Текст книги "На железном ветру"

Грек Петрополис льстиво улыбнулся.

– Хорош урус – настоящий Гераклит[23]23
  Петрополис хотел сказать: Геракл. Гераклит – древнегреческий философ.


[Закрыть].

Тяжело дыша, Донцов сел на свою постель, закурил сигарету. Пиджак все еще лежал на полу, вокруг были рассыпаны карты.

Кыро поднял голову, застонал. Глаза его заплыли, щека распухла. Встретившись с ним взглядом, Михаил сказал:

– Эй, ты! Кыро, что ли… Подай-ка мой пиджак.

Грек Петрополис сорвался было с места, желая услужить, но Михаил остановил его негромким окликом:

– Носатый, замри!

Строго повел глазами на Зию.

– Помоги человеку встать.

Кыро не принял помощи. Кое-как встал, поднял пиджак, бросил Михаилу. Тот рукояткой вперед протянул ему нож.

– Возьми. И не вынимай, пока не прикажу.

Кыро посмотрел на нож, на Михаила – взгляд его выражал недоверие и страх. Он подозревал подвох.

– Не бойся, бери. Змея, которой прижали хвост, никому не страшна.

– Кто ты? – глухо опросил Кыро.

– Ясно – не налетчик, – хихикнул Петрополис.

Кыро бешено рванул нож из рук Донцова.

– Стоп! – остановил его Михаил. – Пошумели – довольно. Садись играть, Кыро.

– С чем ему играть? Он вчера спустил все до куруша, – глуповато осклабился лжеаптекарь.

В кармане брюк у Михаила лежало пять долларов. По пяти долларов им с Лорой с разрешения следователя выдали на питание.

– На. Выиграешь – вернешь по курсу, проиграешь, – считай за подарок. – Михаил вручил карманнику долларовую монету.

– Спасибо… кочак[24]24
  Отважный (турецк.).


[Закрыть], – вымолвил изумленный Кыро.

На следующий день надзиратель послал Зию произвести уборку в тюремной конторе. Вернулся Зия с ворохом новостей. Оказывается, «кочак урус» был арестован на борту парохода, который пришел из Марселя. При нем находился чемодан с драгоценностями, а также «чок гюзель кыз»[25]25
  Красавица (турецк.).


[Закрыть], чья красота не уступит лучшему в мире брильянту.

Получив столь исчерпывающие сведения, камера единогласно решила, что «кочак урус» не кто иной, как главарь международной гангстерской шайки. Открытие потрясло всех, а Кыро повергло в отчаяние – на кого он посягнул, на кого осмелился поднять руку! Только счастливая звезда спасла его от карающей руки аллаха. Весть о столь замечательном узнике, подобного которому эта паршивая тюрьма еще не видела в своих стенах за все триста лет своего существования, распространилась по другим камерам. Во время прогулок Михаил чувствовал на себе десятки восхищенных глаз. Дворик был тесный, солнце сюда проникало только в полдень и освещало один угол. Дни стояли холодные, и место под солнцем было предоставлено в единоличное распоряжение «уруса». Когда же Михаил уступил теплый угол бедолаге в набедренной повязке и папахе, по толпе заключенных прокатился гул изумления и восторга, а сам голый индивидуум, казалось, готов был пасть ниц перед великодушным «кочак урусом».

Такое раболепие, преклонение перед грубой силой наводило Донцова на грустные размышления. Но очевидно было и другое: заключенные необыкновенно чутки к малейшим проявлениям доброты и справедливости. Все эти люмпены податливы, как глина, и дальнейшая их судьба зависела от того, какого скульптора руки прикоснутся к ним.

В своей камере Михаил имел безграничную власть. Правда, он редко пользовался ею и, если пользовался, то лишь для того, чтобы пресечь ссоры. Ему претила роль сильного волка в стае. Он не требовал с товарищей по камере дани в виде лучших кусков, не допускал, чтобы его обслуживали. Напротив, пищу, которую ему покупали, за доллары делил между всеми и, как все, выносил парашу. Такие действия вступали в вопиющее противоречие с ролью. Но что поделать: артельность, товарищество, равенство – это было у него в крови, составляло его натуру. Однажды, когда вернулись с прогулки, Кыро шепнул:

– Сейчас у нас будет обыск. Позаботься, если есть что прятать.

