Текст книги "На железном ветру"

6

Утром, едва забрезжил рассвет, Михаил отправился побродить по старинным улочкам. Собственно, целью его была улица Рамбюто. Следовало проверить, действительно ли в доме № 17 живет Отто Брандт.

Как и вчера, над Парижем сплошным серым пологом висели облака, порывами дул сырой ветер, временами накрапывал дождь. Народу на улицах в этот час было немного. Чаще всего навстречу попадались хозяйки или служанки с сумками – спешили на рынок. С искренним интересом Михаил рассматривал старые дома и испытывал волнение от мысли, что, возможно, в этих окнах отражались красные шапочки санкюлотов. Названия улиц – Монтертуль, Шеваль Бланс, Пуасоньер, Бурдоннэ – все были знакомы по романам Дюма. Гюго, Мопассана, Бальзака; в этих домах, на этих мостовых жили, боролись, терпели поражения и одерживали победы известные всему миру литературные герои. Он шагал по улицам, оставившим след в истории.

Да, старинные кварталы Парижа давали обильную пищу для ума и сердца, и единственное, чего недоставало Михаилу для того, чтобы эту пищу переварить, – права безоглядно располагать собой.

Обогнув Центральный рынок, он вскоре вышел на улицу Рамбюто. Брандта он знал в лицо – в Москве было время изучить его фотографию. Вскоре Михаил поймал себя на том, что пристально вглядывается в лица встречных мужчин. В задачу его входило непременно увидеть своего противника, если он действительно живет на улице Рамбюто. Не обязательно сегодня. Конечно, проще было бы справиться у консьержки дома № 17, но в таком случае непременно следовало бы подняться к Брандту или сделать вид, что поднялся, иначе праздное любопытство показалось бы странным. А единственное, что может оградить его от провала, – естественность поведения, умение не останавливать на себе чье бы то ни было внимание. Недаром Воронин не уставал повторять: «Человек не может не оставить следа, иначе ему пришлось бы превратиться в птицу. Поэтому разведчик должен думать не о том, чтобы не оставлять следов, а о том, чтобы они не отличались от тысяч других».

Было около девяти, когда Михаил поравнялся с домом № 17. Внешне он никак не проявил интереса к этому зданию, даже не взглянул в сторону подъезда. За домом могли вести наблюдение агенты Сюртэ Женераль[18]18
  Французская контрразведка.


[Закрыть], а попадать в поле их зрения, пусть даже в качестве случайного прохожего, не диктовалось необходимостью.

На противоположной стороне улицы, наискосок от дома № 17, находилась небольшая продуктовая лавка. Михаил остановился перед витриной, на которой красовались связки колбас и окорока. Затем, как человек, который не нашел на витрине того, что искал, отвернулся от нее. Рукояткой трости сдвинул на затылок шляпу и рассеянно огляделся, прикидывая, в какую сторону теперь двинуться.

Михаил предположил, что если Брандт живет в Париже под видом коммерсанта, то как всякий деловой человек с утра обязан уезжать по делам. Скорее всего, между девятью и десятью часами. Ежедневно в одно и то же время – от немецкой пунктуальности никуда не денешься.

Но это время было Донцову неизвестно, а торчать столбом на улице, не привлекая к себе внимания, можно от силы две-три минуты. И поблизости как нарочно ни одного бистро или кафе.

Михаилу повезло. Только он собрался продолжить свою прогулку по улице Рамбюто, как из подъезда долга № 17 вышел высокий, плотный, румяный человек в черном пальто и котелке. Михаил узнал Брандта. Остановившись на краю тротуара, немец взглянул направо, налево, в нетерпении покрутил перчаткой. Михаил тотчас отвернулся и зашагал в противоположную сторону. Совершенно незачем маячить на виду у человека, несомненно обладающего профессиональной памятью на лица.

Мимо проехал черный «форд», Михаил слышал, как он затормозил у края тротуара. Хлопнула дверца и донесся удаляющийся рокот мотора. Михаил взглянул на часы – ровно девять.

