Текст книги "Оттепель. Новый этап в отечественном кино. Творчество Марлена Хуциева"

Лев Рошаль
Оттепель. Новый этап в отечественном кино. Творчество Марлена Хуциева

Всероссийский государственный институт кинематографии имени С. А. Герасимова

Научно-исследовательский институт киноискусcтва

Рецензенты:

Старший научный сотрудник НИИК ВГИК С.М. Ишевская

Старший научный сотрудник НИИК ВГИК С.К. Каптерев

Предчувствие (Вместо вступления)

Буквально вслед за смертью Сталина и его похоронами, практически сразу, – по историческим меркам хронологии, можно сказать, на другой же день, – в СССР пришло странное, таинственное, ещё совсем слабо понятное время. Только-только рыдавшая в неизбывном горе страна оплакивала усопшего вождя, своего любимого «друга и учителя». Да и вообще пока вроде бы ничего необычайного не случилось.

Однако вполне реальное предчувствие, что что-то, до сей поры, может, и неслыханное, уже начинает пробиваться, всё же довольно ощутимо повисло в воздухе. Скорее всего, видимо, в некоем зыбком, но порой очевидном контрасте с тем воистину безумием, что было ещё лишь вчера.

Впрочем, ничего удивительного для нашего Отечества в том нет. Если заглянуть в родное прошлое, то без труда найдём там нечто подобное, с завидным постоянством отыгрывающее схожие ситуации.

Вообще Российская история так удобно себя устроила, что ничего для неё не было более чем излюбленного, как с приметной регулярностью ходить по разным эпохам одними и теми же кругами.

Причём, почти всегда возникала изначально надежда, что уж на этот раз выпадут, наконец, обещающие успех и счастье «тройка», «семёрка», «туз». Но, увы, чаще всего в последний момент откуда-то выныривала «Пиковая дама». А она ничего, хотя бы мало-мальски приятного, для дальнейшей поступи истории не сулила.

В прекрасной своей книге о драматурге А.Н. Островском Владимир Яковлевич Лакшин рассказывает, например, о тревожной атмосфере московской жизни, в какую просочились из Петербурга неясные слухи о кончине Николая I. То ли уже почил, то ли ещё нет. Ясности совершенно не было. Тем более, и сообщений о какой-либо болезни императора, грозящей его жизни, предварительно не давалось (не правда ли, ситуация, нам тоже неплохо знакомая?).

Меж тем, в северной столице уже объявили траур по покойнику. В связи с этим Лакшин приводит рассказ актрисы Шуберт: «Петербург заволновался, все охали, ахали; говорили, что каково принять бразды правления после такого колосса»[1]1
  Лакшин В. // А.Н. Островский. М., Искусство. Серия «Жизнь в искусстве». 1982. С. 297.


[Закрыть].

Между прочим, заметьте: снова «что-то слышится родное» в этих песнях насчёт «колосса». «Колосса», несомненно, солидного роста, крепкой стати и «рупорного» гласа, от какого в минуты высочайшего гнева все приближённые к их величеству в трепете приседали.

Но «колосс» этот, предварительно разработав до мельчайших подробностей порядок процедуры, повесил без всяких сожалений пятерых декабристов, отправив остальных на рудники в Сибирь. Гноил Лермонтова и был душителем малейшего проявления свободомыслия. Но это, как говорится, к слову!..

Наконец, и вторая столица удостоверилась в смерти августейшей особы. Историк Сергей Михайлович Соловьёв, отправившись к воскресной обедне, встретил по дороге Хомякова, который и сказал, что теперь, должно быть, уже присягают в сенате: умер. Лакшин далее пишет: «Называть того, о ком речь, было излишне. На крыльце университетской церкви Соловьёв увидел Грановского, подошёл к нему и молвил: «Умер!» Тот отвечал: «Нет ничего удивительного, что он умер, удивительно то, что мы с вами живы» [2]2
  Указ. соч. С. 298.


[Закрыть].

Каково, однако!.. Вот один из отголосков той эпохи, в какую ещё лишь вчера переживались, долго терпелись очередные безумия верховной царской власти.