– Что нужно, можно спрятать в ботинок или в рот, – с деланным безразличием ответил Михаил.

– Такие обыски делают раз в год, кочак. Раздеться заставят, в рот полезут.

– Мне нечего прятать. А тебе, Кыро?

– Мой нож и гашиш лежат в надежном месте.

Донцов спокойно опустился па свою постель, зевнул. А мысль работала с предельным напряжением и глаза обшаривали голые стены камеры: куда спрятать капсулу?

В коридоре послышались голоса, лязгнул ключ в замочной скважине. Взгляд Михаила упал на кусок хлеба, что валялся у изголовья. Мгновенно капсула оказалась в руке и пальцы вдавили ее в черствый кусок. Ногою Михаил как бы машинально отпихнул хлеб к стене. В камеру входили надзиратели в сопровождении начальника тюрьмы, двух полицейских чиновников в штатском и тюремного доктора. Обыск производился под видом медицинского обследования. Заключенным велели раздеться. Надзиратели начали тщательно перетряхивать одежду и постели.

Спустя полчаса комиссия покинула камеру.

На кусок хлеба, валявшийся около стены, так никто и не обратил внимания.

Беспокойство за Лору ни на минуту пе покидало Донцова с того момента, как они расстались у проходной будки тюрьмы. Ее повели в женское отделение, и последнее, что он увидел – была грустная ее улыбка. «Терпение, терпение, терпение, – уговаривал он себя. – Им не в чем нас обвинить, и в тюрьме мы долго не задержимся».

Донцов узнал, что надзиратель Рухи за деньги охотно выполнит любое поручение, если оно не грозит особыми неприятностями.

Рухи – хмурый пятидесятилетний старик со сросшимися седыми бровями – был молчалив, исполнителен и у начальства на хорошем счету. Однако, ощутив в ладони тяжелый серебряный доллар, немедленно согласился наладить письменную связь между супругами Сенцовыми.

Что писать? Сколько хотелось высказать. Всю полезную площадь письма заняли уверения в любви и в том, что освобождение не за горами, пусть только Лора немножко наберется терпения и пусть не мучает себя бесполезными сожалениями.

Спустя два дня Рухи принес ответ.

«Меня встревожила твоя записка, милый, – читал Михаил. – Ты, верно, весь извелся от беспокойства. Я живу сносно. Досаждают насекомые, но я утешаю себя мыслью, что нас с тобой едят одни и те же клопы. Они такие крупные… Теперь-то я понимаю: именно их имеют в виду, когда говорят о чудесах Востока. Но, право, я их не боюсь и напрасно ты уговариваешь меня, как ребенка. Я ни в чем не раскаиваюсь и ни о чем не сожалею. Мы находимся под одной крышей и нас разделяют только стены. Было бы куда хуже, если бы нас разделяли государственные границы. Я верю – все будет хорошо. В камере три женщины. Меня учат турецкому языку.

pmek kudafis[26]26
  Целую, до свидания (турецк.).


[Закрыть], Жорж, твой campanule[27]27
  Колокольчик (в смысле ботаническом – франц.).


[Закрыть]»

Михаил чувствовал себя именинником.

Пошел второй месяц заключения. Турецкие власти не вспоминали о «супругах Сенцовых». Дважды Михаил обращался к начальнику тюрьмы с просьбой дать ему возможность увидеться со следователем Экшиоглу и дважды получал отказ. Надзиратель предупредил: третье обращение автоматически повлечет за собою наказание карцером.

Как-то в середине марта Рухи передал записку от Лоры.

«Милый Жорж. Кажется, у нас будет ребенок. Я долго сомневалась, но теперь вполне уверена. Если родится мальчик, назовем его Жорж. Маленький Жорж – неплохо, а? Ужасно хочется кислого».

Ошеломленный, стоял Донцов около двери с запиской в руке, и лязг запираемого надзирателем замка хлесткими ударами отдавался в мозгу.

Ей необходим уход, хорошее питание. Ребенок в тюрьме… Чудовищно!

Первым его побуждением было немедленно попросить надзирателя вызвать начальника тюрьмы. Но нет, это не годилось. Его могли попросту упрятать в карцер.

