Текст книги "На железном ветру"

13

Они не виделись две недели. Оба были взволнованы встречей. Ему вдруг почудилось, что она слишком бледна, болезненно-бледна.

– Что с вами, Лора? Вам нездоровится? – проговорил он испуганно.

Прозвучавшая в этих словах искренняя тревога была куда красноречивее пылких объяснений. Не ускользнуло от Лоры и то, что, обращаясь к ней, он упустил слово «мадемуазель». Она наклонила голову, чтобы скрыть охватившее ее смятение, и сказала:

– О нет, Жорж, я здорова, совершенно здорова.

Теперь, с запозданием, и он понял, что его обращение и тон имели характер более интимный, чем того требовали их деловые отношения. Им подали кофе с пирожными, и, когда официант отошел, Михаил сказал:

– Простите, мадемуазель, если я…

– Ни слова, Жорж, – коротким решительным жестом она как бы отбросила его извинения. – Мы с вами друзья, Жорж, не так ли? Мне отец говорил, что в России большевики называют друг друга «товарищ». Зовите меня «товарищ». Хорошо?

– Хорошо, товарищ Лора.

Она засмеялась счастливо и немного смущенно.

В ее характере странным образом уживались меланхоличная женственная слабость и взрывная веселая напористость парижского гамена. Это сочетание Михаила восхищало.

– Что я должна для вас сделать, товарищ Жорж?

В глазах ее все еще поблескивали веселые звездочки.

– Сейчас мы поедем на улицу Меркурий, – сказал Михаил. – Вы зайдете к Юрию Ферро. Попросите его встретиться со мною. Желательно сегодня же.

– К Юрию? Домой? – Глаза ее потемнели.

– Я знаю, вам это неприятно после ссоры, но… – Он мучительно покраснел, потому что в душе поднялось ревнивое чувство. Оно было вызвано вовсе не предстоявшим визитом Лоры к Юрию, а воспоминанием об их прошлой близости.

– Скажете следующее, – продолжал он. – В Париже находится польский журналист Лентович из Варшавы, причастный также к издательскому делу. Вы знакомы с ним потому, что он снимает комнату в квартире рядом с вами. Узнав о вашей дружбе с Юрием Ферро, он попросил свести его с ним. Причина: Лентович слышал о Ферро как о большом поэте, имеющем влияние на русскую эмигрантскую молодежь.

– Влияние? – на подвижном лице Лоры отразилось ироническое недоумение. – Не слишком ли это, Жорж? Он никогда не был большим поэтом и не имел никакого влияния…

– Ему надо польстить, Лора. И не опасайтесь переборщить.

– Зачем?

– Но как же вы не понимаете? Ведь осознав себя столь значительной личностью, он будет обязан этим Лентовичу, то есть мне, и, значит, попадет ко мне в некоторую зависимость.

Михаил выдержал ее долгий испытующий взгляд.

– Ну и хитрец же вы, Жорж. Вы такой и вне деловых отношений?

– Помилуйте, Лора, что вы говорите? – смиренно вздохнул Михаил. – В частной жизни я редкостный простофиля.

– Вы хотите, чтобы я поверила вам?

– Очень хочу, – тихо сказал Михаил.

Она смешалась, зачем-то заглянула в свою сумочку и, не обнаружив там ничего достойного внимания, сказала, не поднимая глаз:

– Я поняла. Что дальше?

– Попросите назначить встречу сегодня. Со своей стороны предложите это кафе. Но именно сегодня, потому что Лентович скоро уезжает, а у него еще масса дел. Вообще попытайтесь создать о Лентовиче впечатление, как о достаточно крупном деятеле. Я полагаю, Юрий не заглядывает в польские газеты. Справитесь с такою задачей?

– Постараюсь.

– И последнее. Ни слова о том, что произошло на площади Ратуши. Но при случае с наивным видом выразите уверенность, что Юрий, по-видимому, уже порвал с германской разведкой. От этого зависит ваше к нему отношение…

– Вы хотите… – Она взглянула на него испытующе и строго. – Вы хотите, чтобы у меня с ним?..

– Нет, нет, не хочу!

В знакомо сузившихся глазах ее промелькнула ирония.

– Боюсь, общение с вами сделает из меня ужасную мистификаторшу.

