Текст книги "На железном ветру"

На этот раз письмо было длинное. Лаврухин заклинал отца прислать пятьсот рублей золотыми монетами либо фунтами. На карту поставлена его жизнь.

Миллиард был сложен в саквояж и саквояж вместе с письмом вручен Гасану.

Посыльный вернулся с пустыми руками и сообщил, что за ответом Милий Ксенофонтович просил прийти завтра часов в шесть. Как понять эту отсрочку? Отказ? Или отцу требуется время, чтобы собрать необходимую сумму? Несколько раз за вечер Лаврухин порывался сам сходить на Воронцовскую… Однако благоразумие брало верх. Нет, как бы ни сложились обстоятельства, он не намерен облегчать чекистам их задачу. Не намерен искать смерти. Потому что живого они его все равно не получат.

Следующий день, возможно последний день на русской земле, выпал не по-весеннему жаркий. В опиумокурильне нечем было дышать. Раздевшись до нижней рубашки, Лаврухин лежал на стопке матрацев. Одну за другую курил папиросы. Хоть бы книжку догадались предложить басурманские хари. Где там… Хорошие денежки наживает на нем эта сволочь Джафар. Из трехсот рублей контрабандистам вряд ли достанется третья часть.

После обеда мочи не стало лежать. Из угла в угол мерил шагами комнату. Послать за Гасанкой? Пусть сходит, узнает… Самому пойти?.. Выдержка, где твоя выдержка, подполковник Лаврухин, черт тебя побери?

Солнце ушло из комнаты, легче стало дышать. А часы тянулись по-прежнему томительно.

Внезапно в коридоре, соединявшем опиумокурильню с лавкой, услышал легкие шаги. Открыл дверь. В полумраке увидел поднимавшегося по лестнице Гасана.

– Ну, что?

Гасан вошел, поставил на стол саквояж. Лаврухин запустил в него руку, извлек тяжелый газетный сверток. Прислал! Спасибо, отец, теперь дважды я обязан тебе жизнью. Сдерживая нетерпение, развернул на столе газету. Пять столбиков по десять золотых червонцев в каждом. Отсчитал пяток монет.

– Я всегда буду помнить вашу услугу, Гасан. Возьмите, – протянул деньги.

– Спасибо, эффендим, – не трогаясь с места, сказал Гасан. – Нет ли у вас нагана?

– У меня есть пистолет, но пока он мне необходим. А почему вы не попросите у Рза-Кули?

– Он не разрешает носить оружие. Говорит: наделаешь глупостей.

– Зачем же вам наган?

– У меня есть враги, эффендим.

– Среди большевиков?

– Да.

– Хорошо, Гасан, я найду способ добыть для вас оружие. А деньги все же возьмите. Считайте их подарком. – Лаврухин подошел, пожал Гасану руку. – Спасибо за все.

Ему определенно нравился этот мусульманский юноша, гордый и, как видно, мстительный. В будущем мог пригодиться.

20

Часы остановились, и мать разбудила Михаила поздно. Пока он, торопясь, почти не прожевывая, глотал на кухне завтрак, Настасья Корнеевна рассказывала:

– Анна вчера быка. Нынче у Коленьки день ангела, наказывала приходить. Ты уж, Миша, выбери времечко, забеги: как ни говори – дядя. Мальцу-то лестно. Оно хорошо бы и подарок какой немудрящий. Ведь не дорог подарок…

– Ладно-ладно-ладно, будет сделано, – бормотнул Михаил, бросив ложку и опоясываясь ремнем с тяжелой кобурой. – Как говорится: «Откушать в качестве поэта меня вельможа пригласил».

– Чего? – не поняла Настасья Корнеевна.

– Беранже.

– Да ты путем скажи: придешь ай нет?

– Постараюсь! – уже из-за двери отозвался Михаил.

По дороге вспомнил, что забыл зарядить наган, из которого ежевечерне по требованию матери вынимал патроны. Ладно, зарядит на работе.

Обедали вдвоем с Полем. Быстро съев свою порцию перловки, Поль предложил:

– Айда искупаемся.

– Что ты, – начало апреля, вода ледяная. Да и рука у меня.

– На солнце поваляемся. Солнце – источник жизни… Слышал?

– Краем уха.

– Необразованность.

До купальни было рукой подать. Она помещалась в конце причала, уходящего от набережной метров на сто в море. Поль разделся, по лесенке спустился к воде, окунул ногу и тотчас выдернул.