Теперь он не читал названия улиц и не любовался старинными зданиями. Мысли его целиком были поглощены делом, ради которого он здесь находился. Итак, автор анонимного письма не солгал – Брандт в Париже. Впрочем, в том, что германская разведка именно здесь решила подобрать агентуру для засылки в Советский Союз, не было ничего необычного. Париж – центр белой эмиграции. Удивительно другое: почему ни он, ни Воронин, ни руководители иностранного отдела не предусмотрели такой возможности? Ведь еще год назад, сразу после прихода Гитлера к власти, поступили сообщения о начавшемся расслоении в среде белоэмигрантов. Четко определились две группы. Одни смирились с существованием Советов, более того – успехи новой России льстили их национальному самосознанию и в поддержке потерянной, но по-прежнему милой Родины против «немчуры» они видели свой патриотический долг. Другие, оставшиеся верными «белой идее», открыто встали на сторону фашизма именно потому, что его острие было направлено против Советов и, стало быть, надежда на восстановление «национальной России» получила реальное основание. Эти отщепенцы горели злобной ненавистью ко всему советскому, и германской разведке, очевидно, не требовалось больших усилий, чтобы заставить их служить себе.

Так почему же мы не предусмотрели? А возможно и предусмотрели и предпринимали необходимые усилия, но безуспешно? Вернее всего, так оно и есть. Германская разведка – сильный противник, его на кривой не объедешь.

Но сейчас все эти соображения бесполезны. Брандт вербует в Париже эмигрантскую молодежь для агентурной работы в Советском Союзе. Задача: обезвредить потенциальных шпионов. В первую очередь для этого нужно либо проникнуть любым способом в вербовочную кухню Брандта, получить списки, а еще лучше – и фотографии будущих шпионов, либо склонить на свою сторону одного или нескольких завербованных, то есть приобрести своих людей среди вражеской агентуры.

Тот факт, что борьбу с Брандтом предстояло вести на нейтральной почве, в большей степени облегчало для Михаила его задачу. Здесь немецкий разведчик не имел защиты специалистов сыска из гестапо. Ему приходилось полагаться только на собственную изворотливость.

Конечно, у него есть помощники, но вряд ли их много. К тому же Михаил находился в более выгодном положении, потому что знал о деятельности Брандта, а тот о нем не знал.

Однако нейтральная почва Франции имела и свои неудобства. Работай Донцов в Германии, перед ним всегда стоял бы один противник – фашизм. Пусть сильный, пусть жестокий, во один. Здесь приходилось держать три фронта. Направляя удар против Брандта, все время надлежало иметь в виду белую эмиграцию и французскую контрразведку. Неосторожный шаг, небрежность, ошибка, не имеющие никакого отношения к борьбе против Брандта, могли окончиться провалом, срывом задания.

Наконец он – беспаспортный иностранец – мог попасть в руки французской полиции и мог быть выдворен из Франции. Полицейским и в голову бы не пришло, что в их руках побывал советский разведчик и что своими действиями они помогли немцам. Таковы причуды тайной войны. Вести ее предстояло в кромешной тьме, на ощупь. И все же Михаил пока «видел» лучше своих противников, и это преимущество собирался использовать.

Неподалеку от арки Сен-Дени он вышел на одноименный бульвар. По широкой улице гулял ветер. Он швырял в лицо капли влаги, раскачивал черные голые ветки каштанов, рябил лужи на асфальте, а в душе Михаила возбуждал чувство бодрости. Наверное потому, что ничем. не отличался от московского осеннего ветра. И точно так же, как в Москве, прохожие низко наклоняли головы, прятали от ветра лица. И только женщинам Парижа погода, казалось, не доставляла огорчения. Напротив, она давала повод показать яркие зонтики и кокетливо перетянутые в талии плащи.

Слева, подернутые серой хмарью, громоздились уступами вверх кварталы Монмартра. Один над другим нависали слепые брандмауэры. В этой картине было много общего с приморской частью Баку. Михаил преодолел соблазн подняться на знаменитую «гору мучеников» и свернул на магистраль Сен-Дени. Не доходя до улицы Мазэт, он углубился в соседнюю, параллельную ей улочку. Он хотел узнать, что находится по другую сторону пансионата мадам Зингер и возможно ли в случае необходимости покинуть его, минуя улицу Мазэт. Сейчас ему ничего не грозило, но заранее наметить возможный путь отступления его побуждала не излишняя мнительность. Он лишь выполнял непременную обязанность, обусловленную профессией.