– Эй, Рухи-эффендим, скоро нам принесут обед?! – прикрикнул Кыро в надежде, что надзиратель еще не ушел и услышит его.

«Обед, обед, – повторил Михаил про себя. – Обед…»

Выпрямился, шагнул на середину камеры.

– Слушайте меня! – голос его прозвучал властно. Кыро, Юсуф, Петрополис и Зия побросали карты.

– Скоро принесут обед. Я его есть не буду. И пусть не ждет пощады тот из вас, кто вздумает к нему прикоснуться. Вы меня поняли?

– Нет, кочак, – сказал Зия. – Почему ты не желаешь есть? И зачем пропадать обеду?

– Я объявляю голодовку, и они, – кивок в сторону двери, – должны узнать об этом прежде, чем я протяну ноги.

Михаил не притронулся ни к обеду, ни к ужину. А утром, когда принесли завтрак, Кыро демонстративно выставил миски с его вчерашней едой в коридор, сообщив надзирателю, что «урус» объявил голодовку.

Немало прочитал Михаил книг, где описывались голодовки в царских тюрьмах. Он восторгался железной стойкостью и выдержкой политзаключенных. Но действительность не шла ни в какое сравнение с литературными описаниями. Это он почувствовал на вторые сутки голодовки. Его тело требовало еды. Отбрасывая все резоны, сминая волю, оно орало: есть! есть!! Одурманенное голодом сознание один за другим приводило доводы против голодовки. Требовались сверхчеловеческие физические усилия, чтобы удержать руку, которая сама тянулась к пище.

В середине дня Михаил лег и попытался заснуть. Французы говорят: кто спит, тот обедает. Но сон не приходил. Заснуть удалось только вечером. Ему приснилось, что он ест хлеб с маслом и запивает сладким чаем. Он открыл глаза – было темно. Острый, невыносимо желанный запах хлеба ударил в нос. Рука нащупала миску, рядом – куски хлеба, сгребла их… «Все пропало», – пропищал тоненький голосок откуда-то из глубин мозга.

– Врешь! – закричал он в последнем порыве отчаяния. – Не сломишь!

Куски полетели куда-то в угол.

Михаил мучился до утра.

После завтрака, который остался нетронутым, пришел начальник тюрьмы – высокий толстый человек в феске и шароварах.

– Бунтуешь? Карцера захотел?

Михаил поднялся со своего ложа, сказал как мог спокойно и внушительно:

– Господин начальник тюрьмы, я не прикоснусь к пище, пока не поговорю со следователем Экшиоглу, и вам не избежать неприятностей, если в этой тюрьме умрет с голоду человек, который даже не знает, за что он сидит.

Начальник тюрьмы неопределенно хмыкнул и ушел. Незадолго до обеда надзиратель отвел Михаила в контору. За длинным столом сидел следователь Экшиоглу. Вежливо поздоровался, предложил табуретку.

– Начальник тюрьмы передал мне вашу просьбу, Сенцов. Как видите, я перед вами, хотя и не вижу необходимости в нашей встрече. Мы занимаемся вашим делом, надо потерпеть. Но голодовка… Это настораживает, Сенцов. Голодовка – метод коммунистов.

– Прибегнуть к голодовке меня вынудили обстоятельства, господин следователь. Перед тем начальник тюрьмы дважды отказал мне в свидании с вами. Недавно я узнал, что моя жена беременна…

– Вот как! – следователь удивленно поднял брови. – Каким образом вам удалось узнать?

– Это не имеет отношения к моему делу, – твердо глядя в глаза Экшиоглу, проговорил Донцов. – Я полагаю, Турция достаточно цивилизованная страна, чтобы уважать общепринятые нормы гуманности. Моя жена беременна, и пребывание в тюрьме губительно и для нее и для будущего ребенка. К тому же до сих пор власти не предъявили ни ей, ни мне обвинения, да и вряд ли смогут предъявить: ведь за нами нет никакой вины. Столь продолжительное содержание в тюрьме невинных людей незаконно.

– Вы неплохо знаете законы, но плохо знаете Турцию, – тонко улыбнулся Экшиоглу. – Поэтому советую вам прекратить голодовку. Обещаю в течение недели доложить о ваших претензиях прокурору.