– Почти кипяток. Айда загорать.

Они влезли на тесовую крышу купальни, распластались на теплых досках.

Непрерывная зыбкая пляска волн на тысячи осколков дробила солнце, яркие подвижные блики играли на тесовых стенах купальни, на лице Поля. С крыши хорошо просматривалась вся бакинская бухта и белый под ярким солнцем город, расчерченный глубокими голубыми тенями.

– Курорт, – сказал Поль. – А в Москве, наверное, еще снег лежит.

– Москва – что, вот на Северном полюсе…

– Насчет Северного полюса не знаю, – Поль повернулся на бок, посмотрел на приятеля таинственно и весело. – А в Москву отбываю через неделю.

– Ты? Как сопровождающий?

– Нет, как недоучка. В Москве открываются курсы по подготовке нашего брата в юридический институт. Мельников и Холодков сегодня вызывали, предложили поехать. Я согласился.

– Как же так? – растерянно проговорил Михаил. – Значит, уедешь? А я?

– Поработаешь – и тебя пошлют.

– Да нет…

Михаил хотел сказать: «Как же я без тебя?», но понял: это прозвучало бы совсем по-детски. Он привязался к Полю. Порой ему не верилось, что знакомы они всего лишь три недели. Каждый час, проведенный в его обществе, представлялся Михаилу необыкновенно емким. Сам того не замечая, он легко поддавался влиянию Поля, учился у него, многое перенимал. Речь Михаила становилась более точной и правильной. Он усваивал манеру Поля шутить – добродушно, небрежно, походя. Наконец, стихи… Еще недавно он не сумел бы и двух строчек сказать наизусть. Просто не знал, зачем их говорить. Теперь он не только чувствовал прелесть стихотворных строчек – теперь строки просились в его речь.

Все это, казалось, пришло само собою, и лишь теперь Михаил понял, какое большое место в его жизни занимал Поль.

– Маяковский и Блок тоже в Москве живут, – по ассоциации сказал Михаил.

– Блок в Петрограде, – машинально уточнил Поль и, уловив мысль приятеля, вздохнул: – Эх, Миша, разве дело в том, где живешь?

– Но ведь ты хочешь стать поэтом…

– В этом деле мало хотеть – нужно иметь.

– Талант, что ли? Он у тебя есть.

– Это мы с тобой так считаем. А вот в Москве приду к Маяковскому, а он возьмет да скажет: «Порви свои вирши, дорогой товарищ, и больше не переводи бумагу».

– Не скажет… А скажет, мы ему всем отделом письмо накатаем: «Товарищ Маяковский, не зажимай нашего чекистского поэта, этим ты играешь на руку классовому врагу…» Понял?

– Чудак ты, Мишка, – рассмеялся Поль. – Еще, может, декрет потребуешь выпустить: «С апреля месяца сего числа признать товарища такого-то, поскольку он чекист, великим поэтом».

– Ну, декрет… Поэтов не по декретам узнают, а по стихам.

– Блестящие афоризмы выдаешь. У кого научился?

– Наверное у Беранже, у Минаева…

– Вот видишь – не у меня же. А поэт тот, у кого учатся, у кого есть чему поучиться. – Поль назидательно поднял указательный перст. – Эрго: поэт суть первооткрыватель.

– Пах-пах, какой ученый человек! Зачем ему проходить московские курсы?

Поль вскинул на Михаила смеющиеся глаза:

– Ученых много – умных мало. Кто сказал?

– Пушкин А. С.

– Садитесь, ставлю вам пять.

– Распять раз пять…

– Насобачился рифмовать…

– Куда нам до вашего степенства.

Шутливая перепалка доставляла Михаилу большое удовольствие.

– Эх, Поль, – мечтательно сказал он, – вместе бы нам махнуть на эти курсы…

– Чего бы лучше, – согласился Поль, – но, поскольку ты остаешься, завещаю тебе часть моего наследства.

Он притянул к себе кожаную тужурку и достал из внутреннего нагрудного кармана маленький, так называемый «дамский» браунинг. Ослепительно засверкали на солнце никелированные плоскости, нежно-розовым и зеленым переливалась перламутровая рукоятка.

– Владей. – Поль вложил браунинг в ладонь Донцова. – Зайдем к коменданту, перепишем на тебя.

– Поль… Спасибо… Поль… – Михаил порывисто обнял друга, тот нетерпеливо шевельнул плечами.

