарей заговора арестовано. Но это еще далеко не всё. В чемодане у инженера Вершкина найден список фамилий с адресами. Поскольку Вершкин признался, что является членом эсеровского так называемого «боевого комитета», то, возможно, что по адресам, названным в списке, находятся склады оружия. Это необходимо проверить немедленно. Далее. Товарищи постоянно должны иметь в виду следующее обстоятельство. Кутеповскому эмиссару удалось пока избежать ареста. Судя по всему, им является бородатый человек в красноармейской фуражке и гимнастерке, за которым вчера вел наблюдение Донцов. Разумеется, со вчерашнего дня он успел сбрить бороду, усы и переодеться. Но есть у него я другая примета.

– Товарищ Донцов, – обернулся Холодков к Михаилу, – поделитесь своими наблюдениями.

– Понимаете, товарищи, он хромает, – вскочив со стула, бойко выпалил Михаил.

– В доме, где я живу, – возразил Федя Лосев, – трое хромают. Все-таки учти: две войны прошло: германская да гражданская.

– Да не так он хромает, как все! – азартно сказал Михаил. И прошелся по кабинету, стараясь ставить левую ногу на всю ступню.

– Ясно теперь? Только он еще с палочкой…

Холодков без улыбки заметил:

– Все это хорошо, Миша, но словесный портрет мы должны послать в железнодорожную Чека и в милицию. Вас к нему не приложишь.

– В конверт не влезет, – не преминул добавить Федя под общий смех.

Минут десять спустя, получив задания, сотрудники разъехались в разные концы Баку.

В тот день у одного из активных муссаватистов в сарае под старой рухлядью чекисты обнаружили настоящий арсенал: пятьдесят английских винтовок и пулемет «Гочкинс» с тремя полными лентами. В полуразвалившемся домике в районе доков имени Парижской коммуны нашли несколько десятков револьверов с патронами, два ящика гранат.

Около двух Михаил вернулся из района доков. В «дежурке» было полно народу. Делились впечатлениями. Табачный дым сплошным пологом стлался над головами.

Под вечер – опять тревога.

Стало известно: несколько эсеров-боевиков из организации «Пылающие сердца» решились на отчаянный шаг – поджечь Сабунчинские промыслы. В этом не угадывалось ни стратегического, ни тактического смысла – одна голая злоба и мстительность. Пожар должен был начаться на перспективной скважине, из которой вот-вот хлынет фонтан. Отсюда огонь неминуемо распространился бы на нефтяные озерца, на соседние скважины, и целый лес деревянных, пропитанных нефтью вышек превратился бы в гигантский костер на огромной площади.

Оперативная группа во главе с комиссаром Медведевым немедленно выехала на промыслы. В группу включили всех, кто был более или менее свободен, в том числе Михаила, Ибрагима, Поля – всего десять человек.

Грузовик за пятнадцать минут домчал их до промыслов. Но к скважине подъехать не удалось – мешал рыхлый, пропитанный нефтью грунт, разбросанные там и тут трубы, бревна, тес.

– Быстрей, быстрей, – торопил Медведев выпрыгивавших из кузова чекистов, – может, успеем раньше – устроим засаду.

Но эсеровские боевики, среди которых находился и сам буровой мастер, опередили. До вышки осталось метров семьдесят, когда захлопали револьверные выстрелы. Чекисты укрылись за длинной грядой железных труб. Пули щелкали по трубам и каждый щелчок сопровождался чугунным гулом. Судя по частоте выстрелов, огонь вели три-четыре человека. Они засели за трубами и бревнами, сваленными у подножия вышки.

Михаил с Ибрагимом открыли было ответную пальбу, но Медведев остановил их.

– Голову надо иметь на плечах. Там же рабочие, они к этой сволочи не касаются.

– А что же нам – смотреть? – запальчиво возразил Михаил.

– Не горячись, – миролюбиво отозвался Медведев. – Скоро стемнеет.

Чок-бо-о-ом! Чок-бо-о-ом! – гудели трубы. Эсеры не жалели патронов.

Трубы были навалены неровно. Михаил нашел меж ними просвет, стал наблюдать: Увидел: из-за кучи бревен высунулась рука, сжимающая револьвер. Выстрел – рука спряталась. Опять показалась. Выстрел – спряталась.