– Не в частной жизни, надеюсь? – улыбнулся Михаил.

Она промолчала, и обоим стало немного неловко, потому что в недосказанном, да и в сказанном тоже, таилось нечто важное, но не имеющее никакого касательства к делу.

Не доезжая квартала до улицы Меркурий, Донцов отпустил такси.

– Желаю успеха, Лора. Я буду ждать вас в кафе напротив дома Ферро.

Когда она свернула за угол, он отправился следом. В кафе занял давно облюбованный столик с краю от окна. Отсюда можно было наблюдать за всем, что происходит за окном, оставаясь невидимым с улицы.

Михаил углубился в газету. Сейчас как никогда он был спокоен и уверен в себе.

Минут через двадцать появилась Лора. По ее улыбке Михаил понял, что все в порядке.

– Он согласен, – садясь к столу, сказала Лора. – Но у него «чертовски трещит голова» и он не хотел бы выходить из дому. Предложил встретиться у себя.

– Как он воспринял ваш визит?

– Был приятно удивлен. Предложил мартини. Мне кажется, высокая оценка поэтической деятельности несколько его смутила.

– Смутила, но не вызвала протеста?

– О нет, напротив. Вставила я словечко и насчет его связи с немцами. Он поторопился заверить меня, что понял, в какую попал клоаку, и при первой возможности выберется из нее, займется только стихами. Поинтересовался, не говорила ли я кому-нибудь о Брандте, и очень просил молчать, потому что, мол, иначе и ему и мне могут грозить большие неприятности.

– Так. Когда я должен у него быть?

– Он сказал – в любое время, хоть сейчас.

– В квартире есть еще кто-нибудь?

– Пожалуй, нет. Дверь мне открыл он сам.

«Ну, конечно, вчера он завтракал в кафе, значит, служанка отпущена на праздники, скорее всего, до понедельника», – подумал Михаил.

Теперь оставалось встать, перейти улицу и подняться на второй этаж в квартиру Ферро. Но что-то еще удерживало Донцова на месте. Что?

За время работы в разведке у него постепенно возникло и утвердилось некое шестое чувство, именуемое интуицией. Нюансы того или иного дела нередко так мало поддавались логическому анализу разума, что только подсознание, непостижимым образом взвесив на своих сверхчувствительных весах все не учтенные по своей мизерности «за» и «против», помогало принять правильное решение. Шестое чувство умело поощрять и предостерегать, хотя и не располагало логическими средствами для обоснования своей правоты. Но обоснование, как говорится, дело хозяйское.

Сейчас это чувство предостерегало. И Михаил, не желая ему подчиниться, искал логические причины необъяснимой тревоги. Конечно, нельзя предугадать, чем кончится его разговор с Юрием. Но ведь все зависит от того, насколько искусно он поведет дело. И потом: что ему грозит? Ничего. Даже в самом худшем случае Юрий мог только указать ему на дверь. Но почему же он не испытывал этой дурацкой тревоги, когда встреча мыслилась в кафе? В квартире-то Юрий один. Алекс Ферро в Канне. Какого же дьявола ты медлишь?

– Скажите, Лора, квартира имеет один выход?

– Нет, кажется, в кухне есть черный ход. Я ведь бывала здесь дважды.

«Ну вот, бывала… Бывала, бывала, бывала… О, черт, какая чепуха лезет в голову. Да, да, че-пу-ха».

Он не мог полностью пренебречь интуитивной тревогой. Он обязан был создать некоторый запас прочности.

– Лора, вам придется подождать меня. Вы не против?

– Конечно.

– Сидите и поглядывайте себе на улицу. Кстати, куда выходят окна из комнаты Юрия?

– Прямо перед нами. Два крайних слева.

– Ладно. Сейчас – половина второго. Если я не вернусь в течение двух часов – уходите.

– А что это будет означать, если вы не вернетесь?

– Откуда я знаю! Во всяком случае то, что ваша помощь мне не понадобится.

– Но у меня есть время. Почему бы мне не посидеть тут до вечера?

– Это бессмысленно и к тому же бросится в глаза.

– В таком случае, где мне вас ожидать?

– Ожидать? Можете не ожидать.

– Нет, не могу, – возразила она с неожиданным упрямством. – Я должна знать, что… словом, что все у вас благополучно.

