Текст книги "На железном ветру"

– За этот?

Михаил оглядел столешницу, словно надеялся обнаружить какие-то следы Северцева.

– Да. Не правда ли – забавно? Он сказал, что через Юрия познакомился с находящимся в Париже главою немецкой фирмы, тот принял его на работу и берет с собою в Германию. «А уж оттуда я непременно попаду на родину, в Россию», – добавил он. Мне это показалось странным, я начала расспрашивать. Не буду передавать вам весь разговор, но в конце концов Антон признался, что Брандт набирает среди русской молодежи людей для нелегальной работы в России, куда их перебросят после прохождения специальной подготовки. Признаюсь, услышав это, я испытала злорадное чувство. Я тотчас припомнила Антону и «нацию рабов», и изъяны «французского темперамента», и многое другое и под конец даже сказала, что никогда ни один француз не согласился бы шпионить в пользу врагов своей родины. И, как вы думаете, что он мне ответил?

– Что вы славная девушка, – вырвалось у Михаила, и он почувствовал смущение: в его словах слишком явственно прозвучала личная оценка. Лора потупила взгляд, а румянец на ее щеках сделался ярче.

– Нет. Антон ответил, что вовсе не собирается шпионить для бошей, а только желает вернуться на родину.

Возникла пауза.

– Иными словами, – нарушил ее Михаил, боясь еще поверить в то, что услышал, – Северцев собирается явиться с повинной к советским властям?

– Наверное, его можно было понять и так.

– Адрес Брандта он вам назвал?

– Да. Потом отец проверил – все сошлось.

– На этом вы расстались?

– Да. То есть нет, он проводил меня на улицу Суффло.

Я предложила ему зайти к нам и все рассказать отцу, – возможно, он посоветует что-нибудь дельное. Антон ответил, что не желает ставить моего старика в затруднительное положение – ведь тот на государственной службе. «Другое дело вы, Лора, – сказал он, – если вы, его дочь, передадите ему чужие слова, он имеет право проявить к ним лишь частный интерес».

– Он так и сказал? Вы ничего не прибавляете от себя, мадемуазель?

– Ни словечка, мсье Жорж. Или вы думаете, я не понимаю, как это важно?

– Что вы, мадемуазель, я восхищен вами. А не выпить ли нам еще по чашечке кофе?

– Я готова пить, пока не иссякнут ваши вопросы.

– Вот и прекрасно, – развеселился Михаил. – Надеюсь, вам не придется особенно перегрузить себя.

Он заказал кофе с рогаликами и попросил Лору продолжать.

– Все, что произошло потом, очень грустно, – сказала девушка. – Разговор с Антоном я, конечно, передала отцу. Он казался взволнованным и попросил меня держать язык за зубами. Потом почти сутки он пропадал на работе, а когда пришел домой, написал известное вам письмо. Остальное вы знаете. Почему он знал адрес Журавлева, вам, конечно, объяснять не надо. А через два дня отец погиб. – Девушка помолчала минуту, потом заговорила быстро, словно стесняясь своих слов. – Я была потрясена. Кроме того, я думала, что смерть его связана с письмом, что это месть. И кляла себя. А когда Антон позвонил мне, я не захотела с ним говорить. Но убийцу поймали, судили, и я была на суде – он оказался обыкновенным бандитом. Потом пришлось сменить квартиру. Теперь я живу в Менильмонтане, за кладбищем Пер Лашез. Очень далеко ездить на работу. В Париже у меня никого нет, кроме доброй тетушки Аделаиды. Она настаивает, чтобы по воскресеньям я непременно бывала у нее. Старушка мне покровительствует и добросовестно пичкает советами насчет того, как надо себя вести, чтобы не сбиться с истинного пути. Точно ей известен истинный путь.

Лора насмешливо улыбнулась, но Михаил видел, что за насмешкой скрывалась горечь, которую девушка не желала показать.

Подали кофе и свежие рогалики. Михаил отпил глоток, закурил сигарету.

– С Северцевым вы больше не встречались?

– Нет. Он не знает моего нового адреса.

– А с Ферро?