Михаил знаком подозвал Поля.

– Под силу тебе такая мишень?

Поль заглянул в щель, привычно подбросил и поймал наган. Из-за бревен высунулась рука с револьвером. Поль выстрелил. На диво легко, будто играючи. Рука исчезла. Револьвер скользнул по внешнему скату бревен, застрял в щели.

– Здо-орово! – восхищенно блеснул глазами Ибрагим.

Михаилу сделалось приятно, будто его похвалили. Он гордился другом.

Солнце скрылось за горизонтом. Вышки, тянувшиеся слева на сколько хватало глаз, потемнели и теперь, благодаря острым макушкам, что рисовались на фоне неба, напоминали густой ельник.

Ждать наступления полной темноты было рискованно. Отчаявшись, эсеры могли поджечь буровую в любую минуту.

– Давайте, ребята, ползком вперед, – негромко приказал Медведев и первый покинул укрытие.

Михаил в открытую перескочил через трубы, обогнал его шагов на пять, залег. Он не сумел бы объяснить, что толкнуло его на ненужный риск. Может быть, желанна испытать, утвердить себя. Или безотчетное стремление доказать Медведеву свою храбрость. Он действительно не почувствовал страха, когда рядом с головою цокнула о какую-то железку пуля. Он не подумал о том, что пуля может оборвать жизнь. Именно его жизнь. Если и подумал, то мельком, холодно. Так астроном допускает теоретическую возможность мировой катастрофы в результате столкновения земли с огромным болидом. Смерть ему представлялась отвлеченным понятием, а применительно к его личности – просто нелепостью. И если умом он воспринимал осаду буровой как опасную боевую операцию, то по комплексу чувств, вызванных происходящим, это была игра.

Сейчас, когда он проворно полз к вышке, его всецело занимала следующая мысль: похвалил бы Мельников за то, что он вырвался вперед, или, напротив, сделал бы выговор? Упрощенно вопрос выглядел так: по-взрослому он себя ведет или по-детски.

Вдруг со стороны вышки донеслись вскрики, звуки ударов, торопливые выстрелы. Раздался призывный голос:

– Сюда, товарищи!

– За мной, – приказал Медведев и, гулко шлепая по грязи, побежал к вышке.

Михаил, никому не давая себя обогнать, мчался широкими скачками, и в сердце пенилась веселая ярость.

Случилось вот что. Четверо рабочих, вынужденных под угрозой оружия смиренно сидеть под прикрытием лебедки и дожидаться результатов перестрелки, улучили момент и обезоружили своего мастера. Его стукнули гаечным ключом. Боевик, раненный Полем в руку, тотчас же сдался. Другой был убит. Еще один попытался уйти, но споткнулся обо что-то, упал, выронил револьвер, и его скрутили.

Арестованных собрали у лебедки. Рабочие зажгли фонари, стало светло.

– Ты ранен, что ли? – спросил Поль, заглядывая Михаилу в глаза.

– Я?

– Ну да… С руки-то капает.

Михаил поднял левую руку – ладонь была залита кровью. И сразу ощутил острую боль у основания мизинца. Растерянно улыбнулся.

– Когда же это?

Поль достал из кармана носовой платок.

– Чистый. Приложи пока, – заедем в аптеку, там забинтуют.

Рана оказалась пустяковой. Пуля скользнула по кости, вырвав, правда, из мизинца порядочный кусок мякоти. В аптеке рану залили йодом, перевязали, не жалея бинта, так что рука превратилась в култышку.

Гордо и торжественно, будто дорогую награду, внес Михаил в «дежурку» свою перебинтованную и к тому же подвешенную на уровне груди руку.

И тут началось.

– Да, – грустно сказал Федя Лосев, – иному голову оторвет, столько бинта не накрутят. А тут, – напоролся человек на гвоздь…

– Почему на гвоздь? Пулей же, – ревниво поспешил уточнить Михаил.

– Пулей? – удивился Федя и посмотрел на Дадашева, как бы ища у него подтверждения столь необыкновенному феномену. И Дадашев, и Поль, и Керимов, и другие сохраняли на физиономиях ту напряженную невозмутимость, какая бывает у людей, готовых разразиться смехом.