– Брось, брось, не надо знаков подданничества, как говорил Поприщин. Пистоль-то пустяковый, калибр 5,55, хлопушка. Поражает только в упор, поэтому, учти, – более всего опасен для владельца. – Он потянулся, выгнув дугою грудь. – И вообще, Мишка, – весело мне сегодня чертовски. С чего бы? – Вдруг выхватил из рук Михаила браунинг: – Э-э, погоди-ка, без дарственной надписи нельзя. Есть что-нибудь острое?

Михаил протянул перочинный ножичек. На перламутровой рукоятке браунинга Поль процарапал: «От Поля Мише – на крыше». Улыбнулся:

– Правда, трогательная надпись? Жалко, ты альбома не завел, а то бы я стихи тебе написал. Вот, послушай-ка:

 
Нам в эти лихие годы
На железном стоять ветру,
Под смертельный шквал непогоды
Подставлять неокрепшую грудь;
И кожанку носить, а под нею,
Затянувши мальчишечий стан,
Пропотевшую портупею
И семизарядный наган.
Нам сидеть по ночам в засадах,
Рисковать по сто раз на дню,
Чтоб коммуны юного сада
Враг не вытоптал на корню.
А когда поднимутся всходы,
На земле воцарится труд,
Вспомним молодости
Лихие годы,
Вспомним жизнь
На железном ветру.
 

Михаил вдруг молча начал натягивать рубаху. Вид у него был совершенно ошалелый.

– Ты куда? – спросил Поль недоумевая.

– Пошли быстрей, напишешь мне, пока не забыл.

– Да не забуду.

– Все равно пошли. Запишешь, я выучу…

– Понравилось?

– Как только тебе удалось все понять?

– Что – все?

Михаил взялся за галифе, натянул одну штанину, да так и застыл, осененный неожиданной мыслью.

– Понимаешь, Поль, ты написал точь-в-точь, что я думал, только я не мог выразить. – Он говорил, волнуясь, и потому захлебывался словами. – Вот я живу… Прихожу домой… Отец, мать, сестры… нормальный быт… Нормальная голодуха. Каждый бьется за кусок… Засады – верно… Риск – тоже… Ну, конечно, не по сто раз на дню, здесь ты загнул…

– Допустимо преувеличение, гипербола, – вставил Поль.

– Ну, понятно, гипербола… А на деле все ведь кажется обыкновенно, привычно… скажем, как раньше в гимназию ходить или в училище. Иногда тошно. У меня было, когда Воропаева поймали. Бросить хотелось. Но вот ты сказал: на железном ветру. Ведь если вдуматься – точно. И наверняка вспомним эти годы, словно делали что-то великое. Верно ведь, верно… Слушай, Пашка, циркач несчастный, ты сам не знаешь, какую штуку сочинил. Каждый из ребят должен наизусть выучить. Маяковский?! Да что Маяковский? Он сидел в засадах? Он шел под пули? – Михаил сделал ораторский жест, и штанина свалилась.

– Ну-ну, не кощунствуй, – вставая, засмеялся Поль. – И подтяни свои шикарные галифе. – Жмурясь, он обвел взглядом горизонт, сказал серьезно и непривычно проникновенно: – Стихи мне самому нравятся. Я ведь немало об этом думал. Особенно, когда устанешь и все становится тошно, как ты правильно заметил. И вот что я знаю: в нашей работе надо быть романтиком. Надо из-за грязи, которую вывозим мы, видеть цветущие сады будущего. Иначе лучше уйти в дворники.

Поль разбежался, дважды упруго подпрыгнул и неожиданно прямо с крыши нырнул в море. Громко фыркая, подплыл к причалу, вылез красный, будто окунулся в кипяток. Растирая покрытые гусиной кожей предплечья, вскрикнул с выражением веселого ужаса:

– Ай, хар-рашо-о!

После пяти Михаил, как обещал матери, отправился к Ванюше. Шел он с тайной надеждой улизнуть с семейного торжества, вызвать Зину и прочитать ей стихи о железном ветре. Интересно, что она скажет? Ведь в этих стихах выражен весь великий смысл работы не только чекистов, но и большевиков вообще… Да, надо непременно увидеть ее – вчерашнее расставание было похоже на ссору.

У порога встретил Ванюша, с размаху влепил руку в ладонь Михаила.