Поравнявшись, по его расчетам, со зданием пансионата, Михаил заглянул в ближайший дворик, отделенный от улицы решеткой. Но проходов из дворика в глубь квартала не было. Тогда он решил исследовать подряд все дворы, все щели между домами. Так он и поступил. Парижанин мог бы принять его за любителя, который интересуется архитектурными деталями старинных домов. В одном месте над крышами он увидел верхушку черной башни, замеченной им вчера позади здания пансионата. Но подхода к башне найти не удалось. Решив отложить поиски до другого раза, Михаил вернулся на улицу Сен-Дени. На углу сидела вчерашняя старушка, продавала хризантемы. Михаил подошел, на правах старого знакомого поздоровался, вежливо приподняв шляпу, и попросил сделать ему букет на десять франков. При этом заметил, что обожает хризантемы и что хорошие хризантемы, такие, например, какие он видит в корзине мадам, – теперь большая редкость. Старушка на любезность ответила любезностью. Мсье, по видимому, голландец, потому что никто лучше голландцев не понимает толк в цветах. Может быть, мсье сам занимается разведением цветов? Михаил объяснил, что его профессия, пожалуй, близка к цветоводству. Он поглощен изучением старины, и мадам, разумеется, согласится, что какой-нибудь портал XVI века выглядит на древе истории не менее прекрасным цветком, чем хризантема в этом букете. Мысль, выраженная в столь изящной форме, совершенно покорила старушку, и она заверила, что мсье правильно поступил, выбрав для своих изысканий этот квартал – здесь чрезвычайно много старинных построек. В ответ Михаил выразил сожаление, что не может добраться до черной башни, которую он заметил в глубине квартала, а ведь ей, пожалуй, не менее пятисот лет. Старушка так и вскинулась, горя желанием помочь своему собеседнику.

– Да ведь вы, мсье, стоите на дорожке, которая выведет вас прямиком к вашей башне.

– Простите, мадам, я не совсем понимаю.

– Взгляните-ка туда. Видите в конце этого дома нишу? Там лестница. Спуститесь по ней, пройдите подвалом, выберитесь наверх, сверните налево и идите себе вдоль стены. Внизу-то дверь, по пусть это вас не смущает, она не запирается.

Михаил поблагодарил старушку, вручил ей пятнадцать франков и направился к нише. Действительно, вниз сбегала лестница, за ней была дверь. По Сен-Дени потоком мчались машины, а в двух шагах начинался какой-то средневековый подземный ход.

Михаил спустился по ступенькам, толкнул дверь. Впереди было черно. Как слепой, ощупывая тростью каменные плиты пола, двинулся вперед. Весело подумал: «Теперь понятно, откуда Эжен Сю черпал материал для своих «Парижских тайн». Вскоре он ступил на лестницу, поднимавшуюся вверх, и через минуту очутился на дне глубокого каменного колодца. В колодец смотрели несколько окон; по-видимому, они принадлежали подсобным помещениям: их давно никто не протирал, и они напоминали глаза, затянутые бельмом. Не предупреди его старушка цветочница, он бы не догадался, что слева есть выход из мешка – узкая щель между двумя брандмауэрами. Щель эта вывела его в другой каменный мешок. Справа наискосок тянулась высокая кирпичная ограда. В течение нескольких минут Михаил шел по коридору, образованному оградой и задними стенами домов, чьи фасады, по-видимому, смотрели в проходные дворы со стороны улицы Мазэт. Коридор то сужался так, что приходилось пролезать боком, то расширялся. Ограда кончилась. Опять, будто звенья цепи, каменные мешки чередовались с ущельями. Под ногами валялись ржавые консервные банки, обрывки бумаги и какая-то ветошь. Внезапно впереди возникла черная башня. Ее квадратная масса закупоривала коридор – путь был закрыт. Но Михаилу дальше идти не понадобилось. Слева, за кирпичной стеной, открылись знакомые забранные решетчатым переплетом окна пансионата. Стена поднималась метра на три, из-за нее Михаил видел только верхний этаж. Внизу, у подножия, кучками лежал щебень, цветом напоминавший сырое мясо. Поверху кое-где топорщились корявые карликовые деревца. Во многих местах от ветхости гребень стены обвалился, и до него можно было достать рукою. Требовалось не больше минуты для того, чтобы узнать, наконец, имеет ли здание пансионата выход в эту сторону. С помощью трости Михаил мог бы легко преодолеть стену. Но выполнение этого замысла пришлось отложить до наступления темноты. Сейчас его могли увидеть из окон. Он узнал главное: из пансионата можно выбраться прямиком на улицу Сен-Дени. Вряд ли мадам Зингер догадывалась об этом. Да и к чему ей? Что же касается черного хода, то он наверняка есть или был. Иначе, учитывая дороговизну земельных участков, нельзя объяснить существование бесполезного, довольно широкого пространства между домом и кирпичной стеною.