Но, как и в те, ныне уже давние времена середины 19-го века, так и в начале 50-х века прошлого, несмотря на близость в том и другом случаях печали «гробовых» торжеств, люди начинали вслушиваться в пока очень слабый, однако явственно всё-таки нараставший подземный гул перемен.

А ведь совсем ещё недавно, незадолго до кончины «Отца народов», в Стране Советов, «самой свободной стране мира», по назойливым уверениям её властителей и, главное, их бесчисленных адептов разных мастей и служебных рангов, комом катились события, ужасающие не только драматизмом финала множества судеб. А и чудовищной, если бы вдуматься, бессмыслицей трагических абсурдов. Но вдуматься, в силу стремительности этого самого событийного наката, увы, редко, кому удавалось. Потому всё происходившее казалось никак в то время не объяснимым сумасшествием. И лишь много позже стало понятно: то, что тогда вершилось, вполне сознательно направлялось уверенной, твёрдой, хоть и старческой, но далеко не ослабевшей рукой.

Впрочем, не исключено, что рукой и впрямь к тому времени уже сумасшедшего. Чего, однако, не скажешь о верном его окружении, безропотно выполнявшем волю безумца, находясь при этом пока ещё, более или менее, в здравом уме и, так сказать, твёрдой памяти.

В день «старого» Нового года, 13 января 1953-го, центральный орган КПСС газета «Правда» «порадовала» читателей сообщением о разоблачении группы врачей. Это были, главным образом, Кремлёвские медики, которые, как информировала газета, своим заведомо неправильным лечением приближали гибель вождей государства. Сообщение, в основном, содержало еврейские фамилии с некоторыми вкраплениями фамилий русских.

Была объявлена и та, которая, благодаря своей бдительности, сумела их вовремя обезвредить. Лидия Тимашук! Разумеется, тоже врач. Её сразу наградили за беспримерный по мужеству поступок орденом Ленина. Газеты запестрели «душевными», полными сладкого умиления очерками с подробностями этого её небывало смелого поступка. А журналы помещали карикатуры на «врачей-убийц в белых халатах». К тому же, хороводились слухи, весьма похожие на правду, о стоящих «под парами» на вокзальных путях эшелонах, готовых к отправке для массового переселения евреев в сибирские, морозостойкие края.

Вся эта вакханалия нагнетала в обществе, скажем так, испуганную атмосферу. Не столько вожди, сколько простые граждане начали опасаться посещать поликлиники, вызывать «скорые».

Наша соседка по густо населённой Арбатской коммуналке (до революции эта не слишком обширная квартира целиком принадлежала моему деду с материнской стороны Владимиру Васильевичу Кобанову, его супруге Елизавете Николаевне и трём их дочерям, из коих младшая позже стала моей матерью; дед был царским полковником, командиром 143 Дорогобужского пехотного полка, погибшим в августе 1914-го вместе с полком, оставленным прикрывать отход разгромленной у Мазурских озёр 2-ой русской Армии генерала Самсонова). Так вот эта соседка, старая работница «Трёхгорки», единственная в нашем коммунальном «сообществе» олицетворявшая партийную прослойку, уверенно, но и обескуражено поведала на кухне моей матери страшную новость. Одна ткачиха с их фабрики пошла в аптеку, купила по надобности какие-то таблетки. А в каждой таблетке, чтобы вы думали – вошь!

Мать её тут же горячо обругала за несусветную глупость, хотя на душе у неё остался противный, горький осадок. Не от вшей в таблетках, а от этой самой «несусветной глупости», спровоцированной безумной обстановкой. При этом соседка наша, помнится, не была антисемиткой. Но в момент всеобще подогретых страстей просто перестала доверять спасительной силе медицины.

Стоит также сказать, что сама идея о намерениях докторов не исцелять, а исподтишка подло гробить своих заслуженных пациентов, была вовсе не такой уж свежей. Ещё до войны врачи Плетнёв и Левин были обвинены в сознательно неверном лечении писателя Максима Горького, некоторых руководителей страны. Это-то злодейство до времени, уверяла власть, и свело их в могилу.