– А? – продолжал недоумевать Федя. – Разве в него стреляли?

– Зачем? – сделал большие глаза Дадашев. – Зачем стрелять? Видно же – пацан. Кто будет в пацана стрелять?

– Вот и я говорю…

– А, может, и пулей, – задумчиво разглядывая потолок, предположил Поль.

– По ошибке, – вставил Керимов.

– Ну да, – впотьмах…

– И впопыхах…

– Бывает. Целишься в ястреба, попадешь в петуха…

– …с большим распущенным хвостом.

– Востроумцы, – натужно усмехнулся Михаил и с независимым видом покинул «дежурку». За дверью грянул хохот.

Вскоре Михаил вернулся. Петли, на которой только что покоилась рука, как не бывало, лишний бинт исчез. К радости Михаила никто на эту перемену не обратил внимания. Товарищи сгрудились вокруг Поля. Он показывал фокусы и тут же объяснял их механику.

Домой Михаил попал только в первом часу ночи. На вопрос матери, что у него с рукой, ответил: «Напоролся на гвоздь».

В последующие дни напряжение оперативной работы пошло на спад. В дело включилась следственная часть. Начались допросы арестованных.

Впервые почти за неделю Михаилу удалось освободиться в пять часов, и он, не заходя домой, направился на Воронцовскую. Вызвал Зину с помощью камешка. Она выбежала, оживленная, прекрасная, и, конечно, сразу заметила забинтованную руку.

– Что с тобой?

– Ранен в бою с врагами революции, – скромно сказал Михаил и с небрежной интонацией старого, видавшего виды рубаки добавил: – Пустяк, царапина.

Они бродили по городу. Но оживленность Зины почему-то улетучилась, она была задумчива и молчалива. Михаил недавно открыл для себя Беранже, запоем прочитал сборник его стихов, десяток из них запомнил и теперь старался развлечь Зину озорными виршами.

 
Ну, уж известно, после свадьбы
Бреду, цепляясь за забор,
А все смотрю: не опоздать бы…
 

Зина рассеянно улыбалась, но чувствовалось, что стихи ее не занимают и думает она о чем-то своем. О чем – он понял, когда прощались за сараем.

– Ах, кончится ли это когда-нибудь? – сказала она, испытующе посматривая на него исподлобья.

– Что «это»?

– Да всё… Эти дурацкие классы… Пролетарии, буржуи… Вражда… Стрельба. Русский в русского, брат в брата…

Полные пунцовые губы ее нервно вздрагивали.

– Ну, знаешь, опять у тебя буржуазный оппортунизм, – возмутился Михаил.

Глаза ее вдруг наполнились слезами, злая гримаска неузнаваемо изменила лицо.

– Уйди, уйди, бесчувственный… Ничего ты не понимаешь.

Она легко отстранила его и убежала домой.

Михаил не знал, что и подумать. Такой раздраженной и резкой он видел ее впервые. Неужели разлюбила? Но ведь когда вызвал ее, она радовалась свиданию и была весела. В душе поселилось тревожное ощущение неясности.

Домой идти времени не осталось, вернулся на работу. Тотчас его вызвал Холодков.

– Что рука? Болит?

– Немножко.

– Легко отделались. Из доклада Медведева видно, что вели вы себя на буровой несколько безрассудно. Лезли под пули. Было?

Михаил покаянно опустил голову.

– Мельников питает к вам слабость и не придал значения данному факту, а факт, в сущности, тревожный. Чекист – это страж революции, а не гусар. Дисциплинированный, сознательный, умный боец – вот что такое чекист. И гусарская бравада – судьба – индейка, жизнь – копейка – нам с вами не к лицу. Надеюсь, вторично объяснять вам столь очевидные истины не придется?

Михаил кивнул. Некоторое время длилось молчание.