Около двенадцати Михаил вернулся в пансионат и, сняв шляпу, постучался к мадам Зингер.

– Считаю своей обязанностью сделать вам выговор, мсье Жорж, – с притворной строгостью сказала Эмма Карловна, впуская постояльца в комнату. – Исчезли спозаранку, без завтрака – куда это годится?

– Целиком принимаю ваш упрек, милая тетушка, – с улыбкой сказал Михаил. – Взамен возьмите эти хризантемы.

– О, я не против такого выгодного обмена. Вы на редкость любезный племянник. Завтракали где-нибудь?

– Нет, я бродил по старинным улицам, осматривал «Чрево Парижа» и так увлекся…

– …Что забыли о собственном чреве. Я скажу Розе, она принесет завтрак к вам в комнату.

– Не стоит затруднять служанку, мадам. Я думаю, она набегалась за утро…

– Да вы альтруист – это приятно. В таком случае ступайте на кухню – кусок мяса и чашка кофе для вас всегда найдутся. Розу я предупредила. А кухню вы найдете внизу, в конце коридора, налево.

– Благодарю, мадам.

Можно было подумать, что хозяйка читала мысли Михаила – ведь именно на кухню ему и не терпелось попасть.

В полутемном помещении, до половины занятом обширной плитой, хлопотала Роза – женщина лет тридцати, с поблекшим лицом. Она пригласила «мсье Жоржа» к столу, подала кусок холодной телятины, хлеб и чашку кофе. Михаил сразу заметил рядом с плитою неплотно прикрытую дверь. Единственное окно упиралось в стену какого-то дома и потому почти не давало света. Оно было забрано железными прутьями – верно, от воров.

Роза оказалась не очень словоохотливой, и все же Михаил узнал, что она с мужем живет в каморке напротив кухни, что муж работает на Центральном рынке и что мадам к ним очень добра.

– Здесь у вас мрачно, как в чистилище, – сказал Михаил, допивая кофе. – А эта дверь, конечно, ведет в ад?

– Нет, мсье, – слабо улыбнулась Роза, – так далеко вы через нее не уйдете. Там всего лишь кладовая, а в ней уголь для плиты.

– А я-то подумал, что это черный ход.

– Он здесь был, мсье. Говорят, когда-то позади дома зеленел сад. А дом принадлежал любовнице какого-то графа или герцога…

– Который и проникал через эту дверь, не так ли?

– Ошибаетесь, мсье, – живо возразила Роза, – Тот аристократ проникал через главный подъезд. А этой дверью пользовались шалопаи помельче.

– Куда же делась наружная дверь?

– Дверь на своем месте, только заперта. Да так давно, что теперь и ключа к ней не подобрать.

– Очень интересная история. Не исключено, что в этой кухне звенели шпаги соперников. Как вы полагаете, Роза?

– Насчет шпаг не знаю, а историй вам здесь расскажут сколько хотите о каждом старинном особняке.

Донцов поблагодарил Розу и ушел к себе. Отпала нужда во вторичном путешествии по каменным трущобам – он узнал все, что ему требовалось.