– Здорово, чекист. Проходи, проходи на свет, дай взглянуть на тебя. – Ванюша обошел вокруг, восхищенно причмокнул:

– Смотри-ка, и наган на боку. Голыми руками нас не возьмешь, а? Ну, снимай свой кожух, садись. Скоро отец подойдет и Надя с Катей.

В дверях стояла мать, улыбалась, довольная. Михаил чувствовал: она любуется им, и восхищение Ванюши елеем разливается у нее по сердцу. Из спальни вышла Анна с малышом на руках, поцеловала брата. Следом выскочил Колька в новенькой голубой рубашке и длинных брючках, которыми он явно гордился, поскольку они были первыми в его жизни. Он остановился перед Михаилом, разинув рот, и забыл про свои брючки. Они поблекли рядом с кожанкой и выглядывавшей из-под нее кобурой.

– Здравствуй, Коля-Николай, сиди дома, не гуляй! – Михаил подхватил племянника и одним махом поднял к потолку. Почувствовал, как под рукою трепетно заколотилось маленькое сердчишко, осторожно опустил на пол. – Поздравляю, братишка, с пятилетием. Подарок хочешь?

– Хочу, – решительно заявил Колька.

Михаил вручил ему перочинный ножичек.

Зажав подарок в кулаке, Колька юркнул в кухню – там у него имелся тайник.

Настасья Корнеевна в сердцах покачала головой.

– У тебя соображение-то есть?

– А что?

– Додумался мальчонке ножик подарить. А как напорется? Игрушку, что ли, не мог найти?

– А я откуда знал?

– Э-эх, – Настасья Корнеевна безнадежно махнула рукой, а Ванюша рассмеялся.

– Ладно, мамаша, авось не напорется. Скажите спасибо, что наган не презентовал.

Женщины удалились на кухню. Ванюша принял кожанку, усадил Михаила к столу, начал расспрашивать о работе, но тут же спохватился:

– Э, да я и забыл – у вас там кругом секреты, не разговоришься.

Собственно, Михаилу и не хотелось разговаривать. Он чувствовал, что далеко ушел от интересов семьи, оторвался от родственников. Его жизнь, его мысли заполняла работа в Чека, новые друзья, стихи, отношения с Зиной, а для семьи места не оставалось. Дома, среди разговоров о ценах на рынке, о предстоящем замужестве сестры Кати он сам себе начинал казаться маленьким, слабым, переставал ощущать так ясно выраженное Полем в стихах величие эпохи, собственную немалую роль в ней, все то, что давало ему силы выдерживать «железный ветер». Поэтому он старался меньше бывать дома.

Ванюшу позвали на кухню. Михаил взял с комода альбом, откинул тяжелую, тисненную золотом корку и прыснул от смеха. Месяца полтора он не брал альбом в руки, и за это время в нем произошли перемены. Внес их, по-видимому, предприимчивый Колька. Всех изображенных на фотографиях мужчин и женщин он снабдил бородой и усами. Карандаш его не сделал исключения ни для бабушки, ни для матери. Настасья Корнеевна на семейной фотографии выглядела гренадером в отставке, переодетым в женское платье. Еще более выразительный вид имела Анна – закрученные молодецкими кольцами усы и окладистая до пояса борода. По-видимому, такое обилие растительности объяснялось особым расположением Кольки к матери.

Михаил открыл пятую страницу. Ну, конечно, Зина не избежала общей участи. И ее брат…

Что это?.. Не может быть…

Изнутри словно кто-то кулаком ударил Михаила в сердце – на мгновение у него оборвалось дыхание. С фотографии, которую он видел, наверное, сотню раз, на него смотрел бородач. Знакомый бородач, впервые встреченный около дома Красовского. Аккуратная бородка и усы, подрисованные Колькой, не оставляли сомнений – то же самое лицо, та же посадка головы… И палка… палка… Как в калейдоскопе из разрозненных бесформенных стеклышек образуется правильный узор, так в голове Михаила отдельные малозначащие детали вдруг составились в стройную картину. Смутные чувствования получили логически ясное обоснование. До того ясное, что показалось невероятным, как он до сей поры не сумел увидеть очевидного: неизвестный с бородой, в котором подозревали заграничного белогвардейского эмиссара, был не кто иной как поручик Александр Лаврухин! Брат Зины…

Ошеломленный внезапным открытием Михаил сидел у стола и невидящими глазами смотрел в окно. А может быть – ошибся? Нет, нет… Еще тогда, в квартире Красовского, когда нашел палку, лицо бородача показалось знакомым… Но Воропаев, гад, задурил ему голову. Знает Зина или нет? Что-то подсказывало ему: знает… Ее странные вопросы… Помнится: «Если бы близкий тебе человек оказался нелояльным по отношению к власти…» А ее беспокойство, раздражительность во время вчерашнего свидания… Да, да… знает… Что гадать? Надо пойти и спросить.