Правда, великий писатель чуть ли не всю жизнь страдал чахоткой, что было хорошо всем известно. В российскую непогоду согревал свои лёгкие под ласковым солнцем итальянского острова Капри.

Потому, вообще-то говоря, имелись у него и собственные серьёзные основания расстаться с миром без посторонних усилий. Да и к тому же на близком приближении к седьмому десятку.

Но стадия абсурда, сопровождаемого всеобщим помутнением рассудка, держалась на столь высокой шкале, что даже не впускала мысль о возможности бредовых выдумках власти, закладывая в головы сомнения: а может и впрямь лекари совершали нечто недозволенное?

Короче, врачей, причастных к лечению Алексея Максимовича, посадили, а затем и расстреляли. Так что и эта история была из рода «повторяемых», «круговых». Правда, теперь размах был покруче, так как и список «убийц в белых халатах» в этот раз оказался погуще.

В те поры я учился в девятом классе. Мой школьный друг Витя после ареста врачей приходил в класс бледный, на нём, как говорится, не было лица.

Дело в том, что его родители тоже были медиками. Отец Абрам Евгеньевич недавно защитил докторскую диссертацию. От него Витя, между прочим, унаследовал фамилию

Левин. Но отец никакого родственного отношения к одному из отравителей пролетарского писателя не имел.

Зато он был прямым учеником другого горьковского отравителя – Плетнёва.

Кстати, Дмитрий Дмитриевич Плетнёв, до того, как «прикончить» Горького, являлся одним из основателей отечественной кардиологии. Будучи разносторонним и глубоким специалистом, разрабатывал проблемы инфекционных болезней. Ещё в 1933 году ему присвоили по тем временам весьма редкое звание Заслуженного деятеля науки РСФСР, которое, тем не менее, ни от чего не уберегло.

Плетнёв подарил Витиному отцу свою книгу. Но после всех дальнейших катавасий с дарителем бесценную книгу с бесценной дарственной надписью пришлось сжечь. И всё же можно было в какой-то мере надеяться, что история давнего ученичества у Плетнёва не вынырнет на поверхность.

Однако совсем уж худо было с Витиной мамой Марией Григорьевной. Она была ученицей профессора Этингера, фамилия которого фигурировала в только что опубликованном «Правдой» списке «врачей-убийц». Впрочем, и Абрам Евгеньевич многих из этого списка знал не понаслышке, со многими общался. Витя, каждый день, рассказывая о новых арестах, всё время, повторял одну и ту же зловещую фразу: «Круг сужается».

Правда, по поводу его отца существовала ещё одна надежда. В принципе, надежда очень слабая. Но, тем не менее.

После защиты докторской, для получения звания профессора, он по тогдашним правилам должен был возглавить на определённый срок какую-нибудь кафедру в любом медицинском вузе страны. Такая кафедра нашлась, в частности, в Красноярске. Он туда переехал, временами совершая наезды по основному своему месту жительства в Москве.

К тому же, красноярская элита, в том числе и партийная, быстро сообразила, какого уникального медицинского специалиста получила, дружно пользовала его как врача и даже наградила каким-то орденом.

После его вручения в обкоме Абрам Евгеньевич отправился, как обычно, на кафедру. И тут заметил, что окружающие как-то странно на него поглядывают. Он ничего не мог понять, пока не увидел, что на лацкане его парадного пиджака остался висеть орден, который он совершенно забыл снять. Покраснев до корней волос, Абрам Евгеньевич почувствовал страшную неловкость и, обсуждая с членами своей кафедры текущие дела, в смущении старался хоть как-то прикрыть рукой полученную награду…

Впоследствии, размышляя с моим другом-одноклассником о событиях тех лет, мы склонились к мысли, что всё же отдалённость Красноярска от Москвы с её напором несусветных событий, благосклонное отношение местного руководства, орден – всё это уберегло Витиного отца от приближающейся трагедии. Но непосредственно в те роковые дни ни о чём подобном даже подумать не было никакой возможности.