– Недели две назад я столкнулась с ним на площади Ратуши. Он упрекал меня за то, что я совсем пропала, забыла однокашника, приглашал в ночной кабачок на бульваре Клиши. И тут я, кажется, совершила глупость…

– Пошли с ним в кабачок?

– О, нет. Зато высказала все, что о нем думаю.

– Как?! Вы дали понять, что знаете о его работе на Брандта?

Лора кивнула, при этом губы ее нервно покривились и в черных глазах возникла предостерегающая острота: «Не вздумайте мне выговаривать».

– Я была вне себя, – снова заговорила она, в беспечности ее интонации опять слышался вызов. – Я назвала его предателем и фашистским лакеем. Чего я только не наговорила, боже мой!..

– А он?

– Он был смущен и подавлен. Возможно испуган. Спросил, откуда мне все известно. Я ответила, что не все люди такие подлецы, как он.

– А затем?

– Просто повернулась и ушла.

«И до сего дня живы?» – едва не вырвалось у Михаила. Он промолчал, чтобы не напугать ее. Она явно не представляла размеров грозившей ей опасности. Брандт должен был обезвредить ее в тот же день, как Юрий сообщил ему о разговоре на площади Ратуши. Почему же Лора жива и здорова? Может быть, за ней следят, желая выяснить источник ее осведомленности? Пустое. В тех условиях, в каких находится Брандт, ждать две недели – значит уподобиться сумасшедшему, усевшемуся на пороховую бочку с горящим фитилем. Так почему же Лора жива? Причина может быть только одна: Юрий скрыл от Брандта разговор на площади Ратуши. Что побудило его так поступить? По-видимому, он питает к Лоре нежные чувства.

Михаил подумал, что надо бы попросить Лору поподробнее рассказать о ее отношениях с Юрием. Но тотчас отказался от такой мысли. Это было бы похоже на допрос. И потом она ничего не скрывает, во всяком случае то, что находит возможным не скрывать. Нельзя быть навязчивым.

Он всячески оправдывал свою скромность, зная, однако, что на самом деле он просто боится услышать нечто такое, что уронило бы в его глазах эту девушку.

Некоторое время он обозревал развешенные по стенам охотничьи трофеи, затем сказал:

– Прошу прощенья, мадемуазель, я, кажется, утомил вас. Не лучше ли нам пройтись?

– С удовольствием.

Они вышли на бульвар и не торопясь направились в сторону Обсерватории. Солнце зашло, и на улице заметно похолодало.

– Скажите, мсье Жорж, я не посягну на государственную тайну, если спрошу, сколько вам лет? – вскинув на него звездные глаза, проговорила Лора.

– О нет, мадемуазель, только женщины делают из своего возраста тайну, – засмеялся он. – Мне двадцать восемь лет. А почему вы задали такой вопрос?

– Мне казалось, что дело, ради которого вы прибыли в Париж, должны бы поручить человеку… ммм… более пожилому. Вы ведь не так давно этим занимаетесь, я думаю?

– Борьбой с врагами моей Родины, вы хотите сказать? С пятнадцати лет.

Она остановилась и непроизвольно схватила его за руку.

– Мой бог! Неужели с пятнадцати?

Взгляд ее выражал откровенное восхищение.

– Но в этом нет ничего удивительного, мадемуазель. Рабочая молодежь России шла в революцию в очень юном возрасте.

– И вы, пятнадцатилетний мальчик, стреляли в людей и шли под пули?

– Ничего иного не оставалось. Ведь вы сами сказали: раз вино откупорено, его надо выпить.

– Вы были ранены?

Михаил показал скрюченный мизинец – память об эсеровской пуле.

– Рана, как видите, пустяковая, но когда-то я ею очень гордился.

Они стояли на углу улицы Обсерватории. Лора выпустила его руку и, отвернувшись, с минуту пристально смотрела на увенчанные полукруглыми астрономическими куполами башни, что рисовались на фоне темнеющего неба.

– Вы, наверное, очень счастливы, – тихо проговорила она.

Михаил почувствовал себя неловко, как сытый в присутствии истощенного голодом.

– Не знаю, мадемуазель.