Он поднялся. Доносившиеся с кухни звонкий голос Кольки, веселый смех Ванюши, добродушная воркотня матери представлялись чем-то нереальным, далеким. Реальностью было сделанное только что открытие. Пойти и спросить… А если этот офицерик засел дома? Арестовать… Но ведь он тоже вооружен…

За окном мелькнули знакомые – в полоску – щеголеватые брюки. Гасанка!

Михаил вбежал в спальню, приник к окну, выходившему во двор. Отсюда хорошо видны были ворота.

Он не ошибся – в воротах появился Гасанка. В своей неизменной коричневой папахе и с ковровым саквояжем в руках. Верно, тот самый саквояж, о котором вчера Холодков прочитал в рапорте.

Так вот почему Гасанка зачастил сюда!.. Никакой он не спекулянт, он связной поручика Лаврухина… Лаврухина и Красовского. Белогвардейская сволочь!

Михаил торопливо расстегнул кобуру, переложил наган в карман галифе. Выбежал в прихожую. Кухня была отгорожена от прихожей зеленой занавесью, оттуда густо наносило жареным и пареным.

– Ну, управляйтесь, пойду к гостю, – прозвучал голос Ванюши.

Михаил снял с вешалки кожанку, тихонько открыл дверь, выскользнул на лестницу. Навстречу спускался отец. Подумалось: вот некстати-то.

– Куда это тебя понесло?

– Я скоро, папа, я скоро…

Прошмыгнул мимо отца. Сейчас – на Парапет. Там аптека. Позвонить Холодкову. Если его нет, тогда дежурному по Азчека. Пусть присылает отряд. Окружить дом… А Зина-то, Зина… Скрывать врага…

Он выбежал за ворота и нос к носу столкнулся с Полем.

– Поль, ты? Зачем?..

– Работа. Не ори, пройдем вперед.

Поль подтолкнул его в плечо, они миновали соседний дом, остановились за углом. Только теперь Михаил заметил, что Поль был не в кожанке и сапогах, как днем, а в черной, изрядно поношенной паре и в тапочках.

– Ты от Зины? – спросил Поль.

– Нет. Был у сестры.

– Нуралиева видел? Ведь ты его знаешь?

– Гасанку? Видел… Хорошо, что я тебя встретил. Понимаешь… – Михаил сглотнул слюну, – от волнения срывался голос.

Поль внимательно взглянул ему в глаза.

– Что с тобой?

– Ничего. Надо звонить Холодкову… Хотя… можно вдвоем. Наган при тебе?

– При мне. Да ты скажи, в чем дело?

– Этот тип с бородой – поручик Лаврухин, брат Зины.

– Какой тип? Тот, что хромает?

– Ну да, я еще на совещании у Холодкова показывал. Белогвардейский эмиссар.

Внешне Поль не выразил удивления.

– Как узнал?

– Фотографии у сестры в альбоме. Понимаешь? А Колька, племяш, нарисовал ему бороду… Ну, я глянул… В общем, долго рассказывать. Давай возьмем его сейчас.

– Где?

– Дома.

– Откуда знаешь, что он дома?

– А где же ему еще быть?

Поль промолчал. Слушая лихорадочные объяснения друга, он время от времени бросал из-за угла взгляд в сторону лаврухинских ворот.

– Ну, берем? – нетерпеливо повторил Михаил. – Гасанка определенно его связной, недаром он зачастил сюда. Заодно и его накроем. Ты ведь за ним наблюдаешь?

– Да. Мы с Сафаровым.

– С Ибрушкой? Где он?

Михаил высунулся из-за угла, Поль потянул его назад.

– Не высовывайся. Он на той стороне, в подъезде.

– Чего же тянуть? Нас трое – берем. Вот это будет железный ветер! А?

В глазах Поля промелькнула ирония.

– Ветер у тебя в голове. Поставь себя на место Лаврухина, если, конечно, бородатый действительно Лаврухин, – ты ведь мог и ошибиться…

– Не мог.