Вечером, часов около одиннадцати, он заглянул в кухню – там было темно и пусто. Он достал с полки бутылку с остатками прованского масла, которую приметил еще днем, и, стараясь не скрипнуть ни дверью ни половицей, вышел в кладовую. Перебрался через кучу угля – вытянутая рука уперлась в дверь. Нащупал замочную скважину, полил в нее масла. Немного подождав, достал из кармана изогнутый гвоздь, и вскоре рука почувствовала, как мягко подалась щеколда замка. Михаил несильно нажал на дверь; послышался скрип. Дверь оказалась забитой, но гвозди, видимо, проржавели и готовы были поломаться, стоило только приналечь. Пока этого не требовалось – внешне дверь должна выглядеть так, будто к ней не прикасались.

Поставив на место бутылку, Михаил выскользнул из кухни и вернулся к себе.

7

«Искать подступы к Брандту» – с такой мыслью проснулся Донцов на следующее утро. Единственным человеком, который мог бы указать способ проникновения в это шпионское гнездо, был автор анонимного письма. Но прежде следовало его найти. Вернее, найти девушку, что назвалась Кармен. Итак, улица Суффло…

Позавтракав в пансионате – столовая примыкала к кухне, Михаил отправился «поглазеть на Латинский квартал», как он объяснил мадам Зингер. На метро доехал до Люксембургского сада и вышел на бульвар Сен-Мишель. Здесь ему открылся другой, современный Париж – город шумных, широких, прямых магистралей, сверкающих зеркальными витринами магазинов, кафе и ресторанов. Улицу Суффло он узнал сразу – в конце ее вздымалась серая, увенчанная куполом громада Пантеона.

Михаил решил обойти все кафе. У автора письма могло быть свое излюбленное заведение, где его хорошо знали. Но если знали его, то знали и девушку по прозвищу Кармен. Потому что доверить доставку письма Журавлеву он мог только близкому человеку – сестре, жене, дочери.

Улица Суффло имела в длину около четырехсот метров. Михаил прошел до Пантеона и по обеим сторонам насчитал десяток кафе. Недаром говорят: в Париже столько кафе, сколько углов. Кроме того, целая вереница кафе и бистро имелась на улице Сен-Жак, которая пересекала улицу Суффло неподалеку от Пантеона. Неизвестный автор письма вполне мог посещать одно из них. Так же как и любое ближайшее кафе на бульваре Сен-Мишель. Это намного расширяло круг поисков. Можно было пасть духом, но Михаила поддерживала надежда на счастливый случай. Ведь Брандта удалось обнаружить с первой же попытки. Наверняка и в поисках автора письма ему будет сопутствовать удача. Однако в глубине души он сознавал, что шансы на счастливый случай ничтожны и его надежды – всего лишь средство взбодрить себя.

Поравнявшись с домом № 5, он невольно замедлил шаг и взглянул на пятый этаж. Где-то там обитал Журавлев; сейчас он, вероятно, находился на службе. Впрочем, и до этого Михаилу не должно быть дела. Он не имел права вступать в контакт ни с Журавлевым, ни с любым другим официальным представителем СССР во Франции.

Целый час просидел он в кафе на углу бульвара Сен-Мишель. За это время успел от корки до корки прочитать свежий номер «Фигаро» и выпить бокал красного. Он вскидывал глаза на каждого нового посетителя и каждый раз мысленно повторял словесный портрет девушки, которую предстояло найти: античный нос, широкие скулы, овал лица, спрямленный от скул к подбородку, чистая матовой белизны кожа, пунцовые губы, темные большие глаза. Судя по описанию, она обладала яркой, броской красотой, и Михаил был убежден, что узнал бы ее при встрече. Прежде чем покинуть кафе, Михаил подошел к стойке и, взглянув на часы, обратился к буфетчику:

– Я тут назначил свидание одному господину, но не могу больше ждать. Так вот, если он спросит обо мне…

– Простите, мсье, кто он? Возможно, я знаю…

Михаил в задумчивости потер ладонью лоб и удивленно уставился на буфетчика:

– Странно, фамилия вылетела из головы.

– Случается, мсье. Вчера, верно, вы с ним хватили лишнего?