Между тем, круг, сужаясь, вплотную приблизился к Витиной маме. Спасти её ничего не могло. Разве, что-нибудь уж сверхъестественное. Однако ничего подобного не предвиделось. При этом мы вовсе и не догадывались, что нечто невероятное, несущее счастливую надежду, находилось совсем рядом. Спешило навстречу к нам. К народу страны.

…Девятого марта вождя отправляли в последний путь. А накануне, 8-го марта, мы, несколько одноклассников, пошли в гости к нашей молодой учительнице, в которую были единодушно влюблены, – поздравить с Женским днём. Купили высокий торт с шоколадным зайцем на верхушке. Хотя этому, между прочим, предшествовали горячие дебаты: удобно ли в такие траурные дни? В конце концов, решили – удобно. Женский день есть Женский день. Как же не поздравить любимую женщину!

Наш визит в крохотную комнатку недалеко от Гоголевского бульвара, где обитала учительница, внезапно нарушил её муж. Он вообще всегда появлялся внезапно. Часто в меховых унтах, лётном шлеме – откуда-то прилетал, куда-то улетал. Лишь позже выяснилось, что он участвует в ещё никому тогда не ведомых первых космических запусках, под началом ещё тогда никому неизвестного Королёва. Если прежде он заставал у себя дома нашу компанию, то обычно под тем или иным предлогом деликатно куда-нибудь исчезал.

Но в этот раз, узнав причину сбора, мрачно нахмурившись, без обиняков сказал: «Нашли время!» Мы сочли за благо тут же ретироваться. А он впоследствии, особенно после ставших всеобщим достоянием разоблачений «культа личности», не раз казнил себя за то, что сморозил тогда этакую глупость.

На следующий день, день похорон, мы примерно в том же составе и опять же во главе с нашей учительницей пытались попасть в Дом Союзов, Дом «Скорби и Прощания». Выстояли огромную очередь, начинавшуюся где-то у одного из Московских бульваров. Если память меня не подводит – где-то у Рождественского бульвара. Всё свободное от очереди пешеходное пространство вдоль бульварной решётки на склоне скользящего вниз пригорка было усеяно немыслимым количеством потерянных калош.

А без того узкая улица, ведущая от Бульварного кольца к Дому Союзов, была поперёк перегорожена танком. И в эту-то горловину мы старались втиснуться.

Но – безуспешно.

Ибо того же хотела несметная толпа, которая в каком-то бешеном азарте и безумии топтала друг друга. В нас тоже взыграл азарт. Но безумная толпа не позволила ему проявиться, отбросив нас в сторону. Может быть, и к счастью! Трудно сказать, где бы мы были сегодня, если бы этого не случилось…

А где-то вскоре после сталинских похорон Абрам Евгеньевич в очередной раз приехал в Москву. И тут самое время сказать, что его дочь Лора и, соответственно старшая сестра Вити, после школы училась в медицинском институте. В дальнейшем стала крупнейшем рентгенологом, доктором наук (ныне живёт в США).

В институте она подружилась со своей однокурсницей Витой Гельштейн. Родная сестра Виты (юная Майя) была замужем за знаменитым актёром театра и кино Михаилом Ивановичем Жаровым.

Отца сестёр, профессора медицины Илиазара Марковича, во всеобщем ажиотаже врачебных гонений зимними месяцами 1953-го арестовали. А Вита не всегда оставалась в большой квартире на Ленинградском проспекте, ночевала у подруг, у сестры. Кстати, её муж Жаров, будучи парторгом Малого театра, тем не менее, во всей этой ситуации вёл себя в высшей степени достойно.

В самом начале апреля друг мой Витя, придя в школу, торопливым, взволнованным шёпотом рассказал следующее. Прошедшей ночью, часа в три, раздался в их квартире телефонный звонок. К телефону подошёл отец. Кто-то назвал его по имени-отчеству, спросив, не у них ли Вита. Со сна толком ничего не поняв, а может и плохо расслышав, осторожный Абрам Евгеньевич в весьма повышенном тоне потребовал от «телефона» немедленно прекратить безобразные провокации, и бросил трубку.