– Ну, конечно, не знаете. Ведь счастья не замечают, когда оно есть. Слушайте, – она порывисто тронула его за рукав, – я хотела бы и в дальнейшем быть вам полезной. Я могу попросить тетушку Аделаиду – она приютит вас. В свою конуру я не приглашаю, у меня любопытные соседи…

– Благодарю вас, – сказал Михаил, тронутый ее непосредственностью. – Конечно, мне не обойтись без вашей помощи. И я хотел вас попросить встретиться с Антоном Северцевым. Когда вы сможете?

– Сегодня. Он живет недалеко, в двух шагах от площади Италии.

– Но вы утомлены.

– Нисколько.

В ее сузившихся глазах блеснули лукавые звездочки.

– Ну, хорошо. Вы должны сказать Северцеву следующее: если он желает вернуться на родину не как враг, а как друг, вы поможете ему познакомиться с человеком, который сумеет это устроить. Постарайтесь высказать в шутливой форме. Не настаивайте, если он откажется. Если согласится, пусть назначит удобное ему место и время встречи. Когда начинаются ваши занятия в Ратуше?

– В половине девятого.

– Завтра в восемь я буду ждать на углу Ратуши со стороны улицы Сен-Антуан.

– Я все сделаю, мсье.

Михаил осторожно пожал ее узенькую с длинными пальцами руку и, не выпуская, заглянул в. темные, с блестками глаза.

– Не боитесь?

– Нет.

– Вы славная девушка и настоящая патриотка.

– Вы уже говорили мне это, мсье.

Михаил поспешил выпустить руку, но это получилось неловко. Злясь на себя, сухо кивнул:

– До свидания, мадемуазель. Желаю успеха.

Он перешел улицу и по бульвару Сен-Мишель зашагал к станции метро.

10

После ужина Донцов заперся у себя; не зажигая света, долго сидел в кресле.

Он думал, что старается предугадать осложнения, которыми, возможно, грозит ему встреча с Северцевым. Однако дело обстояло совершенно иначе. По какому бы руслу ни текли его мысли, они неизменно возвращались к Лоре Шамбиж. Она сидела в кресле напротив, и он ясно видел ее лицо, на котором в течение пяти минут можно было прочесть целую гамму чувств: и грусть, и радость, и задумчивость, и кокетливое лукавство, и восторг. Он слышал ее мелодичный, богатый интонациями голос. Эти интонации сообщали ее речи особенную убедительность.

Почему-то ему думалось, что он знает ее давным-давно, Возможно, многие годы. Впечатление было странным и необъяснимым.

– Она тебе нравится, – высказал он вслух едва оформившуюся мысль.

«Ну ты, брат, фрукт… – в радостной растерянности укорил он себя. – Разве это дело? Нельзя. А, собственно, почему нельзя? Француженка? Чепуха… При чем тут национальность? Ты выполняешь задание Родины, ты на работе… Да разве девушки должны нравиться только отпускникам? Но ты в чужой стране, у тебя нет даже паспорта. А что, в таких делах необходимо предъявлять паспорт?..» Он тихонько рассмеялся и на том закончил бесполезный спор. И тогда опять возникло беспокоящее ощущение давнего знакомства с Лорой Шамбиж. Почему? Откуда это? И вдруг память высветила стихотворные строчки, давным-давно слышанные и как будто забытые.

 
Я знаю девушку —
она
кисейного счастья
не ждет у окна…
 

Да ведь это строчки из стихов Поля Велуа!

 
Она презирает томное
Мещанское счастье
темное…
 

Ну, конечно… Поль имел в виду ту девушку, машинистку, что при муссаватистах работала в подполье… Как же ее звали? Сима – вот как. Наивные юношеские стихи… Но в них ты узнаешь Лору Шамбиж. Возможно, когда-нибудь ты прочитаешь ей эти строки… А скорее всего – нет. Какой прок из того, что сейчас ты понял: именно эта девушка грезилась тебе в мечтах?

Причудливые виражи выделывает, однако, жизнь. Ты никогда не предполагал, что встретишь ее за рубежом, что она француженка и дочь полицейского инспектора.

Он закрыл глаза, и образ девушки со звездными глазами показался ему вдруг невыразимо прекрасным. На минуту будто удавкой стянуло горло, редкие и сильные удары сердца отозвались в висках. Он крепко надавил на глазные яблоки, потер лоб, встал, включил свет…

– Доброе утро, мсье Жорж.