– Когда же я узнаю о результатах?

– Не ранее чем через неделю.

Спустя три дня перед завтраком в камере появился надзиратель.

– Урус, собирайся с вещами.

Михаил сумел сдержаться – ни словом, ни жестом, ни улыбкой не обнаружить обуявшую его радость.

– Встретимся на воле, кочак, – пожимая ему руку, сказал Кыро. – Я выйду через сорок три дня. Нужен буду, зайди в кофейню Хамида в Айвансарае – там скажут, где меня найти.

В конторе Михаилу выдали его чемодан и четыре доллара, хотя, по его расчетам, остаток должен был составить не менее двадцати пяти долларов.

Полицейский вывел его во двор тюрьмы. Около проходной будки он увидел Лору. Рядом с нею переминался с ноги на ногу конвоир.

Здесь они расстались почти два месяца назад. И теперь бросились друг к другу и обнялись, не обращая внимания на посторонних.

– Колокольчик…

– Жорж, любимый…

– Как ты себя чувствуешь?

– Теперь отлично.

Он жадно вглядывался в ее лицо, в милые, сияющие счастьем глаза, искал перемен. Их почти не было. Разве что немного втянулись щеки и заострились скулы.

– Эй, эй, – окликнул сзади полицейский, – вы не дома, на вас из окон смотрят!

Она отстранилась, но вложила свою руку в его.

– Нас выпустят, Жорж?

– Не знаю. Мне ничего не сказали.

– Но тебе выдали чемодан!

– И четыре доллара в придачу.

– Ба! Я и не заметила, что в тюрьме мы были так расточительны.

Оба рассмеялись – впервые за два месяца – легко, свободно, от души.

19

Их не отпустили. На полицейском катере их переправили через Босфор в Хайдарпаша – прибрежный район Ускюдара. Когда они вышли на причал, Донцов поинтересовался у старшего полицейского, куда их везут.

– Пока на вокзал, а там не знаю, – пробурчал полицейский, – Наше дело передать вас начальнику этапа.

– Мы поедем в арестантском вагоне, возможно в Анкару, – объяснил Лоре Донцов. – Видимо, путешествовать нам придется раздельно. Возьми деньги. – Он улыбнулся. – Купишь кисленького.

– Нет, нет, – запротестовала она. – Мне вполне хватает тюремной порции. А ты выглядишь плохо, ты слишком бледен…

Он не стал спорить, просто сунул доллары в кармашек ее жакета.

Вокзал находился рядом, на берегу Босфора. Неподалеку от него на запасном пути стоял арестантский вагон. Конвоиры сдали Михаила и Лору жандармскому офицеру. Их тотчас разлучили. Донцов успел только передать Лоре чемодан – там лежало ее белье, а она хотела переодеться.

Арестантов набился полный вагон. Все гадали, куда их повезут. Одни считали – в Измир, другие – в Анкару. Точно никто ничего не знал.

Небо постепенно затянули тучи. Начал накрапывать дождь. Остро запахло мокрым углем и дымом. На душе у Михаила было тяжело. Надежда на освобождение не оправдалась. Хуже всего то, что он уже поверил в освобождение. Куда и зачем их везут? И как Лора перенесет тяготы пути?

Вскоре вагон прицепили к поезду, а еще через полчаса поезд отошел от станции. Кто-то из арестантов сказал:

– Завтра в это время будем в Анкаре. Трехчасовой поезд – я на нем осенью ездил. Конечно, не в мягком вагоне.

Поезд шел вдоль берега Измитского залива Мраморного моря. Темно-серые воды залива сейчас никак нельзя было назвать мраморными. Слева мелькали мирные сельские пейзажи. Мальчик со стадом баранов, домики с глухими стенами, прозябшие под дождем чинары и пирамидальные тополя, женщины с мотыгами на узкой полоске земли, крестьянин, бредущий за парой волов, впряженных в плуг.

Бостанджи, Малтене, Картал, Пендик – маленькие станции и полустанки следовали один за другим через каждые десять-пятнадцать минут, на каждом поезд останавливался, и Михаил усомнился, что за сутки они доберутся до Анкары.

В Измире арестантам выдали по куску хлеба и по миске похлебки.

– Не больно распускайте животы, – предупредил охранник. – Теперь еду получите только завтра днем.