Но через секунду снова раздался звонок.

И Илиазар Маркович Гельштейн своим реальным голосом сказал, что это именно он. Что его и всех остальных арестованных и выживших врачей только что официально освободили из тюрьмы. И что он разыскивает дочь, которой не оказалось дома.

Совершенно обескураженный волнующей новостью, Абрам Евгеньевич объяснил Илиазару Марковичу, что его дочери у них нет (она в ту ночь ночевала у Жаровых).

А 4-го апреля в газетах появилось сообщение о реабилитации «дела врачей». Это был первый, уже вполне конкретный отголосок того «подземного гула» перемен, который до сих пор лишь неясно предчувствовался, а теперь ясно свидетельствовал: происходит действительно что-то небывалое!

Раньше просто невозможно было представить, чтобы на свободе оказалась сразу целая группа недавно посаженных людей. Какие-то слухи о подобных, и не групповых, редких фактах иногда возникали и раньше. Известно было, например, что освободили будущего маршала Рокоссовского, ещё некоторых генералов.

Но это были единичные случаи, во многом объяснимые трагическими ситуациями начального периода Великой Отечественной войны. Серьёзных, знающих своё дело командиров Красной Армии в те дни катастрофически не хватало. Их, с подачи «гениального вождя», перед войной большой массой перебили. В основном, осталась серая бездарь, хотя в генеральских и даже маршальских званиях.

Но, чтобы вот так сразу выпустили, как теперь, целую когорту «вчерашних преступников» – подобного никогда прежде не бывало.

Вскоре лишили ордена Ленина и Лидию Тимашук. Правда, спустя какое-то время её, без особой помпы, без всякой шумихи, в общем, большом списке наградили другим, менее громким орденом. Особые заслуги, как говорится, не должны быть забыты!

Через какое-то время июльским вечером я с родителями отправился на спектакль довольно известного самодеятельного театрального коллектива (потом коллектив стал Народным театром) паровозостроителей из подмосковной Коломны. Руководил самодеятельными артистами друг родителей по их совместному до войны Московскому Современному театру (был в то время такой) Абрам Самойлович Лавут.

Спектакль по знаменитой пьесе Вс. Иванова «Бронепоезд 14–69» показывался на основной сцене МХАТа в проезде Художественного театра. Шёл спектакль неторопливо и закончился далеко за полночь. Мы вышли из театра. Над нами сияла необыкновенно тёплая, звёздная ночь. Она тут же настроила на обсуждение того, что все тогда обсуждали – политические новости. Правда, новостей-то особых не было. Но по-прежнему продолжало будоражить предчувствие необыкновенных грядущих перемен. Лавут высказывался в том смысле, что вот умер Хозяин, но хотелось бы понять, кто теперь. Хрущёв? Его поставили во главе партии. «Но, – говорил Абрам Самойлович в духе Петербургской актрисы Шуберт, – как-то не солидно после такого-то “колосса”.

Потому хотелось бы знать: кто?»

Вразумительного ответа ни у моих родителей, ни, тем более, у меня не имелось, хотя обсуждать животрепещущий вопрос можно было, тасуя варианты, бесконечно. Разошлись, когда уже забрезжил рассвет. Чёрная ночь стала синеть, а потом и белеть. Метро уже давно закрылось. Троллейбусы не ходили.

От проезда Художественного театра мы шли домой на Арбат пешком – мимо Кремля, мимо Манежа, мимо университета, мимо здания «Военторга» и Морозовского, в «мавританском духе», особняка на улице Калинина. А от угла ресторана «Прага», с его на втором этаже кинотеатром «Наука и знание», свернули на свою улицу.

Наш дом с бывшей дедовской квартирой располагался недалеко от Смоленской площади с огромным, на углу площади, гастрономом. Одним боком дом выходил на Арбат, другим на улицу Веснина, ныне Денежный переулок, как он и назывался до революции. На углу дома помещалась «Аптека». Наш подъезд был первым с переулка прямо перед глубокой аркой, ведущей во двор. Мы уже подходили к дому.