– Ваша правда. Он, по-моему, частенько здесь бывает. У него есть родственница – девушка по прозвищу Кармен.

– Не припоминаю, мсье.

– Прошу прощенья.

Михаил положил на стойку деньги и вышел. Буфетчик проводил его взглядом, в котором читалось: «Каких только чудаков не повстречаешь в Париже».

Михаил пересек улицу Суффло и зашел в следующее кафе. Здесь он прочитал номер «Тан» и поговорил с одним из посетителей, пожилым красноносым господином. Этот добряк хотя и не располагал никакими сведениями о девушке по имени Кармен, однако посоветовал собеседнику обратиться в полицейский участок.

– Уж там-то наверняка знают вашу Кармен, – добавил он и весело подмигнул, дав понять, что он стреляный воробей и его на мякине не проведешь.

«Кажется, он принимает меня за агента полиции нравов», – смекнул Михаил и быстро закруглил беседу.

В третьем кафе он застал большую компанию студентов – рядом была Сорбонна. Молодые люди выпивали «в укор святой Женевьеве, которая неизвестно за что лишила Париж солнца и вторую неделю вымачивает его, как соленую треску». Они громко острили на счет галантных похождений какого-то своего преподавателя, именуемого Vierge. Наверное, это было прозвище, потому что по-русски означало «Девственник». Половины того, что они говорили, Михаил не понимал – речь их изобиловала жаргонными словечками, а необычные обороты придавали фразам совершенно не тот смысл, какой эти фразы имели бы в литературном французском языке. Студентов тут все знали, называли по именам, они также знали всех, переходили от столика к столику, шутили, хохотали, как у себя дома. Наступало обеденное время, и народу в кафе набилось много. Воспользовавшись шумом, Михаил рассказал о Кармен своему соседу по столу – парню в светлом плаще с большой лохматой головой. Тот отпил из стакана и сочувственно вздохнул:

– Увы, Кармен погибла от руки ревнивца Хозе. Другой я не знаю. Потому что, видите ли, я не верю в переселение душ…

Когда Михаил вышел из кафе, было два часа. «Нет, так дело не пойдет, – думал он, шагая к метро. – Можно спиться с круга по этим кафе, а дело ни на йоту не сдвинется с места. Легче встретить Кармен, просто фланируя по улице. Выходит же она из дому. А уж если заглянул в кафе – нечего заказывать вино, достаточно какого-нибудь морса».

Он чувствовал усталость, как после целого дня напряженной работы. К вечеру разболелась голова. Михаил изо всех сил крепился, твердил себе, что это чепуха, недомогание от усталости, а возможно, и от выпитого днем вина. Все же он спустился к Эмме Карловне и спросил, нет ли у нее аспирину.

– Вы слишком жадно набросились на Париж, – сказала мадам Зингер. – В такую погоду это не проходит безнаказанно. Вот вам таблетки, отправляйтесь к себе и дождитесь меня.

Она пришла через полчаса с миниатюрным электрочайником и баночкой меда.

– Итак, дорогой племянник, извольте повиноваться, – с некоторой торжественностью сказала она. – К утру я вас поставлю на ноги, но с одним условием: весь завтрашний день вы посвятите чтению Вольтера. Разумеется, в постели. Томик у вас в секретере. Надеюсь, «Кандид» поможет вам избавиться от излишней самоуверенности. Читали?

– Да, мадам.

– Перечитайте, это полезно.

«Она разговаривает со мною, как с юным баловнем», – усмехнулся про себя Михаил, однако заботы хозяйки, ее менторский тон были приятны.

Когда он напился чаю с медом, Эмма Карловна укрыла его двумя одеялами и предупредила, чтобы он не запирал комнату, – она еще заглянет к нему ночью. Едва она вышла, Михаил встал и повернул в двери ключ. Во сне он мог заговорить по-русски, и если это случится в присутствии мадам Зингер, для нее не составит труда догадаться, кто он на самом деле.