В Анкару прибыли с опозданием всего на час. Начальник этапа выкрикнул два десятка фамилий. Тех, кого он назвал, вывели на перрон. Михаил понял, что их с Лорой повезут дальше. Куда? В ответ на его вопрос охранник только пожал плечами.

Место ушедших заняла новая партия арестантов. Эти считали, что дальше Эрзурумской крепости их не увезут. Некуда. Восточнее Эрзурума нет настоящих тюрем.

Михаил терялся в догадках: зачем их с Лорой везут в Эрзурум? Высылка? Но какой в ней смысл, если он не гражданин Турции? Тюрьма? Но чем хуже тюрьма в Стамбуле? К тому же нет причин заключать их в крепость.

В Эрзуруме вагон отцепили, отогнали на запасный путь и после часового ожидания всем арестантам приказали выйти. На улице было солнечно и прохладно. Долину, в которой лежал город, обступали горы. Их снежные вершины, изрезанные синими тенями, отчетливо рисовались на фоне чистого неба.

Заключенных построили в колонну, однако Донцова почему-то отделили от всех. Из женского отделения вагона показалась Лора, помахала Михаилу рукой с таким видом, словно он пришел встречать. На ней было ее лучшее платье. Михаил подошел, взял чемодан.

– Вот мы и опять вместе, – сказала она весело. – О, какие красивые горы! Я думаю, мы в самом центре Азии?!

– Малой Азии, – поправил он. – Ты читала Пушкина?

– Да, конечно. Рассказы. Потом – «Евгений Онегин»…

– Так вот Пушкин бывал здесь. Это Эрзурум.

Она окинула взглядом горы, станционные постройки, взбегавшие по горе дома восточного типа. Вздохнула.

– Жорж, я уже не верю в то, что еще в начале года работала телефонисткой в парижской Ратуше. Ведь это мне приснилось, правда?

– Конечно. Ты восточная принцесса, очарованная джином.

– Кстати, милый джин, возьми деньги. – Лукаво жмурясь, она протянула ему четыре доллара. – Для принцессы я далеко не мотовка, не так ли?

Возмущению его не было предела. Он сказал, что экономить на пище в таких обстоятельствах – преступление против их будущего ребенка.

– Милый, – сказала она с обезоруживающей улыбкой, – если я и преступница, то не по своей воле. На станциях ничего не продают. Турция – очень бедная страна. Теперь я знаю: россказни о восточной роскоши еще большие сказки, чем «Тысяча и одна ночь».

И опять, в какой уже раз, он подивился ее жизнерадостности, сломить которую не смогли никакие невзгоды. У нее была надежная душа настоящего человека. И снова он испытал глубокую, острую радость оттого, что эта женщина – его возлюбленная, друг и будущая мать его ребенка.

Их отвели в жандармское управление и рассадили по камерам. Через день утром они вновь встретились у подъезда управления. Здесь их ожидали двое жандармов. Судя по тому, что через плечо у них висели сумки, – дорога предстояла неблизкая.

– Деньги есть? – спросил старший жандарм.

– Есть немного.

– Тогда надо запастись едой на дорогу.

– Куда мы поедем? – спросил Михаил.

– В Муратлы.

– Где это?

– Откуда я знаю? – неожиданно обозлился жандарм. – Сам вчера впервые узнал, что есть такая дыра где-то на севере. Давай зайдем в лавку, пока не подошла машина из казармы.

Лавка находилась напротив управления. Михаил купил чуреков, брынзы, а также инжира и чернослива для Лоры. Жандармам вручил по пачке хорошего табаку.

Через полчаса пришла машина – доживающий второй, если не третий век, грузовик «форд». На вид, во всяком случае, ему было не менее двадцати лет. В кабине рядом с шофером сидел офицер. Он мельком взглянул на бумажку, которую ему показал жандарм, согласно кивнул.

Михаил, Лора и оба жандарма забрались в кузов. Здесь лежали какие-то тюки, и пассажиры неплохо устроились. «Зачем нас везут в Муратлы? – думал Михаил. – Что это такое? Селение, город? И что там делать? Офицер наверняка знает, и следовало бы сразу его спросить».