И в это мгновение мимо нас на огромной скорости по пустынной улице промчалась, скрежеща моторами, одна за другой длинная кавалькада правительственных лимузинов. Они шли от Кремля в сторону Кунцевских дач.

В принципе, ничего удивительного в этом не было. Арбат был «правительственной трассой», по которой днём, не взирая на светофоры, запретительные знаки и ограничительные полосы, пролетала какая-нибудь машина. Всё движение замирало, ожидая, когда она освободит дорогу. В это же время напружинивались «топтуны», стоявшие по всей улице на примерно равном расстоянии друг от друга. Все они были одеты в одинаковые пальто и имели одинаково стёртые выражения лиц. В остальное время, когда не было «правительственных проездов», они исподлобья наблюдали за порядком и, если иной пьянчужка начинал слишком дебоширить, они в какой-нибудь подворотне стремительно приводили его в чувство.

Но обычно все «верховные» лимузины пролетали по Арбату днём. И не очень часто. А тут – то ли в слишком уже поздний час, то ли в слишком ещё ранний. Да к тому же в таком количестве!

Отец, привыкший ко всяческим метаморфозам, задумчиво произнёс: «Это неспроста. Что-то случилось!».

И действительно, «что-то случилось».

Мы только заснули, ещё не увидев первый сон, как в дверь мягко постучал квартирный сосед. Это был очень милый, тихий человек. Вместе с женой-парикмахершей и сыном Гришей он недавно поселился в комнате напротив нашей, которую прежде занимал ответственный работник редакции «Правды», получивший квартиру, естественно, на улице «Правды». Наш новый сосед работал в той же «Правде» шофёром. А его «крупногабаритный» и уже достаточно взрослый сын Гриша в детстве перенёс, бедненький, менингит. И был он приветлив, но слабоват на головку. От своего диспансера Гриша где-то трудился, таская всякие грузы, чему способствовала его недюжинная сила, выраженная в крутых бицепсах.

А, кроме того, он с детской истовостью обожал кино. Постоянно ходил в соседний, через два дома от нашего, кинотеатр «Арс». Когда я его спрашивал: «Как фильм?» – он всегда отвечал: «Наши победили». И я в этом нисколько не сомневался. Может его отец был оттого тих и незаметен, что сын был, во всяком случае, внешне, уж слишком заметен.

По ночам сосед отвозил на аэродром во «Внуково» матрицы «Правды», с которых в областных центрах печатались свежие номера главного газетного рупора страны.

И вот, постучав к нам ранним утром, он просунул в приоткрытую дверь только что отпечатанный номер газеты, сказав: «Почитайте!» И добавил: «Берию арестовали». Мы вскочили, сон как рукой сняло. Стало понятно, после чего мчалась по Арбату кавалькада правительственных авто.

И это был следующий, после внезапного освобождения врачей, «отголосок» начинавшихся перемен.

Позже по Москве гуляла то ли байка, то ли реальная история. А, скорее всего, некая смесь того и другого.

Словом, шёл какой-то правительственный приём в Кремле или на Воробьёвых горах. Между прочим, расположившийся на этих горах «посёлок» руководящих партийных деятелей из каменных дач за высоким каменным забором жители насмешливо называли «Заветы Ильича».

Так вот: во время приёма, утверждала досужая молва, Никита Сергеевич, разгорячённый не только лёгким подпитием, а и присутствием каких-то зарубежных гостей, вдруг принялся рассказывать о том, как на заседании Президиума ЦК проходил арест Берия.

Этот его рассказ в пересказе многих звучал примерно так: мне, говорил Никита Сергеевич, было очевидно, что с Лаврентием надо что-то делать. После смерти Сталина власть «органов», самого Берия над страной, над партией, над всеми нами по-прежнему оставалась практически безграничной. Я посоветовался с Молотовым. Он со мной согласился. Потом с Егором Маленковым. Он тут же спросил: «Что думает Молотов?» – «Он согласен». Егор сказал, что тогда тоже согласен. Поговорил ещё с Жуковым. В этом деле очень могла понадобиться помощь армии. Но вообще особо не распространялись. Лишние языки и лишние уши тут ни к чему.