– Пусть так. Стал бы ты на его месте скрываться дома? Тем более, зная, что твоя сестра встречается с чекистом? А уж это-то ему определенно известно. Соображаешь, Шерлок Холмс?

– Но тогда почему же?..

Михаил осекся на полуслове, поняв по обострившемуся взгляду Поля, что Гасанка вышел из ворот. Сказал, как о деле решенном.

– Я с тобой.

– Ладно, держись позади.

21

Шел седьмой час, на улицах начали появляться гуляющие. И трое молодых людей, что сошлись на углу Сураханской и Цициановской, не могли обратить на себя внимания. От угла хорошо была видна лавка Мешади Аббаса и ворота караван-сарая. Гасанка вошел в лавку.

– Кто из вас часто бывает у Мешади Аббаса? – спросил Поль, рассеянно поглядывая в сторону лавки.

– Я, – поспешил ответить Михаил. – Дней пять назад заходил, так он мне кучу довоенных папирос хотел задаром всучить.

– Задаром? Это интересно. Ибрагим, дуй до аптеки, позвони Холодкову или Мельникову, а то прямо дежурному. Скажи так: Донцов предполагает, что белогвардейский эмиссар – это поручик Лаврухин, сын Милия Ксенофонтовича. Мы, то есть Донцов и Велуа, зашли вслед за Нуралиевым в лавку Мешади Аббаса кое-чего купить. Понял?

– Понял. А, может, и я с вами?

– Быстро, быстро, потом подойдешь.

Ибрагим с разочарованным видом кивнул и затерялся среди прохожих.

– Пошли.

Спокойным шагом людей, у которых впереди целый свободный вечер, Поль и Михаил направились к лавке.

– А деньги? – спохватился Донцов. – У меня ни копья.

Поль порылся в кармане пиджака, сунул ему несколько сиреневых бумажек.

– На спички хватит.

– Как с Гасанкой? Задержим?

– Увидим по обстановке.

– А если там Рза-Кули и вся его шайка?

– Спокойно, Миша, спокойно. Мы идем купить спичек – только и всего.

Михаилу вдруг со всей очевидностью открылось, как мало он подготовлен к предстоявшему делу. В сущности он умел ориентироваться лишь в отчетливо выраженных, ситуациях: враг убегает – задержи, грозит оружием – стреляй. Но представить с оружием мирного толстяка Мешади Аббаса просто невозможно. Ну, продаст он им спичек, ну, Гасанка постоит в это время в сторонке, может, окинет их равнодушно-высокомерным взглядом и отвернется. Что дальше? Глупо…

Он нервничал, потому что все предстоящее ничем не напоминало боевую операцию, когда враг известен и когда мысленно представляешь свои будущие действия. Он завидовал спокойствию Поля, спокойствию, объяснить которое можно было только одним: Поль умел свободно и непринужденно чувствовать себя в любой среде, быстро оценить любую обстановку.

Перед дверью лавки Поль остановился, сделал Донцову знак войти первым. Михаил переступил порог, и ему сразу бросилась в глаза хмурая, озабоченная физиономия Мешади Аббаса. Но в следующее мгновение физиономия дрогнула, расплылась в улыбке, и на ней отразилась младенчески-простодушная радость.

– Пах-пах-пах! Кого мы выдым! Салам, салам! Курбан олум[11]11
  Да буду вместо тебя жертвой (азерб.).


[Закрыть], захады, пажалуста. Мой тавар – твой тавар! Бэры пажалуста!

Как и прошлый раз, Мешади Аббас воздел руки, призывая аллаха в свидетели собственной чистосердечной доброты. Вошедшего следом второго посетителя он, казалось, даже не заметил. Навалился животом на прилавок, доверительно подморгнул:

– Шито желает эффендим? Сахар, халва, папырос – все имэим…

Михаил растерянно оглянулся на Поля – Гасанки в лавке не было. Это уж черт знает что. Лавка имела только один вход. С того момента, как в нее вошел Гасанка, Михаил глаз не спускал с двери. Гасанка оставался в лавке. Но в лавке его не было. Не испарился же он.

– Почем коробок спичек? – поинтересовался Поль.

– Дэсяток сырэневых, – мельком взглянув на него, сказал Мешади Аббас.