– Пригласил-то я вас, коллега, собственно не за тем, чтобы читать нотации, – без прежней сухости продолжал Холодков. – Это уж к слову пришлось. Я хочу поговорить относительно известного вам Гасана Нуралиева. После вашего сообщения о его встрече с Красовским на Парапете за этим молодым человеком было установлено наблюдение. – Холодков положил ладонь на пачку лежавших перед ним мелко исписанных листов. – Здесь рапорты за неделю наблюдения. Из них видно, что Нуралиев… – Холодков полистал пачку, нашел место, отмеченное красной галочкой. – Вот: «…в 6 ч. 25 минут вышел из лавки, что около караван-сарая, дом № 7 по Сураханской улице, свернул на Воронцовскую. Имел при себе ковровый саквояж. Вошел в дом № 16, вход со двора в квартиру бывшего хозяина дома Лаврухина, который живет вдвоем с дочерью шестнадцати лет по имени Зинаида. Вышел в 6 ч. 47 минут, вернулся в лавку на Сураханской, имея при себе тот же ковровый саквояж. Пробыл там до 7 часов, после чего, выйдя из лавки, свернул в караван-сарай. Саквояжа при нем не было».

Это вчерашний рапорт. То же самое в сегодняшнем: вышел из лавки, вошел к Лаврухину, вернулся в лавку. Всюду фигурирует ковровый саквояж. Что вы, Миша, можете по этому поводу сказать?

– Я его знаю, Лаврухина, – хрипло выдохнул Михаил. – То есть не его, а его дочь – Зину… Только что… виделся с ней.

– Что же вас, Миша, связывает с дочерью Лаврухина? Любовь?

Михаил вскинул на Холодкова глаза. Ожидаемого упрека не прочитал на его усталом лице. Кивнул: да, любовь.

– Каким образом вы с нею познакомились?

– Сестра замужняя живет в том же доме. Я бывал у нее, ну и…

– Понятно. В дом к ним вхожи?

– Нет. Я ее камешками вызываю. Бросаю в окно.

– Красива?

– Ага.

– Что ж, я вас могу понять, Миша. А как она относится к Советской власти? Не интересовались? Все-таки дочь бывшего капиталиста…

– Понимаете, Тихон Григорьич, – озабоченно проговорил Михаил, – неразвитая она еще, несознательная. Сущности классовой борьбы не понимает. Начнешь ей объяснять нашу платформу, а она… Вот сегодня даже поссорились.

– Не поддается агитации? – улыбнулся Холодков.

– Ну да. Поль считает: надо ее в коллектив. Пригласил однажды на танцы к нам в клуб.

– Имела успех?

– Имела.

– И не подействовало? В смысле платформы?

– Пока нет.

– Н-да. – Холодков глубоко затянулся папиросой. Заговорил, как бы размышляя вслух. – Видите ли, Миша, любовь – дело личное, и я не собираюсь уговаривать вас порвать с этой девушкой. Однако хочу, чтобы при всех условиях вы не забывали одну очень важную вещь. Особенно важную для вас, работника Чека. Вы должны очень хорошо чувствовать тот рубеж, за которым личные отношения могут заставить вас поступиться долгом, честью молодого большевика. Перейти эту границу – значит потерпеть полный моральный крах, растоптать себя, прежде всего – себя…

– Тихон Григорьич, неужели вы думаете?.. – вспыхнул Михаил, – неужели я?..

– Ничего я не думаю, Миша. Я верю в ваш разум, в вашу честность, в вашу преданность делу революции. И давайте, наконец, о деле. Лаврухин и Нуралиев – люди, вам знакомые. Что, по-вашему, может означать это хождение Нуралиева от Лаврухина в лавку около караван-сарая и обратно?

– Спекуляция, – не задумываясь сказал Михаил. – Я недалеко от лавки живу. Хозяин ее – Мешади Аббас. На полках у него чай да сакис, а под прилавком довоенные папиросы. Это я точно знаю, сам видел. Даже «Интеллигентные» есть. А Гасанка, то есть Нуралиев, и днюет и ночует в караван-сарае. Вот Мешади Аббас и сбывает через него товар.

– А встреча с Красовским?

– Ну и что? Красовскому тоже требовались папиросы. А как их достанешь, если не через спекулянтов? Гасанка сунул ему тогда целый пакет. Синий, в таких пакетах у нас пайковые папиросы выдают.

– Да, все это весьма возможно, однако требует основательной проверки. Хорошо, товарищ Донцов, можете идти.