Были найдены в архивах документы, которые свидетельствовали о причастности Берия к кавказским дашнакам и мусаватистам. После них он и вступил в партию большевиков.

Решили так. В конце ближайшего заседания Президиума ЦК, в «разном», я поставлю перед Лаврентием вопрос, как он мог оказаться в компартии после участия в организациях дашнаков и мусаватистов? В это же время Егор немедленно нажмёт на своём столе кнопку. Сразу войдут офицеры Жукова и арестуют Берия, не дав ему опомниться. А перед этим, по приказу того же Жукова, кремлёвскую охрану из МГБ заменит охрана из верных армейских частей.

Заседание шло к концу, пошло «разное». И тогда я сказал, что хочу в «разном» поставить вопрос о Берии.

Он, видимо не ожидал, спрашивает, какой ещё вопрос, в чём дело?

Я, как договорились, задаю ему свой вопрос: «Скажи, Лаврентий, как ты оказался в болыпевицкой партии?».

А надо сказать, что держался он хорошо, без суеты, только пенсне на миг сверкнули. Говорит: «Документы – в архиве. Там всё сказано».

А я в это время так выразительно, со значением посмотрел на Егора: «Мол, твоя очередь!»

Смотрю на него, а Егор…кнопку не жмёт!

Тут я жутко разозлился, грохнул, что было сил, кулаком по столу: «Нет, ты всё-таки скажи, Лаврентий, как оказался в нашей партии после того, как якшался с дашнакским и мусаватистским отребьем? Мы располагаем соответствующими документами!

А сам смотрю, смотрю на Егора.

И, наконец, вижу: Егор кнопку жмёт!

Ну, тут же вошли офицеры Жукова. И всё было кончено».

Вот такая байка…

…Берия содержали после ареста в Штабе Московского военного округа. Напротив высотки на Котельнической Набережной. На другой стороне Москвы-реки, в узком переулке, рядом с Набережной Горького.

Мы всё с тем же моим другом Витей через переулок ходили к нашей приятельнице, жившей на этой набережной в академическом доме. Её отец был крупным физиком, чуть позже стал членом-корреспондентом Академии Наук.

Через переулок же, где в Штабе МВО сидел Берия, всех пропускали. Хотя с двух углов стояло то ли по танку, то ли по пушке (сейчас уж не помню). Но что-то стояло точно.

Зато помню, как-то, когда мы шли этим переулком, через тёмную арку за железными воротами, в эти ворота медленно въезжал длинный чёрный «членовоз». Наверное, снимать с арестованного какие-то показания. А спустя некоторое время, газеты опубликовали сообщение о том, что Лаврентий Павлович расстрелян.

…У меня был фильм о дважды Герое Советского Союза, знаменитом тогда по Гражданской антифашистской войне в Испании и по сражениям на Халхин-Голе лётчике, командующем ВВС Красной Армии, генерале Якове Владимировиче Смушкевиче, арестованном в самый канун Великой Отечественной войны. Сталин ему не доверял, особенно после его резкого выступления против заключённого СССР с фашистской Германией пакта о ненападении.

По донесению английской разведки, Геринг, руководивший Воздушным Флотом нацистской Германии, считал: пока ВВС СССР возглавляет Смушкевич, военные действия с этой страной лучше не начинать – опасно!

Картину по моему сценарию снимал для ТВ режиссёр Андрей Добровольский. Лента строилась, главным образом, на воспоминаниях жившей до войны с родителями в «Доме на Набережной» дочери генерала Розы Яковлевны.

Дачи Смушкевичей и Берия на Волынском шоссе, то, которое нынче ведёт мимо «ближней» Сталинской дачи и мимо больницы к Дому ветеранов кино, соседствовали.