Каменистая дорога то ныряла в ущелья, то вырывалась в просторные долины, то серпантином уходила в поднебесную высь. Кое-где в сырых низинах она была вымощена булыжником, но даже человек с богатым воображением не мог бы назвать ее шоссе. Обыкновенный проселок. Старый мотор, а также обилие ухабов и рытвин не позволяли развивать скорость больше тридцати километров в час, но, по-видимому, и такая скорость в этих местах считалась слишком большой, потому что, завидев автомобиль издали, за полкилометра, а то и за километр, прохожие сворачивали с дороги и держались от нее на почтительном расстоянии, со страхом и любопытством наблюдая громыхающее чудо.

Вскоре слева открылась быстрая горная речушка. Дорога шла берегом, повторяла его извивы. Желая сориентироваться, Михаил спросил, как называется река.

– Карасу, – коротко ответил жандарм.

Михаил живо повернулся к Лоре.

– Колокольчик, советую тебе обратить внимание на эту речку. Когда-нибудь, когда наши дети будут изучать древнюю историю, ты им расскажешь об истоках Евфрата.

– Что? – встрепенулась Лора. – Этот ручеек – Евфрат?

– Один из двух его истоков.

– Бог мой, когда я сидела в школе и слушала рассказ учителя о Тигре и Евфрате, о Междуречье и Багдаде, все это казалось мне далеким, сказочным, почти неправдоподобным. И вот я своими глазами вижу Евфрат. – Она долго не сводила глаз с шумливой речушки, затем проговорила задумчиво: – Знаешь, я читала, что кометы, мчась в мировом пространстве, захватывают с собою межзвездную пыль и другие тела и уносят их в немыслимые дали вселенной. Ты для меня оказался такою кометой.

Он обнял ее за плечи.

– Ты озябла?

– Нет.

– Накинь все же пальто.

Чорох! Часа через два дорога вывела их к довольно широкой горной реке. Жандарм сказал, что наверное это Чорох. Чорох… Чорох… Знакомое название… Ведь слышал… Михаил вспомнил. Чорох – река, впадающая в Черное море под Батумом. Неистово забилось сердце. Значит… Значит, где-то недалеко граница СССР. И они приближаются к ней, потому что Чорох течет к границе, а они едут вниз по течению.

Озарила догадка: турецкие власти решили перебросить их через границу по примеру французов.

Когда машина остановилась в небольшом селении, Михаил обратился к офицеру:

– Скажите, ведь Муратлы недалеко от русской границы?

– Рядом, а что?

– Не понимаю, зачем нас туда везут?

– Это дело пограничного начальства, а я интендант. «Дело пограничного начальства»… Значит, в Муратлы жандармы передадут их турецким пограничникам.

– Далеко еще до Муратлы?

– Часа три верных.

– Как ты думаешь, Колокольчик, куда нас везут? – спросил он с тихим торжеством, когда машина снова тронулась в путь.

– Куда могут везти по такой скверной дороге, если не в новую тюрьму? – грустно отозвалась Лора.

– Так вот: эта прекрасная, эта гладкая, как стол, дорога, это магистральное трансконтинентальное супершоссе упирается в советскую границу, и Муратлы – конечный ее пункт.

– Нас везут в Советский Союз? Ты шутишь, Жорж…

– Тсс… Не сглазь. – Михаил поплевал через левое плечо. – Я становлюсь суеверным, Колокольчик. Но если мы попадем сегодня в Советский Союз? А? Сегодня – ты представляешь?

– Нет, не представляю.

– А что такое пудовая свеча – знаешь?

Она покачала головой.

– Колокольчик, миленький, я готов стать подсвечником для этой свечи, если сегодня, пусть даже завтра, мы попадем на Родину.

Она впервые видела его таким душевно растрепанным от нескрываемого нетерпения. И она впервые видела на его глазах слезы.

Миновав Муратлы, машина остановилась у длинного барака. Над ним на невысокой мачте развевался красный с полумесяцем турецкий флаг. Старший жандарм тотчас скрылся в бараке. Вышел он минут через пять вместе с офицером и двумя солдатами. Крикнул, махнув рукой:

– Слезайте!