– А что, Тихон Григорьич, – вставая, спросил Михаил, – насчет моего бородача ничего не слышно?

– Вашего бородача? – Холодков оторвал от бумаг уставшие глаза, сдавил пальцами переносицу, помигал красными веками. – Хотя, конечно, – ваш. Ваш, так сказать, крестник. Нет, пока не слышно. Сейчас он наверняка забился в щель и выжидает, когда все уляжется.

– И что тогда?

– Попытается удрать за границу.

19

Комната – восемь шагов в длину, шесть в ширину – не имела окон. Свет проникал через большую – метр на два – застекленную раму в потолке. Благодаря ей комната напоминала оранжерею. Сходство это забавляло Александра Лаврухина. Устоявшийся кисловатый запах опиумокурильни говорил о том, что выращивались здесь отнюдь не благоуханные орхидеи. Стены были оклеены зеленоватыми обоями, которые давно потеряли первоначальный цвет. Вся мебель состояла из стола и стула. Впрочем, большего и не требовалось – принимать здесь гостей подполковник Лаврухин не собирался. В углу стопкой лежали матрацы. На верхнем – подушка с наволочкой не первой свежести и английский клетчатый плед, одолженный самим кочи Джафаром. Еще имелась деревянная лестница, стоявшая у стены. По ней через форточку можно было выбраться на крышу. Этим путем во время облав уходили курильщики опиума – разная шушера. Люди посолидней пользовались дверью. Она выводила в лавчонку краснобородого толстяка Аббаса.

Более надежное убежище трудно было себе представить.

Первые два дня после того, как надежды на выступление рухнули, Лаврухин ничего не предпринимал. Он старался отоспаться, успокоить нервы, сбросить нечеловеческое напряжение последней недели. С наступлением темноты, захватив плед, он выбирался на плоскую, покрытую киром крышу. Лежал, вглядывался бездумно в черную, усеянную звездной пылью пропасть.

В памяти вставал Париж, бистро на улице Риволи и оживленное лицо Юрия, с удовольствием уплетавшего пирожное. Этот пятилетний мальчишка не давал унывать. «Слава богу, мы русские», – повторял он слова Суворова, с уморительным высокомерием поглядывая на любезного гарсона. Юрий был сыном сослуживца, капитана Федора Меньшикова, который умер в Константинополе. Лаврухин взял мальчишку к себе. Сейчас мальчик находился на попечении хозяйки квартиры, мадам Ферро.

Звездная тишина ночи навевала грусть. Вспоминались отец, сестра. До них отсюда было рукой подать – два квартала. А мнились они далекими существами из иной, будто во сне увиденной жизни. В ней были какао по утрам, чинная гимназия, портрет государя в рост в актовом зале, поездки на дачу, когда Саша садился на козлы и мастерски управлялся с лошадьми, была парусная яхта и мечты об университете. Между той жизнью и этой, между ним и его близкими легли годы трудной и кровавой борьбы. Он, человек, бесконечно преданный белому движению, имеющий честь быть близким сподвижником героя Добровольческой армии генерала Кутепова, вынужден мириться с тем, что его родная сестра крутит амуры с большевиком, с чекистом. Возможно, с одним из тех, кто арестовал Красовского.

Ах, Красовский, Красовский… Где он допустил промах? Умный разведчик, фантастической храбрости и огромной воли человек, он не раз играл со смертью и переигрывал ее. На фронте трижды побывал в тылу у красных. Ему к тому же везло. Когда в Харькове брали конспиративную квартиру большевиков, он ворвался первым. Подпольщик направил на него наган… Промахнуться было невозможно, стрелял в упор. Но – осечка… Родился в сорочке, – говорили про Красовского. Именно ему Лаврухин обязан нынешней относительной безопасностью. Красовский сумел убедить кочи Джафара зарезервировать за ним укрытие в опиумокурильне.

Он учел все. Немусульмане в караван-сарае, как правило, не жили, и, следовательно, искать здесь русского никому, даже чекистам, не придет в голову.