Он отвернулся к окну.

– Будь по-вашему. Ждите меня на углу улиц Сен-Дени и Мазэт. У вас есть деньги на такси?

– Я могу добраться на автобусе.

– Все равно деньги потребуются. – Он взял со стола ее сумочку, сунул туда несколько купюр и в ответ на ее протестующий жест ворчливо проговорил: – Ну, полно, полно, вы же сами сказали, что мы товарищи. Между нами не может быть счетов. Слушайте дальше. На углу Сен-Дени и Мазэт долго задерживаться нет смысла – достаточно подождать час. Но вы должны непременно исполнить следующее. Я живу на улице Мазэт, дом 9, пансионат мадам Зингер. Вот ключ от моей комнаты – возьмите его. Завтра же отправитесь в пансионат и на неделю снимете комнату. Сейчас там свободно. В любой удобный момент, лучше всего завтра же, проникните в мою каморку – второй этаж, третья дверь налево от лестницы, окна со стороны фасада. У стены увидите секретер. Просуньте за него руку – найдете пачку денег – триста пятьдесят долларов – и зажигалку в форме браунинга, она же фотоаппарат. Все это заберите. Фотоаппарат продайте, его охотно купит мсье Буэ – лавчонка на улице Сен-Мартен. И постарайтесь переменить место работы.

– О, Жорж, вам грозит опасность?!

Страх и недоумение увидел Михаил в ее широко раскрытых глазах. Он постарался изобразить полнейшую беззаботность.

– Ну, что вы. Ведь это на всякий случай.

– Но когда вы шли к Антону…

– Полноте, Лора. На войне как на войне, поэтому я обязан учитывать множество всяких «а вдруг» и «если». Понимаете – обязан! Извините, коли напугал вас. Ну, сами посудите: что мне может грозить? – Он встал. – Итак, думаю, больше часа вам не придется скучать в одиночестве.

– Но, может быть, нам все-таки лучше пойти вместе?

– Нет, нет. – Ему вдруг вспомнилась шахматная партия, проигранная Воронину перед отъездом, и он сказал с шутливой улыбкой: – Вы будете моей резервной фигурой.

– Рад с вами познакомиться, мсье Ферро. Я – Лентович.

– О, я рад не меньше. Прошу вас.

Оставив в прихожей пальто, шляпу и трость, Михаил в сопровождении Юрия миновал довольно узкий коридор и очутился в большой, в четыре окна, комнате, скорее зале. В глаза бросились большой обеденный стол, камин, на стенах – картины в богатых рамах, цветы на подставках по углам (в горшочках кое-где торчали смятые окурки), желтые гардины на окнах. В столовую выходили три двери. Юрий распахнул ту, что справа.

– Прошу сюда.

Комната Юрия была продолговата и оклеена сиреневыми обоями. Судя по царившему в ней беспорядку, хозяин подражал парижской творческой богеме.

На письменном столе среди наваленных грудой книг и исписанных листов бумаги стоял медный двухрожковый подсвечник с оплывшими свечами, на ширме, отделявшей торцевую часть комнаты, по-видимому спальню, висел перекинутый халат. В застекленном шкафу книги стояли вперемежку, переплетами наружу и внутрь, лежали стопками, и на верхней полке среди них возвышалась начатая бутылка, накрытая хрустальным стаканом. На журнальном столике посередине стояла медная чернильница, деревянный ящичек с сигаретами, валялись небрежно скомканные бумажки; два кресла, обитых, как и стулья, дорогим серовато-фиолетовым штофом, были повернуты спинками к столику и на одном из них рассыпан табак. От множества развешанных по стенам картин рябило в глазах. Писанные большей частью углем и карандашом, они не имели рамок, края были обрезаны нарочито неровно, и, поскольку ни на одной из них Михаил ничего толком не сумел разобрать, он сообразил, что перед ним авангардистская живопись.

Юрий развернул кресла, смахнул табак. Михаил выбрал то, которое позволило ему сесть лицом к двери, хозяин опустился в противоположное. На нем была белая рубашка без галстука и цвета переспелой малины куртка нараспашку. Если добавить к этому светлые кудри, меланхолический взгляд серых продолговатых глаз, то перед Донцовым предстала натура художественная. Познакомься с ним Михаил вне связи с вербовочной деятельностью Брандта, ему и в голову не пришло бы, что этот открытый парень способен вести тайную работу в пользу германской разведки.