Поль отсчитал десять двадцатипятитысячных ассигнаций, успев за это время внимательно осмотреть лавку. Задняя стена, вдоль которой тянулись полки, собственно, лавке не принадлежала. Это был глухой фасад караван-сарая, к которому Мешади Аббас пристроил три стены и кровлю. В правом углу за прилавком навалом лежали набитые чем-то сыпучим мешки. Правее стоял черный топорной работы шкаф. Остальная часть стены занята полками…

Мешади Аббас, не считая, сгреб деньги, бросил куда-то за прилавок, подал коробок спичек покупателю и уже готов был забыть о нем, как вдруг заметил в его руках удостоверение с отчетливо тисненными на обложке словами: «Азербайджанская Чрезвычайная Комиссия».

– Буюр, буюр[12]12
  Буюр – пожалуйста (азерб.).


[Закрыть], – Мешади Аббас ласково улыбнулся Полю и, скосив на Михаила с желтыми прожилками глаза, укоризненно покачал головой: – Зачим маячишь? Скажи – мой таварыш, скажи – балшой человэк, дадим харёш товар – бэры, нэ жалко.

– С вашего разрешения, Мешади, я сам выберу товар, – ослепив хозяина ответной улыбкой, сказал Поль и через низенькую дверцу вошел за прилавок.

Бесцеремонность его ошеломила Мешади Аббаса и привела в замешательство Михаила. Сам он не дрогнув сумел бы вступить с вооруженным врагом врукопашную, мог бы броситься навстречу пулям, но войти вот так запросто за прилавок в присутствии любезного хозяина, который его туда не приглашал, – на это он не отважился бы. Да и зачем? Неужели Поль думает, что Гасанка прячется под прилавком? Однако под прилавок Поль не заглянул даже для очистки совести. Он направился в угол, где стоял шкаф. Узкий проход между прилавком и полками преградил грузный Мешади Аббас.

– Шито нада, Чека?

Улыбка сошла с его лица, и Михаил увидел совершенно другого человека: настороженного и враждебного.

– Лучшие товары, верно, там? – безмятежно улыбаясь и будто не замечая перемены в настроении хозяина, Поль указал на шкаф.

– Обыск хочешь дэлать, да? – вспылил Мешади Аббас. – Турма сажать, да? Мы парадок знаим – гыдэ понятой, гыдэ ордер?

Взглядом Поль указал Донцову на шкаф. Михаил перемахнул через прилавок, потянул на себя створку. Вместо задней стенки шкафа увидел тесовую некрашеную дверь. Толкнул – заперто. Все стало ясно: вот, значит, куда смылся Гасанка… Взволнованный, обернулся к Полю.

– Тут ход в караван-сарай. Кажется, заперт.

Мешади Аббас, с глазами, налитыми кровью, затряс кулаками.

– Атвычать будишь!

Казалось, даже его бордовая борода полиняла от ярости.

– Не орать! – спокойно сказал Поль и протянул руку: – Ключ. Быстро!

Мешади Аббас и ухом не повел. Тогда Поль охлопал карманы его широченных шаровар, из правого извлек пару ключей. Протиснулся к шкафу, тряхнул наганом перед физиономией Мешади Аббаса.

– Сидеть тихо! Имей в виду – караван-сарай оцеплен.

Шагнул в шкаф, нащупал замочную скважину. Первый же ключ подошел. Дверь открылась с легким скрипом. Впереди было темно и из темноты тянул легкий сквозняк. Вдали темнота чуть редела, и в серой мгле угадывалась ведущая наверх лестница. Михаил, держа наготове наган, вслед за товарищем шагнул в таинственный мрак.

Ни он, ни Поль не видели, как Мешади Аббас трижды нажал под прилавком кнопку обычного дверного звонка. Сигнал тревоги предназначался для Рза-Кули – длиннорукого человека, которого Аббас боялся больше, нежели Чека. Ведь этому головорезу ничего не стоило досрочно отправить на свидание с аллахом праведную душу.

Они шагали по узкому коридору, настолько узкому, что разойтись двоим в нем можно было, только встав лицом друг к другу и прижавшись к стенам. Обе стены не имели дверей, и обитатели караван-сарая, по-видимому, не подозревали о существовании коридора. Двигались медленно, выверяя каждый шаг, чтобы не споткнуться и не наделать шуму. Михаил все еще не мог оправиться от изумления. Надо же! С детства знал он лавчонку Мешади Аббаса, бегал сюда по поручению матери за покупками, видел черный шкаф… И все это время шкаф служил потайной дверью в караван-сарай. Он зачитывался Густавом Эмаром, Конан-Дойлем, бредил всякими таинственными подземными ходами, которые существовали в далеком экзотическом мире, а таинственное было рядом…

Михаил грудью наткнулся на Поля. Они стояли у подножия узкой деревянной лестницы в два десятка ступеней. Свет падал на нее сверху из щелей неплотно прикрытой двери.