Взгляд офицера безразлично скользнул по Донцову и задержался на Лоре. Офицер хлопнул стеком по голенищу сапога, выразительно причмокнул и что-то тихо сказал жандарму. Жандарм весело осклабился. Должно быть, на лице Михаила невольно отразилось все, что он думает об офицере; тот внезапно погасил улыбку, резко спросил:

– Что в чемодане?

– Одежда.

Офицер приказал открыть, стеком поворошил платья и белье, удовлетворенно ухмыльнулся.

– Ладно. – И солдатам: – Можете вести.

Солдаты поправили винтовки, один из них кивком указал куда-то в сторону кустарника, заросли которого начинались в сотне метров от барака. Туда вела тропинка, пробитая в раскисшей илистой почве. Справа за кустами шумел Чорох, слева полого поднималось окутанное лесом нагорье.

Солдаты шли позади, лениво обсуждая вопрос о сигаретах, которые они не получили за прошлый месяц и которые, по всей видимости, им должен был выдать тот самый интендант, что привез Михаила и Лору.

Кустарник – негустые заросли кизила – вскоре кончился, и путники вступили в лес. Над головою поднимались высокие грабы. Летом ветви, наверное, образовывали сплошную зеленую крышу, сейчас сквозь них свободно проникало солнце. Прошли около трех километров. Туфельки Лоры превратились в бесформенные черные лапти, и, судя по всему, это обстоятельство крайне ее огорчало. Они вышли на опушку, дальше опять начинались заросли кизила. Здесь тропинку пересекала другая тропа, тянувшаяся вдоль опушки. Солдаты приказали остановиться. Один из них подошел к Донцову.

– Деньги есть? Давай.

Михаил вывернул карманы плаща. Доллар, три лиры, десяток курушей – все это вручил солдату. Тот улыбнулся довольный, махнул рукой вдоль тропы, что углублялась в кизиловые заросли.

– Идите прямо. Там Россия.

Но Михаил уже давно догадался, что их ведут к границе. Он испытывал странное состояние скованности. Он боялся произнести лишнее слово, сделать лишний жест. В эти минуты мир представлялся ему огромным механизмом, в котором тысячи сцепленных друг с другом шестеренок чутко реагируют на каждое лишенное необходимости движение и как результат реакции выдают не предусмотренные программой случайности. Сейчас все его помыслы, все чувствования сосредоточились на том, чтобы избежать случайностей, могущих встать между ним и Родиной на последнем, всего в несколько десятков метров, отрезке пути.

– Пойдем, Лора, – тихо сказал он и взял ее за руку.

Они шли не оглядываясь. Тропинка сделала поворот влево, затем вправо, опять влево. Она петляла между высокими кустарниками, как ручеек. Внезапно кусты кончились, впереди открылась поляна метров в пятьдесят шириною. Посредине ее стоял полосатый, как шлагбаум, пограничный столб. Последний десяток метров они преодолели бегом. И когда Михаил увидел на столбе советский герб и понял, что находится под его защитой, он проговорил растерянно, точно еще не совсем доверяя очевидному факту:

– Колокольчик, мы дома.

И вдруг долго сдерживаемое чувство взорвалось буйным восторгом.

– Колокольчик, мы до-ома-а!!

Он бросил чемодан, подхватил ее на руки, смеющуюся и плачущую, закружил, пьяный от счастья…

– Мы дома, мы дома, мы до-о-ма-а!!!

– О, Жорж, милый…

– Что-о?

Он поставил ее на землю, огляделся и, тормоша и смеясь, сказал:

– О каком Жорже ты говоришь? Здесь нет никакого Жоржа…

– Но…

– Я – Донцов. Михаил Донцов. Миша, понимаешь.

– Миша? – Она смотрела на него с веселым недоумением.

– Ну, конечно, Миша. Пойдем.

Он взял ее за руку, и они опять углубились в кустарник. Но не успели пройти и десятка метров, как за спиною раздался негромкий окрик по-русски:

– Стой! Руки вверх!

Они остановились. Михаил поставил чемодан и поднял руки. Глядя на него, то же самое сделала Лора. В глазах ее мелькнула тревога.

– Все правильно, Колокольчик, – успокоил он. – Это наши пограничники.

– Прекратить разговоры! Королев, обыщи!

Из-за ближайшего куста шагнул на тропу молоденький румяный красноармеец в шинели и в шлеме с алой звездой.