Юрий достал из ящичка сигарету и любезно предложил выпить, заверив, что у него отличный мартини.

– Благодарю, мсье, но сначала дело, – мягко отказался Михаил. – Я журналист из Варшавы, занимаюсь также издательской деятельностью…

– Да, да, мадемуазель Шамбиж мне говорила. – Юрий улыбнулся по-простецки и очень располагающе. – Но, право, не понимаю, чему обязан… Ваше посещение… Это так неожиданно…

– Одна из причин, побудивших меня нанести вам визит, – ваши стихи. В них есть талант, свежесть, горячее патриотическое чувство… Как там у вас… мм…

Нещадно коверкая русские слова, Михаил прочитал четверостишие, услышанное от Северцева, затем еще одно, из стихотворения, напечатанного в газете «Возрождение».

– Странно, где вы это нашли? – глубоко затягиваясь сигаретой, чтобы не показать свое смущение и радость, сказал Юрий.

– Русская газета «Возрождение» бывает в Варшаве, и там вас знают. Видите ли, мсье Ферро, дело в том, что в Варшаве живет немало русских, но среди них, к сожалению, нет поэта – выразителя общих дум и чаяний. Здесь, по-видимому, и кроется причина вашей популярности среди варшавских русских. Впрочем, и в Париже многие молодые русские отзываются о вас с большою теплотой. – На случай, если бы Юрий поинтересовался, кого он имеет в виду конкретно, у Михаила был готовый ответ: Щербакова и Веселовского (оба уже уехали из Парижа). Но вопроса не последовало, и Михаил продолжал: – В данном случае, как вы понимаете, мною руководят деловые интересы. Издание в Варшаве сборника ваших стихов на русском языке может принести сейчас неплохой доход. И если бы в течение, окажем, двух-трех дней вы сумели бы составить такой сборник, мы договорились бы с вами и о гонораре.

Юрий не выдержал роли человека, равнодушного к славе. Вскочил, торопливо закурив новую сигарету, прошелся по комнате из конца в конец. Остановился перед Михаилом, рассмеялся возбужденно, как пьяный.

– Благодарю вас, мсье Лентович. Вы… вы просто не знаете, как вовремя пришли. Вы даете мне точку опоры.

– Я рад. – На правах старшего Михаил добродушно похлопал Юрия по руке. – Однако не советую вам говорить обо мне в кругу ваших друзей.

– Почему?

Михаил поморщился, как бы досадуя на себя за то, что вынужден открыть секрет.

– Я здесь инкогнито.

– Инкогнито?

– Да. Под чужой фамилией. Ведь журналист, в сущности, тот же сыщик. Не хочу от вас скрывать: в Париже я должен выполнить весьма деликатную миссию.

– А! Понимаю! – воскликнул Юрий. – Это и есть вторая причина, которая привела вас ко мне. Я могу чем-нибудь помочь?

Продолговатые красивые глаза его зажглись охотничьим азартом.

– О, полноте, – засмеялся Михаил. – Это не поиски клада и не слежка за международным аферистом. Дело серьезное и удовольствия оно вам не доставит. Нет, нет, пожалуй, я обойдусь своими силами.

Михаил встал, заложив руки в карманы, подошел к окну, бросил рассеянный взгляд на улицу. Напротив, за зеркальным стеклом кафе различил белую шапочку Лоры. Часы показывали четверть третьего. Что ж, если он я опоздает, то ненамного.

– Вы мастер загадывать загадки, мсье Лентович.

Юрий стоял, опершись на спинку кресла, и выжидательно улыбался.

– Собственно, никаких загадок нет, – твердо глядя ему в глаза, сказал Михаил. – Если вы настаиваете, извольте – скажу. Я по убеждениям антифашист. И сейчас работаю над книгой, которая пошлет нацистов в легкий нокдаун. Я хочу разоблачить деятельность германской разведки по подготовке новой войны…

Что-то изменилось в облике Юрия. Улыбка исчезла, лицо точно высохло, и глаза набрякли от напряжения.

– Вы… смелый человек, – с запинкой, будто язык плохо повиновался ему, сказал Юрий.