Поль осторожно поставил ногу на ступеньку, попробовал, не скрипит ли. Нет, лестница была сколочена прочно. Медленно они начали подниматься. Сверху слышался неясный говор. Но вот отчетливо прозвучал мужской баритон:

– …А деньги все же возьмите. Считайте их подарком.

И после короткой паузы:

– Спасибо за все.

Дверь распахнулась – Поль едва успел отстранить голову. На пороге вырос Гасанка. Какую-то долю секунды остановившимися глазами он смотрел на Поля, затем с хриплым выкриком отскочил вглубь. Поль юркнул в дверной проем.

– Руки вверх! Стреляю без промаха!!

Михаил очутился в противоположном от двери углу комнаты. В трех шагах от него с поднятыми руками стоял человек в нижней рубашке, заправленной в брюки. Его пиджак и верхняя рубашка были перекинуты через перекладину лестницы, прислоненной к стене. Человек этот был Александр Лаврухин. Прежний Лаврухин, без бороды. Такой же, каким видел его Михаил четыре года назад на парадном крыльце рядом с Зиной.

Лаврухина и Донцова разделял стол. На столе, на газетном листе горкой лежали золотые монеты, портсигар, спички.

– Всё, Лаврухин, – переведя дух, сказал Михаил. – Попался, бородач чертов…

– Обыщи его, – приказал Поль, предусмотрительно загородивший собою дверь.

Лаврухин покривил губы, – возможно, это означало улыбку – и сказал:

– Позвольте закурить.

Каких угодно слов и действий ожидал Михаил от матерого белогвардейца, только не мирной просьбы, означавшей сдачу на милость победителя. А Лаврухин стремился выиграть время. Его застигли врасплох, оружие лежало в кармане пиджака и, пока чекисты не догадались взять пиджак, оставался шанс…

Михаил сделал шаг к Лаврухину и оглянулся на Поля: разрешить?

И тотчас ноги одеревенели, как в кошмарном сне… В дверях возникла свирепая физиономия Рза-Кули, взметнулась рука с ножом.

– По-оль!!!

Отчаянный этот вопль отбросил Поля в сторону. Мгновенная реакция спасла – нож скользнул по рукаву. Замах был так силен, что Рза-Кули потерял равновесие, плечом таранил Поля, и оба рухнули на пол. Оглушительно, оставив звон в ушах, дуплетом рванули выстрелы.

…Хлесткий удар сбоку подбросил руку Михаила, сжимавшую наган. Резанула такая нестерпимая боль, что показалось, будто кисть оторвалась. Наган откатился к противоположной стене, и около него в два прыжка очутился Гасанка. Его-то Михаил совершенно не принимал в расчет.

…Лаврухин, подхватив пиджак, взлетел по лесенке и начал протискиваться в форточку.

…Плохо соображая от боли, Михаил сунул онемевшую руку во внутренний карман, нащупал подарок Поля – никелированный браунинг. Но пальцы были словно чужие, они вышли из повиновения – Михаил не мог заставить их удержать маленький браунинг.

…Лаврухин вылез на крышу, ногою отбросил лесенку, и она, описав дугу, грохнулась на пол.

…Поль оказался на ногах. Непостижимо легко, будто внутри у него сработала пружина, подпрыгнул, повис, ухватившись за раму форточки, подтянулся и выбрался на крышу.

…Михаил попытался достать браунинг левой забинтованной рукой, но, поскольку карман находился слева, ему это не удалось. Тряхнул плечами, и кожанка свалилась…

– Молись своему Ленину, проклятый хам, – донеслось до него словно издалека.

Поднял глаза. У противоположной стены, хищно пригнувшись, стоял Гасанка. В руке его подрагивал наган. Черный кружочек ствольного канала смотрел Донцову в грудь. Инстинктивно Михаил отшатнулся и почувствовал спиною стену. Ужас колючей щеткой прошелся по голове… «Не может быть, не может быть», – стучало в ушах. – «Зачем? Глупо…»

Он видел, как Гасанка, морщась, словно от непосильного напряжения, надавил спуск. «Конец», – оглушая, механически отметило сознание. Последовал щелчок. Еще щелчок. Еще. На лице Гасанки отразились страх и растерянность.