Лора неожиданно выпорхнула из толпы прохожих и, подхватив Донцова под руку, потянула его в сторону площади Ратуши. На ней было темное демисезонное пальто со стоячим воротничком из норки, туго перетянутое в талии. Оно очень шло к ее раскрасневшемуся лицу, и, знай Михаил женщин лучше, он бы понял, что она хотела ему понравиться. Впрочем, одежда соответствовала погоде: холодный северо-западный ветер гнал рваные тучи, в просветы изредка заглядывало солнце.

– Все улажено, мсье Жорж, – деловито заговорила Лора, остановившись на противоположной стороне площади. – Антон согласен встретиться с вами.

– Когда и где? – суше, чем того требовала необходимость, осведомился Михаил. Утренние мысли плодотворнее вечерних. Они помогли ему почти полностью освободиться от очарования, владевшего им весь вечер. Он твердо решил держаться с Лорой в рамках официальной благожелательности и не вносить в их отношения ничего личного. Но с того момента как вновь увидел Лору, он понял, что лишился важного свойства, без которого его благие намерения было нелегко осуществить, – естественности, непринужденности поведения.

– Когда? Сию минуту, мсье! – сказала она с торжественной улыбкой, тем самым как бы преподнося ему приятный сюрприз. – Ровно в восемь он обещал быть около моста. Да взгляните же туда, кажется, это он и есть. В синем плаще…

Михаил посмотрел в сторону набережной, на которую выходила площадь Ратуши, и у самого въезда на Аркольский мост, около чугунного парапета, заметил темную фигуру в кепке.

– Пойдемте, я вас представлю…

Лора подалась вперед, но Михаил, чувствуя, как в душе у него закипает раздражение, удержал ее.

– Мадемуазель, нам нет необходимости сбиваться в толпу. И, кроме того… Я просил, чтобы вы узнали у Северцева место и время встречи, но тащить его сюда было вовсе не обязательно.

– Но, мсье Жорж, ему так не терпелось увидеться с вами…

– И все же, мадемуазель Лора, если хотите помочь, а не повредить делу, постарайтесь выполнять мои просьбы точно.

– Хорошо, я запомню.

Желая сгладить невольную строгость, Михаил взял ее висевшую, как плеть, руку.

– Ну, полно, я не хотел вас обидеть и очень вам благодарен. Идите, вам пора. Когда вы мне понадобитесь, я позвоню в коммутатор Ратуши либо, как сегодня, постараюсь встретить вас утром на углу. До свидания, мадемуазель.

Склонив голову к плечу, Лора взглянула на него испытующе, то ли желая постичь тайный смысл его слов, то ли приглашая его объяснить этот смысл.

– Вы, верно, и не подозреваете, – задумчиво сказала она, – какой у вас забавный и милый акцент.

Беспечно покрутив на пальце сумочку, сошла с тротуара на проезжую часть. Тотчас обернулась, помахала ручкой и лукаво бросила:

– То сфи-та-ния, ма-те-ма-усель!

«Черт возьми, да она еще девчонка, настоящая девчонка», – подумал Михаил.

Предоставляя Антону Северцеву инициативу в выборе места и времени встречи, Донцов получал возможность проверить его. Потому что встретиться среди бела дня на квартире у Северцева, например, – это одно, а заставить прийти советского разведчика поздно вечером в бистро на глухой улице – совсем другое. Сам выбор места и времени позволял догадываться о намерениях Северцева, не говоря о том, что Михаил собирался предварительно понаблюдать за ним.

Своеволие Лоры неожиданно осложнило задачу. Наблюдение ничего не могло дать. Оставалось либо отложить встречу, либо пойти на нее. После недолгого раздумья Михаил решил рискнуть. В конце концов сведения, которыми он располагал о Северцеве, низводили степень риска до вполне разумных пределов.

Шагом занятого человека он вышел на набережную, пересек ее по направлению к мосту и, проходя мимо Северцева, как бы нечаянно задел его тростью. Тот обернулся резко, словно от удара. Из-под низко надвинутого козырька кепки смотрели отчужденно и подозрительно глубоко посаженные серые глаза. В углу рта торчала сигарета. Крупное лицо было малиновым от ветра, и на скулах знобко топорщился пушок. Выглядел он лет на двадцать.