Роза Яковлевна рассказывала об очень милой и красивой жене Лаврентия Павловича. А вскоре после начала войны дочь Смушкевича послала на имя Берии письмо, спрашивая о судьбе отца. Через некоторое время её доставили на Лубянку. Она долго ждала в большом, не очень уютном кабинете. Периодически заходил бериевский помощник и говорил: надо подождать, «товарищ Берия очень занят».

Наконец, где-то под вечер хозяин кабинета появился. Вернее, не появился, а возник. Вдруг не без треска распахнулись двери шкафа, и из него, к полной неожиданности юной Розы, вышел тот, кого она ждала.

Роза спросила об отце. Не ответив на прямой вопрос, Лаврентий Павлович, в свою очередь, задал свой: «Ты любишь отца?» – «Да» – «Ты должна по-прежнему его любить».

Кроме того, он что-то написал на официальном бланке. Сказал: «Я здесь дал указание, на всякий случай, чтобы тебя и твою маму никогда не разлучали». Роза тогда не сообразила, какой «всякий случай» имел в виду Берия. Но, когда её вместе с матерью арестовали и сослали в лагерь, то, если делалась попытка направить их куда-нибудь порознь, они всегда ссылались на запрет Берии. И от них сразу же отставали.

Рассказываю об этом не для того, чтобы подсветить умилительной краской образ безжалостного царедворца. Просто люди (как и нелюди) той безумной, запутанной эпохи не всегда совершали однозначно предсказуемые поступки.

Марлен Хуциев, начало 60-х годов

Во ВГИКе. Начало 80-х годов. Справа В.А. Утилов

Мосфильм. Пробы к фильму «Пушкин». Оператор В. Алисов

Мосфильм. Пробы к фильму «Пушкин». Актер С. Колтаков

Во время занятий во ВГИКе, начало 80-х годов

На съемках фильма «Бесконечность:

* * *

Ожидаемые тогда перемены, уже не подспудные, а всё более открытые, стали набегать с нарастающим постоянством.

Как ни странно (а может, и закономерно), особенно упорно ветер перемен начал надувать паруса в искусстве.

И первое место, помнится, заняла тогда литературная публицистика. Удивительного в том ничего не было. Этот род литературы обладал необычайными возможностями мобильного отклика на злободневные общественные потребности. Как раз то, что в то время требовалось в первую очередь.

К тому же в очерковую литературу пришла целая плеяда прекрасных писателей, отличных стилистов, сочетавших живое изложение подлинных, реальных фактов с глубиной не только анализа, а и их художественной интерпретацией.

Всё это читатель той поры мгновенно находил в очерках Валентина Овечкина, Ефима Дороша, Гавриила Троепольского. Их документальные очерки воспринимались как настоящая – и, по сути, и по форме – литература.

Но и собственно литература не отставала.

В 1956-ом вышел роман В. Дудинцева «Не хлебом единым», поднимавший не только, и даже не столько острейшие проблемы научной жизни, а – жизни вообще. Выходит рассказ А. Яшина «Рычаги» и, чуть позже, его повесть «Сирота», в которых автором ставились важнейшие, нравственные вопросы времени.

Одна за другой пошли пьесы В. Розова «В добрый час», «В поисках радости» на сцене Центрального Детского Театра в блистательных постановках А. Эфроса и в блистательном актерском исполнении. Вместе со спектаклем по пьесе

А. Хмелика «Друг мой Колька» эти сценические воплощения Эфроса становились событиями и театральной, и общественной жизни. А драматург Николай Погодин писал, что актёров Эфроса могут переиграть только собаки.

В 1954–1956 годы выходит острая, но с точки зрения художественности не самая сильная, на мой взгляд, повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», во всяком случае, гораздо менее удачная, нежели, скажем, его роман о похождении Хулио Хоренито или прекрасный цикл новелл «13 трубок», или его же позднее выпущенные тома мемуаров.

Однако именно для этой повести им было найдено необычайно точное название, в полной мере выражавшее то, что происходило в стране. И это название – «оттепель», – став нарицательным, навсегда закрепилось в названии наступившей эпохи.