С этого момента разговор между ними происходил как бы в двух параллельных плоскостях. Каждая фраза имела два смысла. Один – буквальный и в общем малозначащий, другой – скрытый, но зато истинный. И оба они прекрасно понимали этот второй истинный смысл.

«Значит, ты все узнал от Лоры о моей связи с германской разведкой и все же пришел прямо ко мне. На что ты надеешься?» – вот что стояло за фразой, вырвавшейся у Юрия.

– О, нет. Просто пока мне еще нечего бояться. Тем более среди друзей, – ответил Михаил.

«Ты не предал Лору, не предашь и меня. Ты не нацист, какого же черта по уши залез в грязь! Обопрись о плечо друга и выбирайся, пока не поздно», – перевел для себя Юрий.

– В нашем сложном мире нелегко понять, кто друг, кто враг, – тихо проговорил Юрий.

«Почему я должен тебе верить? Пусть тебя рекомендовала Лора, но даже если ты желаешь мне добра, почему я должен выдать товарищей, которых сам же поставил на службу нацистам?» – понял Михаил. Подумал: «А он не глупый парень», и сказал:

– Верно, выбор сделать нелегко. Торопливость, возможно, приведет к ошибке, но бездействие – само по себе ошибка.

«Ты сам влез в это болото и теперь обязан рискнуть довериться мне. Хотя бы уже потому, что догадываешься о моей осведомленности в делах Брандта. Подумай: какой тебе смысл молчать теперь?»

– Так вы считаете, что я могу оказать вам помощь в работе над книгой?

«Довольно ходить вокруг да около. Я хочу перевести разговор в плоскость буквальных значений. Мне больше нечего от тебя скрывать».

– Можете, – торжествуя в душе, сказал Михаил. – Собственно, вы окажете услугу не мне, а миллионам мирных людей – французов, англичан, русских…

– А…

Так Донцов и не узнал, что собирался сказать Юрий. Из столовой донеслись густые мужские голоса и шаркающие звуки шагов. Юрий остался с полураскрытым ртом, в лице его не было ни кровинки.

– Отец… Приехал отец… И не один, – выдохнул он, едва пошевелив белыми губами. – Нельзя… Отец не должен знать, что вы журналист, антифашист.

– Я польский эмигрант, Викентий Лентович, познакомился с вами на студенческой пирушке перед рождеством, – быстро подсказал Михаил.

Юрий кивнул – сквозь бледную кожу медленно проступали живые краски.

А Донцову все стало ясно. Испуг Юрия был красноречивее слов. Отец, его приемный отец Алекс Ферро, – вот недостающее звено. Он, и никто иной, руководит вербовкой шпионов по заданию Брандта.

Михаил подумал, что, пожалуй, Алекс Ферро приехал очень кстати. Не лишне знать в лицо поставщика шпионов. Хорошо бы также выяснить его национальность.

– Юрий, у тебя гости? – спросили из-за двери на чистейшем французском языке. Голос был баритонального тона с благородной хрипотцой.

Дверь распахнулась.

Сердце Михаила рухнуло куда-то в живот.

На пороге стоял Лаврухин.

14

Их разделяло два шага.

Брови Лаврухина вдруг странным образом сгрудились к переносице, губы вытянулись в трубочку, будто он собирался подуть и рассеять видение. А в глазах, сначала безразличных, затем озадаченных, вдруг промелькнуло удивление.

«Узнал». Мысль была, как щелчок тумблера, включившего механизм. Михаил бросился вперед, в дверной проем. Лаврухин успел отпрянуть, Михаил обо что-то споткнулся и, падая, услышал сорвавшийся на фальцет выкрик:

– Господа, ко мне!

Он не успел вскочить, на него навалились, завернули за спину руки и волоком втащили обратно в комнату. Он услышал над собою в наступившей тишине тяжелое дыхание нескольких человек. Чьи-то руки крепко сжимали запястья так, что онемели пальцы. Во рту чувствовался солоноватый привкус крови – языком он нащупал на губе ссадину.

– Куда его?

– Обыскать.

С Михаила содрали пиджак, вывернули карманы брюк.

– Сигареты, спички, деньги… сто сорок франков.

– Посадите на стул. Да простыню, простыню, черт возьми!..