– Мсье Антон Северцев, если не ошибаюсь? – сказал Михаил по-французски.

– Не ошибаетесь, – помедлив, отозвался Северцев. – Почему вы меня знаете?

– Только что мне указала на вас Лора Шамбиж. Я Жорж. Вы хотели поговорить со мною?

– Нет. Это вы хотели со мной поговорить, мсье Жорж.

«Колючий парень», – подумал Михаил, а вслух сказал:

– Пусть так. Где мы могли бы сделать это без помехи?

– У меня дома. Дядя на работе, а тетка не помешает – у меня своя каморка.

– Почему вы сразу не назначили встречу у себя?

– Я хотел, чтобы вас представила Лора.

– Резонно.

За те пятнадцать минут, что они ехали в такси, Михаил успел хорошенько рассмотреть своего спутника. У него было сильное лицо, но для русского глаза выглядело вполне ординарно: широкие, вразлет, брови, разделенные вертикальной складкой, толстоватый нос, крупные скулы, будто поджимавшие снизу глаза, широкие, как плиты, щеки, Таких лиц сколько угодно можно встретить и в деревнях Центральной России, и на новостройках во всех уголках Союза. Появись Северцев в какой-нибудь плотницкой бригаде, он не обратил бы на себя внимания – рядовой деревенский парень.

Северцев жил в одном из переулков рядом с площадью Италии в старом четырехэтажном доме с узким – в три окна – фасадом, будто сплющенным между более высокими соседними зданиями. «Каморка» его находилась в мансарде и представляла собой маленькую комнатку с очень скудной обстановкой: стол, покрытый зеленой скатертью, три стула, железная кровать, этажерка с книгами. Единственное окно выходило на круто падающую крышу, и перед ним лежала груда осыпавшейся битой черепицы. На этажерке Михаил заметил потрепанный томик «Тихого Дона» Шолохова, несколько старых номеров журнала «Огонек».

Северцев предложил гостю стул, сел сам. Затем наступило натянутое молчание. В ожидающем взгляде Северцева таилась ирония, казалось, хозяина забавляло затруднительное положение гостя. Михаилу стало ясно: начни он издалека – это лишь усилит недоверие к нему.

Выложил на стол сигареты.

– Закуривайте.

Северцев достал свою пачку. Оба нарочито медленно, чтобы не показать волнения, закурили. Михаил со вкусом затянулся и сказал, перейдя на русский язык:

– От Лоры Шамбиж я слышал, что вы не питаете вражды к Советскому Союзу и хотели бы возвратиться на родину. Это правда?

– Хм, а я, признаться, начинал думать, что вы такой же русский, как и француз, – без улыбки сказал Северцев, уйдя от прямого ответа.

– Вы ошиблись, я не так давно из Москвы.

– Обладаете дипломатическим иммунитетом?

– Почему это вас заботит?

– Уж очень смелы. А ведь я эмигрант, по-вашему, стало быть, белогвардеец. Со мной без иммунитета опасно.

– С белогвардейцем я и говорил бы по-иному, – для него иммунитет не помеха.

– Что верно, то верно. К какой же категории вы меня относите?

– К самой несчастной.

У Северцева дрогнули брови, лицо напряглось.

– Как вас понять?

– Не беспокойтесь, Антон, трусом вас не назову, но я мужества не вижу. Хотите вернуться на родину, а риска боитесь…

– Что? Я…

– Знаю, знаю, – выставив ладонь и как бы отметая все возражения, перебил Михаил. – Вы не побоялись завербоваться через Брандта в германскую разведку, не побоялись рассказать обо всем Лоре Шамбиж, а через нее и Эмилю Шамбижу, которого знали как преданного друга Советского Союза. Все это вы совершили. Так почему же боитесь сделать последний шаг, почему не доверяете мне? Будь я провокатор, я не тратил бы времени на разговоры, потому что знаю о вас достаточно, чтобы вас уничтожить.