Заболеть всерьез сейчас было бы чудовищно глупо. Поэтому Михаил беспрекословно выполнил все предписания Эммы Карловны. Следующий день – это было воскресенье – он провел в постели, с удовольствием перечитал «Кандида». Но куда больший интерес, чем необыкновенные приключения простодушного воспитанника Панглоса, у Михаила вызвали замечания, сделанные карандашом на полях… по-русски. Угловатый падающий почерк не принадлежал Эмме Карловне. Михаил видел написанные ею счета – буквы она выводила округло, с завитушками. Да и содержание замечаний свидетельствовало о мужской руке.

Фразу Кандида «Я лучший человек в свете и вот уже убил троих; из этих троих – двое священники» – неизвестный читатель оценил следующим образом: «Молодец Вольтер – самую суть постиг, собака».

На последней же странице, там, где Кандид и его друзья, уразумев смысл жизни – «надо возделывать свой сад», – образовали для этого нечто вроде коммуны, комментатор раздраженно бросил: «Хоть ты и Вольтер, а дурак!»

– Кто-то читал Кандида до меня, и очень внимательно, – показав заметки на полях, сказал Михаил, когда Эмма Карловна навестила его после обеда. – Кажется, это буквы кириллицы?

– Конечно. Ведь месяца за два до вас здесь жила чета русских – супруги Сенцовы. Он – бывший подпоручик, его жена – урожденная баронесса… право, забыла фамилию. Им грозила высылка за нелегальное содержание игорного дома. Занятие не для порядочных людей, но ведь надо чем-то жить, и тут уж, согласитесь, выбирать не приходится.

Все это Эмма Карловна выпалила с непринужденностью, которую дает глубокое сознание собственной правоты. Она, по-видимому, ни на секунду не сомневалась, что приютить содержателей игорного дома – деяние ничуть не менее похвальное, чем оказать покровительство бездомному ребенку.

– Сенцовы прожили у меня три недели, – продолжала мадам Зингер. – Потом им достали новые паспорта, и они уехали куда-то на юг. А старые паспорта и сейчас валяются у меня в шкатулке.

«Ого, да у нее, никак, целый склад старых паспортов», – подумал Михаил, тотчас вспомнив шкатулку палисандрового дерева, что стояла на подоконнике. Сказал:

– Надеюсь, Сенцовы вам хорошо заплатили?

Эмма Карловна горько усмехнулась:

– И это говорите вы, Жорж! Разве я взяла с вас хотя бы на сантим больше, чем со всех прочих постояльцев? Нет, наживаться на несчастье ближних не в моих правилах.

«Да бросьте вы болтать о ближних! – хотелось заорать Михаилу. – Несчастье мужа и жены Сенцовых – это счастье и спокойствие многих сотен людей».

Но сказал другое:

– Простите, мадам, я сболтнул глупость. Ваше доброе отношение я ощущаю ежечасно и, поверьте, ценю его более всего на свете.

– Полно, полно, Жорж, – порозовев or удовольствия, замахала руками Эмма Карловна, – стоит ли об этом?.. Ведь вы друг Липецкого.

– Разумеется, мадам… Кстати, я все беспокоюсь насчет паспорта. Из ваших слов я понял, что достать его не так уж трудно…

– И напрасно беспокоитесь. Я думаю, через месяц все устроится наилучшим образом. – Она таинственно улыбнулась. – Ах, ладно! – и, сопроводив это восклицание знакомым залихватским жестом, сказала: – Не буду от вас скрывать – ведь вы в одинаковом положении, – в пансионате уже неделю живет один из моих соотечественников-эмигрантов, Алексей Федорович Малютин. Вместе с этим несчастным, возможно чуть позднее, и вы получите свой паспорт.

– Благодарю. Но почему Малютина вы называете несчастным? Его кто-нибудь обидел?

– Жорж, вы с луны свалились! Как же еще прикажете называть человека, которого преследует полиция?

– За что?

– Право, не знаю. Какая-то мелочь… Здесь ведь эмигрантам каждое лыко вставляют в строку. Впрочем, мне звонил мсье Лаврухин и заверил, что Малютин весьма порядочный человек.

Михаил почувствовал звон в ушах, кровь бурно отлила от головы. Ничтожная воздушная волна, донесшая до его слуха знакомую фамилию, ударила, словно тяжелый булыжник. На секунду показалось, что теряет сознание.