Двое рывком поставили Михаила на ноги, подвели к стулу, и едва он сел, как третий, лысый, с серповидным шрамом на подбородке, охватил его от шеи до пояса простыней и крепко – не пошевелить рукою – притянул к спинке.

Прямо перед Михаилом было окно, а чуть левее – письменный стол и кресло. Около кресла все еще стоял бледный, растерянный Юрий. И Михаил механически отметил, что возня заняла не более минуты.

– Выйдем, господа, – услышал он за спиною голос Лаврухина. – Это и тебя касается, Юрий. А вы, Шевелев, пока составьте общество господину чекисту.

– Чекисту? Шутите, Алекс…

– Хотел бы. Смотрите за ним в оба.

Густо, до корней волос покраснел Юрий и стремглав выбежал из комнаты. Истина дошла до него. В сердце Михаила шевельнулось нечто, похожее на чувство жалости к этому юнцу, попавшему под жернова тайной войны. Но тотчас его оглушила саднящая мысль: «Ты побежден». Побежден? Нет, нет, нет… Он не желал смириться с поражением. Мозг сбросил оцепенение, и мысли помчались густым потоком, захлестывая друг друга, громоздясь, как льдины вскрывшейся по весне реки. Побежден? Предательство? Антон? Чепуха! Антон имел более выгодный случай взять его – с негативами в кармане. Нет, предательства не было. Просто он допустил ошибку. Где? Когда? А тогда, когда сбросил со счетов Лаврухина. Но почему я не мог его сбросить? А потому… Тебя должна бы насторожить его сугубая скрытность. Эмма Карловна не знала его адреса, хотя имела с ним дела. Эту скрытность ты обязан был сопоставить с образом действий Алекса Ферро, для которого так же характерно желание оставаться в тени.

– Ты что ж, любезный, в самом деле чекист?

Михаил повернул голову. Рядом, в кресле, которое он покинул несколько минут назад, развалясь сидел человек лет тридцати пяти, в коричневом костюме с золотой брошью в галстуке. У него было костистое, обтянутое желтоватой кожей лицо, крупный дугообразный нос и холодные, ничего не выражающие глаза. В интонации, в произношении гласных угадывался армейский шик, некогда распространенный среди провинциального офицерства. Он говорил «лубэ-эзный», «в самём дэ-элэ».

Михаилу этот бывший офицерик со своим гарнизонным шиком показался до такой степени неправдоподобным, музейным, далеким от современности, что он улыбнулся.

– Смэ-эяться изволите?

«А ты хотел, чтобы я плакал? Не получится, господин живой труп», – вертелось у Михаила на языке.

Он промолчал. Музейный русский язык этого типа вызвал в нем ощущение превосходства. Он сумел успокоиться, привести в порядок мысли. Нет, он не совершил ошибки. Тут другое – самонадеянность. Он не допускал, что построенную им цепочку причин и следствий так легко разорвет непредвиденная случайность… Но цепочка разорвана, он попался, и надо немедленно приспособиться к новым условиям. Что его ждет? Выдача полиции? Вряд ли. Сейчас Лаврухин наверняка расспрашивает о нем Юрия. Что бы тот ни сказал, Лаврухин понимает: советский разведчик не случайно очутился в его квартире – нащупана вербовочная кухня. Этого достаточно, чтобы Лаврухин отбросил мысль о выдаче. Ведь в полиции Михаил наверняка расскажет все, что ему известно о деятельности Брандта и Лаврухина. Остается смерть. Но сомнительно, чтобы его убили в квартире. Много возни, да и опасно… А ведь Лаврухин, по словам Эммы Карловны, собирается получить французское гражданство. Ему нельзя рисковать – малейшее подозрение, и с мечтой о гражданстве придется распроститься. Вот где его уязвимое место…

Быстрой пружинящей походкой вошел Лаврухин. И Донцов отметил: хромота его совершенно сгладилась.

– Оставьте нас, Шевелев.

– Слушаюсь.

Лениво, точно невыспавшийся кот, горбоносый поднялся с кресла.

– Мэжду прёчим, Алекс, – пренебрежительно роняя слова сквозь зубы, проговорил он, – парень вэсэльчак. Я бы на вашем мэсте…

– Хорошо, Шевелев, идите.