Некоторое время Антон молчал, пальцы его машинально расправляли складки грязноватой зеленой скатерти. Когда он поднял на Михаила взгляд, в глазах его не было прежней отчужденности.

– Кто вы?

– Советский гражданин.

– Я хотел бы знать цель вашего приезда в Париж. Не думайте, что это праздное любопытство, – поспешил он заверить. – Для меня важно знать все: я не хочу быть слепым орудием в чьих-то руках. Если вы агент ОГПУ и приехали насчет Брандта, так и скажите.

– Да.

– Вот это другое дело.

Он улыбнулся впервые за время их разговора, в тоне его исчезла злая «колючесть», морщинка между бровей разгладилась, и теперь ему можно было дать не больше двадцати.

– Я должен вам помочь? – быстро спросил он.

– А у вас есть желание помочь? – вопросом на вопрос ответил Михаил.

– Назвался груздем – полезай в кузов. Так ведь?

– Знаете русские пословицы?

– Из книг больше, – пригладив ладонью волосы, сказал Северцев. – Эту, правда, отец часто повторял. Но сам хоть и назвался груздем, в кузов лезть не захотел.

– Он был дворянин?

– Да. Инженер. Статский советник. Ананий Сергеевич Северцев. Служил в Москве по ведомству путей сообщения. Я ведь москвич по рождению. Жили на Тверском бульваре. Мне пять лет исполнилось, когда увезли меня из Москвы. В восемнадцатом году. А памятник Пушкину помню… Смутно, конечно. Будто во сне видел…

О прошлом Северцев говорил подчеркнуто сухо, без выражения, будто читал отчет. Было ясно, что он старается не проявить чувств, возбуждаемых воспоминаниями, так как, по-видимому, не желает показаться своему новому знакомому человеком сентиментальным и недостаточно мужественным.

Вообще для уха Донцова его русская речь звучала непривычно, слишком «книжно», что ли. В интонациях ее не слышалось разговорной живости.

– Эмигрировали через Одессу, – продолжал Северцев. – Была у меня еще сестренка трех лет. Похоронили в Варне. Так сказать, на православной земле. В Париже отец долго не мог найти места. Все, что удалось привезти с собою, быстро прожили. Наконец, мой папа, инженер, статский советник и дворянин, устроился на железную дорогу проводником. Должность почти лакейская, но он утешал себя тем, что всякий труд служит ко благу общества. У матери от всех этих пертурбаций открылась скоротечная чахотка, на докторов денег не было. Умерла. Отец отдал меня в русскую школу-интернат. Сам стал попивать. Умер назад тому пять лет. Перед смертью признался мне, что несколько раз ходил в советское посольство, хлопотал о возвращении на Родину. Заставил меня поклясться, что я непременно вернусь в Россию, как только достигну совершеннолетия. В религию ударился старик перед кончиной. Я, говорил он, лишил тебя Родины и тем взял на душу великий грех. Ты должен искупить его, иначе во веки веков не будет моей душе прощенья. С той поры, собственно, по-настоящему-то и почувствовал я себя русским и стал думать о Советском Союзе, как о Родине. Что нам вбивали в головы в школе о большевиках, не буду пересказывать – сами понимаете. Но в Париже появились советские журналы, книги советских писателей. Их я стал читать, им и верил. Ну, сначала не то что верил, а хотел верить, хотел гордиться Родиной, не только прошлым ее, но и настоящим. Но здесь мысли свои приходится скрывать. Большинство моих сверстников, школьных товарищей, настроены по-другому. Дядя – брат матери – бывший офицер. У него разговор один – шомполами их, подлецов, да веревку на шею. То есть вам, большевикам.

– Это ясно, – кивнул Михаил. – Теперь о Брандте.

– Года два назад на одной вечеринке познакомился я с Юрием Ферро. Красивый парень, немного похож на Блока. Хорошо говорит, по-своему думает, не повторяет, как попугай, раз заученное. Этим он мне понравился. К тому же стихи пишет. Иногда печатается в газете «Возрождение». Даже вот запомнились строчки:

 
Сохраню святой любви ростки я.
А когда мне выпадет счастливый фант
Я приду к тебе, моя Россия,
И вплету ромашки в аксельбант.
 