Где же все-таки Красовский допустил просчет? Выдал кто-то из офицеров? Возможно. Теперь немало трусов среди бывшего доблестного русского офицерства. Ведь если доложить генералу, не поверит: из полутора тысяч живущих в Баку офицеров едва семьдесят человек согласились принять участие в восстании. Это, собственно, и предопределило бесславный финал. На что способна сотня-другая штатских фендриков, едва умеющих владеть револьвером! Муссаватисты – наиболее серьезная военная сила, у них широкие связи с антибольшевистскими группами в уездах. Но эти себе на уме, все тянули, надеясь побольше выторговать. И дотянули. Чека одним ударом покончила с подпольем. Во всяком случае, кочи Джафар, человек осведомленный, сообщил, что военный комитет арестован в полном составе. Взяты также будущие «члены правительства»: врач Кузнечик, юрист Джафаров, бывший коммерсант Смертюков, управляющий нефтепромыслом Сеид-Хан к многие-многие…

Впрочем, не в привычках подполковника Лаврухина было обманывать себя. Как человек военный в душе он не верил, что кучке заговорщиков удастся захватить власть в Баку. Успех восстания он видел в другом. Перед отъездом Кутепов сказал ему:

– Мы с вами, Александр Милиевич, прошли большую войну и кое-чему, полагаю, научились. Не будем прожектёрами. Речи о русском мужичке, который, лишь поднеси спичку, немедленно воспламенится и сбросит иго большевизма, – все эти речи оставим господам бывшим правителям России для званых ужинов. Взглянем на вещи трезво. Возможно, в Закавказье вы никого не воспламените, кроме кучки эсеров и нефтепромышленников. Возможно, вам не удастся свергнуть в Баку власть большевиков. Ваша задача – поднять восстание. Именно сам факт восстания важен. Кронштадт – на севере, Баку – на юге, антоновцы – в Тамбовской губернии… Понимаете? Важно создать у союзников впечатление неустойчивости большевистской власти, широкого сопротивления ей. Вам ясно, подполковник? Создать впе-чат-ление… Если это удастся, у нас завтра же будут и деньги, и оружие, и все, что хотите.

Лаврухин работал, как вол, Шел на любой риск. Борьба захватывала. Не только не истощала, но прибавляла сил.

Пока представители групп и партий вели пустопорожние переговоры о портфелях, он создал роты и взводы из бывших офицеров, назначил командиров, разработал подробнейшую диспозицию, каждому взводу назначил место и указал цель. Одной из главных задач было разгромить Чека и освободить арестованных, перестрелять на квартирах членов республиканского и городского комитетов партии. Все это могло произвести впечатление, да еще какое. Но в Чека, видимо, не вчера узнали о заговоре и сумели подготовиться, упредить удар.

Что ж, в большой борьбе временные поражения неизбежны. Большевики заигрывают с обывателем, вводят новую экономическую политику. Как бы эта политика не вышла для них боком.

Впрочем, теперь оставалось одно: смотреть на звезды и ждать. Трижды в день без аппетита пережевывать пищу, которую приносит краснобородый потомок Магомета. Вспоминать женщин, которых любил. Комиссаров, которых пускал в расход. Триумфальное вступление Добровольческой армии в Ростов, в Новочеркасск, в Харьков… Главком Деникин в автомобиле… Раскатистая команда «К встрече спря-ява-а..!» Вспоминать, вспоминать. Вспоминать заново, потому что все уже было вспомянуто, когда он жил у Красовского. Вечерами пили коньяк, бренчали на гитаре, вполголоса пели романсы и армейские куплеты. Оба жили надеждами. Маленький, верткий, не только лицом, но и порывистыми движениями напоминающий рысь, Красовский разворачивал карту России и громил большевиков на всех фронтах. В нем пропадал Наполеон.

Лаврухин, замаскированный бородой и усами, свободно ходил но городу с черной полированной палкой. Однажды издали видел отца, но не подошел. Конспирация есть конспирация. Тогда обстановка еще казалась вполне благополучной. Встревожившее было вначале знакомство чекиста Донцова с Зиной, оказалось, не имело ни малейшей связи с фактом его пребывания в Баку. Встречавшиеся на улице знакомые, даже одноклассники, не окликали его – не узнавали. Да и фамилию он носил самую что ни на есть пролетарскую – Сапелкин. Военный ветеринар.