Лаврухин сел за письменный стол.

– С приездом, господин Донцов, он же Лентович. Давно изволили прибыть из Москвы?

В тоне его не было ни злорадства, ни издевки, ни жесткости, – казалось, он разговаривал с добрым знакомым.

Михаил молчал. Не потому, что не хотел признать себя Донцовым – это ничего не изменило бы, и не потому, что не хотел назвать срок приезда – срок он мог бы назвать любой. Престо он предоставлял говорить Лаврухину в надежде, что тог, возможно, откроет свои намерения.

– Я вас узнал сразу. Помните Баку, опиумокурильню? – Он подошел к журнальному столику, взял сигареты, вернулся на место. – Желаете закурить? – Улыбнулся. – Хотя, конечно, вы спеленуты, как младенец. Прошу прощения за причиненные неудобства. Ничего не попишешь. Мы на войне. Кстати, я тогда, кажется, подстрелил вашего напарника?

Время милостиво обошлось с Лаврухиным. Конечно, поредели волосы, щеки стали жирноваты, обозначилась дряблость вокруг рта – в остальном же он остался таким, как тринадцать лет назад. Впрочем, теперь ничего в нем не напоминало бывшего офицера. Неторопливая, без металлических ноток речь, строгий черный костюм, накрахмаленная рубашка, галстук неярких тонов – преуспевающий делец.

– Да, господин Донцов, много воды утекло с той поры. – Голос его зазвучал проникновенно. – Ведь вы были влюблены в мою сестру? Не так ли? Что же не спросите о ее судьбе? Не интересует? Да, мир полон случайностей. При определенных условиях мы могли бы стать родственниками, а стали врагами. И вы в моих руках. О нет, я вовсе не хочу вас унизить. Напротив, я лучше, чем кто-либо другой, понимаю, сколько изобретательности, ума и воли потребовалось вам, чтобы выйти на меня. Не сомневаюсь и в том, что знаете вы гораздо больше, чем я мог бы предположить. Вы умный человек, крупный разведчик. Именно это обстоятельство и вынуждает меня беседовать с вами. – Лаврухин подался вперед, почти лег грудью на стол. В самом движении, в прищуре глаз было что-то по-лисьи вкрадчивое. – Мне необходимо знать: из каких источников и что именно вам известно.

«Губа не дура», – подумал Михаил. Мысль, верно, отразилась на его лице, потому что Лаврухин с легкой усмешкой проговорил:

– Я понимаю вашу иронию. И ваше молчание мне понятно. Молчание – золото. Более того, попади я в ОГПУ – вел бы себя точно так же. Но вы не учитываете некоторых особенностей своего положения. Тот, кто попадает в ОГПУ, находится под охраной закона. Он сохраняет надежду на счастливое стечение обстоятельств. Словом, у него есть в запасе время. Понимаете, время. У вас, Донцов, времени нет, ибо закон для вас – я. Видели Шевелева? Патологическая ненависть к большевикам, к чекистам – в особенности. В восемнадцатом они шлепнули его папашу. Кроме того, тысячью кровных десятин земли в Курской губернии ныне владеет колхоз. Дай-ка я волю этому Шевелеву, как полагаете, что с вами будет? А вот что. Укол морфия, затем под видом пьяного вас выводят из дома, сажают в автомобиль – он, кстати, наготове у подъезда – и везут куда-нибудь в сторону Таверни. К тому времени стемнеет, автомобиль свернет в лес и остановится на берегу речки. Вас вытащат, Шевелев воткнет вам под ребра нож – он мастерски владеет ножом, к трупу привяжут камень и бросят в воду. Документов у вас нет, в полиции вы не зарегистрированы, следовательно, никто вас не хватится. Даже если труп когда-нибудь найдут, мы ничем не рискуем. Как видите, не всегда молчание – золото.

Лаврухин резко встал, выпрямился, – проглянуло прежнее, офицерское. В тоне его не осталось и следов спокойной мягкости респектабельного буржуа. Голос звучал властно и жестко.

– Вы проиграли, Донцов, и вот мои условия. Либо выкладываете все начистоту, – тогда необходимость в вашей ликвидации отпадет: ведь вы автоматически становитесь нашим другом. Либо через час вы будете трупом. А сознательной жизни, то есть до укола, даю вам десять минут. Ровно столько, сколько требуется, чтобы сделать выбор. Я жду. И не забывайте: в минуте всего шестьдесят секунд.