– Красноречиво, – сказал Михаил. – Он, что же, собирается прибыть в Россию в качестве жандарма или свитского офицера?

– Вы насчет аксельбанта? Да нет, он не монархист. Это так, для красоты слога. Ну и нашим, конечно, нравится – погоны, аксельбанты, темляки и прочие аксессуары. Изредка мы с ним встречались. Разговаривали. Он немножко не от мира сего, романтик, но парень порядочный. Помогал, чем мог, находил для меня раза три случайную работу. Сами понимаете, не очень-то приятно пользоваться дядиной добротой. Как-то осенью сидели мы в русском ресторанчике. Угощал, конечно, Юрка, – у меня в кармане, как всегда, вошь на аркане. Подают солянку с расстегаями, водку в запотевшем графинчике. Злость меня забрала… Понимаете: уязвленное самолюбие… Вот, говорю, кабы не проклятая революция, сидели бы мы сейчас с тобой у Тестева, угощал бы не ты меня, а я тебя, и был бы я не безработным с эмигрантским видом на жительство, а студентом Московского университета. Не чета, говорю, твоей нормальной школе, одни традиции чего стоят – Герцен, Бакунин, Грановский… И раньше у нас такие разговоры – мечтания происходили. Чего уж скрывать – завидовал я Юрке отчаянно…

– И в этой зависти не последнюю роль играла Лора Шамбиж?

– Да, она благоволила к Юрке – красавчик. Ну вот, он и говорит: «Могу устроить тебя в одно богоугодное заведение. Но заранее предупреждаю – дело опасное, боевое. Требуются туда люди-кремень, причем недолюбливающие большевиков. Ты, говорит, конечно, нигилист, но это, пожалуй, неплохо – в деле, которым ты будешь заниматься, трезвость и скептицизм тоже не на последнем счету».

Я заинтересовался, слово за слово, он открыл мне, что речь идет о разведывательной школе в Германии и о работе в Советском Союзе в пользу германской разведки. Признаться, в устах Юрия это прозвучало несерьезно – ведь я его считал всего лишь богемным романтиком. Но Юрка сказал правду.

– С Брандтом встречались?

– Беседовали. У него дома на улице Рамбюто. По-русски говорит, почти как мы с вами.

– О чем же он говорил?

– О священной миссии освобождения родины от большевизма. Фюрер Адольф Гитлер горячо сочувствует белому движению и думает только о возрождении русской культуры, ради которого готов предпринять великий крестовый поход. И я как истинный патриот России обязан уже сегодня вступить в борьбу на стороне райха. Я, само собою, поддакивал, скрежетал зубами от ненависти к большевикам и посмеивался в душе.

– И все же завербовались?

– Да. Во-первых, сразу получил вспомоществование, и дядя перестал ворчать. А во-вторых, понял: это единственный способ попасть на родину. К тому же не с пустыми руками. Решил: в России явлюсь в ОГПУ, авось не расстреляют. Но не так-то быстро продвигалось дело – начались проверки. Ухо приходится держать востро.

– Многих из завербовавшихся вы знаете?

– Семерых. Все – мои однокашники.

– Как настроены?

– Будут служить немецкой разведке верой и правдой.

– Брандту известно, что вы все знакомы друг с другом?

– Не думаю. Нас вызывали по одному и строго-настрого запретили кому-либо, даже родителям, сообщать правду о предстоящей работе, но мы друг с другом поделились и даже решили, если дело дойдет до открытой борьбы, живыми в руки Чека не даваться и стоять друг за друга насмерть. – Он горько усмехнулся: – А теперь я должен назвать чекисту их фамилии.

– Вам бы не хотелось? – быстро спросил Михаил.

Северцев тряхнул шевелюрой:

– Приятного мало.

– Но ведь они – ваши враги.

– Я понимаю. Да вы не беспокойтесь, можете записывать фамилии.

– Нужны не только фамилии, но год и место рождения каждого. И самое главное – их фото.

– Дарить друг другу фотографии у нас в школе считалось слюнтяйством и телячьими нежностями. Хотя – у меня есть карточка Юры. Летом в Булонском лесу фотографировали друг друга.