Гром ударил внезапно. Около двух пополудни в замочной скважине клацнул ключ. Лаврухин подумал, что это Красовский, и в ночных туфлях вышел в прихожую. Сердце ошпарило, будто кипятком. В дверях стоял затянутый в черную кожу усатый красавец с кобурой на боку. Вспышка в мозгу: «Конец!» Сунул руку в карман – хотя бы застрелиться… И услышал нечто совершенно неправдоподобное.

– Ваш товарищ арестован. Уходите – даю одну минуту.

До смертного часа не забудет он эту минуту. Минуту, за которую отдал бы десятилетие. Потому что она спасла ему жизнь. И сейчас пробирает по коже мороз, лишь вспомнит, как ослабевшими руками натягивал сапоги. А они не лезут, хоть плачь. А этот, черный, стоит, смотрит в пролет лестницы. Понятно: сейчас услышит шаги своих, и, как говаривали на фронте солдаты: дружба дружбой, а табачок врозь.

Все же натянул сапоги и успел уйти. Палку только оставил. Хватился уж на Дербентской, когда подходил к дому Клюева. Да-а, такое и захочешь забыть – не забудешь. А через день – бегство с Нагорной… Явившись сюда, он сбрил усы и бороду. Теперь, впрочем, это не имело значения: и с растительностью и без нее он не мог появляться на улицах.

За двое суток он отдохнул и успокоился. Прекратилась судорога, сводившая скулы, как бывает, когда разжуешь лимон. Пора выбираться из этого вертепа. Довольно искушать судьбу. В Иран, в Иран…

Когда Мешади Аббас принес обед, Лаврухин попросил его прислать Рза-Кули. Этому человеку с рожей лубочного разбойника, облаченному, однако, в отличный европейский костюм, были поручены все заботы о постояльце. Через него же осуществлялась связь с кочи Джафаром. Сам кочи предпочитал держаться в стороне.

Рза-Кули не заставил себя ждать.

– Звали, эффендим?

– Скажи, можно выбраться из города?

– Трудно. В поездах и на дорогах документы смотрят. Ждать нада.

– Морем?

– Э! Все равно, Как от дождя убэжать под вадасточную тырубу?

– Я должен попасть в Иран.

– В Иран?

Ни Рза-Кули ни кочи Джафар не знали о своем постояльце главного – что он прибыл из-за границы.

– Да, в Иран.

– Буду гаворыт с ага Джафаром.

– Подожди. Пришли ко мне этого юношу…

– Гасана?

– Да.

В ожидании Гасана он написал короткую записку отцу с просьбой дать денег. Отец промышлял на черном рынке, следовательно деньги у него были. В том, что он не откажет, Лаврухин не сомневался – старик любил его и гордился им.

Вошел щегольски одетый молодой человек в коричневой папахе. Лаврухин впервые видел Гасана, до того лишь слышал о нем от Красовского.

– Здравствуй, – приветливо сказал Лаврухин. – Я знал твоего отца и сочувствую в постигшем тебя несчастье. Мне потребуется небольшая услуга: снести письмо Милию Ксенофонтовичу Лаврухину и получить ответ.

– Эффендим, я учился в гимназии и прошу обращаться ко мне на «вы», – спокойно ответил Гасан.

«Однако, высокомерие, как у принца крови», – внутренне усмехнулся Лаврухин, а вслух сказал без тени иронии:

– Извините, Гасан, я понимаю. Вот письмо.

Гасан ушел. Вернулся он перед вечером с небольшим ковровым саквояжем, до половины набитым деньгами. Отец прислал ровно миллиард в советских купюрах.

Утром явился Рза-Кули. Да, эффендим может быть спокоен, его доставят в Иран морем. Но требуются деньги… Лаврухин высыпал на стол кучу купюр.

– Здесь миллиард. Хватит?

Рза-Кули улыбнулся, показав крупные желтые зубы.

– Золото нада, эффендим. Триста рублей золота. Через два дня можна ехать.

У Лаврухина в нижней рубашке было зашито двадцать английских фунтов. Но они потребуются там, за рубежом. Ведь предстоит еще добраться до Парижа.