Сердце бухало сильно и редко. Удары его отдавались в ушах, в висках, в затылке. «Отсчитывает секунды» – прошла ненужная и потому безразличная мысль.

Конец. Неужели конец? Да, выхода нет. Знают свое дело, сволочи… Заорать? Тотчас ворвутся эти из столовой, затолкают в рот кляп… А если?.. У него свободны ноги. Броситься прямо со стулом, головой вперед, разбить окно, вывалиться наружу… Нет, слишком узок переплет рамы, спинка стула задержит. Конечно, он разобьет стекло, возможно, успеет позвать на помощь… Но что это даст?.. Лора немедленно прибежит сюда. Ее схватят, и они вместе проделают путешествие в сторону Таверни. Негативы никогда не попадут в руки Воронина. Это в лучшем случае. В худшем, Лора может не выдержать и все рассказать… О Северцеве. Тогда – полное поражение. Ах, Лора, Лора… Возможно, ты увидишь, как меня повезут… Если еще не ушла Но ты бессильна помешать убийцам – моя резервная фигура… Мой засадный полк.

И вдруг… Сначала он не поверил себе. Нет, так не бывает. Невозможно задержать топор палача, когда сделан замах. Нельзя остановить нож гильотины после того, как нажат рычаг… Цепочка умозаключений рассыпалась. И тотчас, как кубики, на каждом из которых нанесена часть картинки, вновь соединилась в целостный рисунок. И как Михаил ни вертел его, он не видел в нем искажений, натяжек. Части были точно подогнаны друг к другу. Но Лора… Если она ушла – конец. Спокойно, спокойно, спокойно, – предупредительно выстукивало в мозгу. Лаврухин не должен заметить ничего. Ни потери надежд, ни возвращения к надеждам. НИЧЕГО! В этом все дело. И не тяни, не тяни. Большая пауза подозрительна. Продолжительность ее должна лишь соответствовать безразличию к угрозам, выражать уверенность в собственной неуязвимости.

Нехотя, точно делая одолжение, Михаил поднял на Лаврухина взгляд.

– Вы все сказали?

– О, наконец-то я слышу ваш голос, – улыбчиво отозвался Лаврухин. – Да, я сказал все. А разве что-нибудь неясно?

– Неясно, как вы будете объясняться с полицией.

– Бросьте, Донцов, не хватайтесь за соломинку. Вы же умный человек…

– Вот как! Я склонен думать, что меня здесь принимают за дурака.

– Перестаньте ломать комедию. Да или нет, иначе…

– Иначе вы кликнете Шевелева, он отвезет меня в сторону Таверни, воткнет под ребра нож. Могу я узнать, сколько времени?

– Извольте: половина четвертого.

Сердце Михаила тоскливо сжалось – сейчас Лора, верно, выходит из кафе. Но игру надо было доводить до конца.

– Если я не выйду отсюда через пятнадцать минут, некий мой знакомый отправится на набережную Д’Орфевр и изложит там все обстоятельства дела. Через час за этим столом будет сидеть комиссар криминальной полиции, вы же займете мое место. Не знаю, что вы предпочтете: молчать или говорить, не знаю, обнаружит ли полиция убийство и вашу связь с германской разведкой, по то, что вы навсегда лишитесь надежды получить французское гражданство, – несомненно.

Лаврухин тихонько засмеялся. Ни растерянности, ни встревоженности, ни гнева не заметил Михаил в его глазах – только иронию.

– Превосходный спектакль, Донцов. Отдаю вам должное – вы неплохо подготовились к нашей встрече. И для смертника выглядите бодро. Я получил истинное удовольствие от беседы с вами. Но согласитесь, наивно предполагать, что кто-то поверит в басню о «некоем знакомом».

– В отличие от вас, я никогда не рассчитываю на чью-либо наивность. В наших с вами интересах получить доказательства моей правоты. Я не желаю умереть, вы – попасть на крючок полиции. Так поторопитесь. Через несколько минут будет поздно, даже если вы меня отпустите.

В глазах Лаврухина промелькнуло беспокойство. Михаил понял: попал в цель.