– Что с вами? – мадам Зингер приподнялась в кресле. – Вам дурно?

– Нет, нет, ничего. – Голос изменил ему, и он поторопился откашляться. – Что-то кольнуло, кажется, я неловко повернулся.

Он лег на спину, погладил щеку, улыбнулся.

– Продолжайте, мадам… Вы говорили о мсье Лаврухине. Это ваш знакомый?

– Не совсем. То есть, разумеется, знакомый, но виделась я с ним всего раза два. Это очень достойный человек, со средствами. Так же, как и я, он помогает попавшим в беду соотечественникам. Но сейчас у него мало возможностей. Мсье Лаврухин вот-вот должен получить французское гражданство. Само собою разумеется, навлечь на себя подозрение полиции в каких-то противозаконных действиях значило бы навсегда зачеркнуть надежду на получение гражданства. Он осторожен, и его можно понять.

– Несомненно, мадам. Оттого-то, по-видимому, своих знакомых, не поладивших с полицией, он направляет к вам. Ведь и Сенцовы его протеже, не так ли?

– А что же делать? Если мы, русские, не будем помогать друг другу, то кто же еще нам поможет на чужбине? О, кажется, я совсем утомила вас своей болтовней, – спохватилась Эмма Карловна и, пообещав вечером опять напоить его чаем с медом, ушла.

Михаил больше не мог заставить себя лежать. Встал, долго расхаживал по комнате, обдумывая нежданную новость. Лаврухин в Париже… Собственно, в самом факте не было ничего необычного. Но в течение четырнадцати лет фамилия Лаврухина ни разу не встречалась Михаилу, и естественно было предположить, что их пути больше никогда не пересекутся. И если, отправляясь в Париж, он не учел такой возможности, то лишь потому, что она просто не пришла ему в голову. Да если бы и пришла, показалась бы абсурдной.

И вот – Лаврухин. И в памяти мгновенно возник далекий апрельский вечер, лавка Мешади Аббаса, полные веселого бешенства глаза Поля, опиумокурильня и человек в нижней рубашке, взлетевший по лестнице к форточке в потолке.

Да полно, о том ли Лаврухине говорила Эмма Карловна? Об Александре ли Милиевиче? О Лаврухине ли, который прихрамывал… не помню уж на какую ногу? Расспросить об этом мадам Зингер невозможно. Потому что интерес поляка Лентовича к совершенно незнакомому ему эмигранту Лаврухину выглядел бы странным.

Михаил опустился в кресло. Спокойно, спокойно… Нечего бегать по комнате, ты не в клетке. Прежде всего надо хладнокровно разобраться во всем. Ну, Лаврухин… Ну, пусть тот самый, Александр Милиевич, бывший деникинец-контрразведчик… Ну и что же? С какой стати это должно тебя беспокоить? Ну, живет в Париже… В Париже десятки тысяч белоэмигрантов. Тебя же интересует лишь небольшая группа, связанная с Брандтом. А она, конечно, небольшая, иначе вербовку трудно сохранить в тайне. Или ты подозреваешь Лаврухина в связи с Брандтом? Чепуха. Александру Милиевичу за сорок, а Брандту нужны люди молодые, сильные. И потом, если подозревать в связи с ним Лаврухина, то с тем же успехом можно подозревать и каждого из десятков тысяч белоэмигрантов.

Нет, встревожило тебя другое. В твоей тревоге есть примесь личного отношения к Лаврухину. Когда-то он ушел от тебя невредимым, убил Поля Велуа и не поплатился за это. Вот почему тебе кажется, что ваши пути непременно сойдутся. Элементарная психологическая иллюзия. На самом же деле Лаврухин для тебя не опасен. Из всего, что ты узнал от мадам Зингер, напрашивается вывод: Лаврухин занимается темной коммерцией, не больше. По всей вероятности, он находится в стадии «первоначального накопления» и потому не брезгует противозаконными средствами. И в истории с игорным домом супруги Сенцовы, конечно, лишь подставные лица. Благодаря им будущий гражданин Франции остался чист перед лицом закона. Подставным лицом в какой-нибудь афере является и Малютин.