Не вставая с места, Антон дотянулся до этажерки, порылся среди книг и положил перед Михаилом две фотокарточки. На одной, на берегу пруда в тени развесистого дуба, был изображен сам Северцев. На другой под тем же дубом – Юрий и Лора Шамбиж. В легкой кофточке с глубоким вырезом и короткой юбочке Лора выглядела девчонкой лет пятнадцати. И улыбка у нее была по-девчачьи беззаботная. Рядом, обняв ее за плечи, стоял молодой человек спортивного вида в белой рубашке и хорошо отутюженных брюках. Большие продолговатые, так называемые «византийские» глаза и пышная шапка светлых кудрей придавали ему ангельский вид. «Красивый парень», – вынужден был признать Михаил.

– Вот вы назвали Юрия порядочным человеком. Как это совместить с его деятельностью в пользу германской разведки?

Северцев задумался. Михаил терпеливо ждал.

– Понимаете, Жорж, – медленно и как бы нерешительно проговорил Северцев, – в общем-то Юрий хороший, добрый парень. Но есть у него одна ахиллесова пята – непомерное честолюбие. Тем более что поэтические дела его не блестящи…

– Вы хотите сказать, – живо перебил Михаил, – что он не испытывает ненависти к Советскому Союзу?

– Именно. Работа на Брандта дает ему сознание собственной значительности, что ли, превосходства над всеми прочими смертными, вроде меня. Словом, здесь больше романтики, чем убежденности. Ну, конечно, перепадают и деньги. Вам, наверное, это трудно понять. Вы там, в Советском Союзе, знаете, чего хотите. У вас человек всего лишь стоит у станка, а цели у него прометеевские.

– А здесь все наоборот?

– Ну да. Иной ворочает государственными делами, а весь смысл его деятельности состоит либо в удовлетворении мелкого честолюбия, либо в накоплении личного богатства.

– Но согласитесь, Антон: для Брандта такой помощник – не находка.

– Разумеется. Однако у Юрия есть качества, полезные для Брандта, – общительность, желание покровительствовать, отсюда множество приятелей среди русской молодежи.

«Все это так, – подумал Михаил, – и все же трудно поверить, что Брандт опирается непосредственно на Юрия. Скорее, между ними существует опытный и более серьезный посредник».

– Что за человек отец Юрия? Вы видели его?

– Алекса Ферро? Да, раза два-три. Светлый шатен, редкие волосы, ничего особенного, делец как делец.

– Не обращали внимания на его походку? Может быть, он немного прихрамывает?

– Нет, хромоты не замечал.

– А фамилия Лаврухин вам ничего не говорит?

Северцев понимающе улыбнулся:

– Вы подозреваете, что отец Юрия – русский эмигрант. Не интересовался. Да и Юрий об этом никогда не говорил. Знаю только, что Алексу Ферро принадлежит доходный дом. Адрес: улица Меркурий, 14.

Михаил в раздумье посмотрел в окно, побарабанил пальцами по столу.

– Ну, что ж, – проговорил он, поднимаясь, – рад был с вами познакомиться. Мне пора.

Он снял с вешалки шляпу, пальто, оделся. Северцев сидел, не шелохнувшись. В каменной неподвижности его лица, рук, в том, как внезапно побелели плитообразные щеки, угадывалось предельное внутреннее напряжение. Михаил взял стоявшую в углу трость. Северцев резанул его острым ненавидящим взглядом:

– Значит, все, что вы здесь болтали, ложь?! Так вас понимать, господин… э… Жорж?!

Михаил спокойно смотрел ему в глаза. Нет, парень не разыгрывал обманутые надежды. В голосе его клокотали настоящие злые слезы.

– Успокойтесь, Антон. И зовите меня просто Жорж, без «господин». Все, что я говорил здесь, – правда. И советским гражданином вы обязательно станете – это тоже правда.

Михаил подошел к столу, улыбнулся, протянул руку.

– Ждите меня завтра в десять утра. Вам удобно?

– Конечно.

– В присутствии посторонних обращайтесь ко мне только по-французски. До свидания.

В ответном крепком рукопожатии Михаил почувствовал искреннюю теплоту. Последние его сомнения относительно Антона Северцева отпали.