Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты"

«Какъ она расширѣла, – думалъ онъ, – откуда взялись эти широкія, одутловатыя щеки, эта подпухлость подъ глазами? Складъ губъ тотъ же, но какъ измѣнилось ихъ выраженіе. То было дѣтское, невинное, радостное, а теперь чувственное и мрачное. А главное – глаза. Нетолько нѣтъ того прежняго ласковаго, радостнаго и стыдливаго выраженія, а, напротивъ, что то остановившееся, наглое, безстыдное и скорѣе сердитое. И косины стало больше. А шея? Этотъ ужасный голый, бѣлый столбъ шеи, который она выставила, очевидно нарочно откинувъ воротникъ халата. И выпущенныя изъ подъ арестантской косынки пряди черныхъ волосъ. Это – это другая. Другая? Но кто же эта другая? Вѣдь женщина эта несомнѣнно та самая Катюша, которая въ Свѣтлое Христово Воскресенье у паперти церкви христосовалась тогда такъ невинно съ нищимъ, и потомъ снизу вверхъ смотрѣла на него, любимаго ея человѣка, своими влюбленными, смѣющимися глазами.

И какъ это сдѣлалось? Не я же одинъ виною этаго? Разумѣется, жестоко было то, что я тогда уѣхалъ, – главное эти ужасныя деньги. – Онъ всегда краснѣлъ, когда вспоминалъ, какъ онъ ей сунулъ ихъ. – Не я же одинъ. Развѣ не всѣ дѣлаютъ такъ? Только этотъ странный случай, что я попалъ въ присяжные въ это дѣло. Но все таки это ужасно, ужасно! И чѣмъ это кончится? Поскорѣй бы уйти и забыть»…

Тотчасъ же послѣ этаго судьи встали, встали и присяжные, и подсудимыхъ вывели. Всѣ, кромѣ подсудимыхъ и Нехлюдова, испытывали радостное чувство, точно послѣ длинной съ молебномъ и водосвятіемъ обѣдни. Предсѣдатель объявилъ присяжным, что они могутъ итти по домамъ, съ тѣмъ чтобы явиться завтра къ 10 часамъ, и всѣ тронулись вонъ изъ залы по коридору къ сѣнямъ и швейцарской.

Все, что продѣлывалось на этомъ судѣ, и самый судъ и результатъ его – приговоръ – представлялось теперь Нехлюдову до такой степени нелѣпымъ, что онъ, выходя изъ суда и обгоняя выходившихъ тоже судей и членовъ, удивлялся, какъ имъ не совѣстно все это дѣлать, какъ они могутъ не смѣясь смотрѣть въ глаза другъ другу и какъ могутъ эти старики сторожа и швейцары такъ почтительно вытягиваться, отвѣчать, подавать пальто и палки. Вѣдь во всемъ, что тутъ дѣлалось во имя справедливости и разума, очевидно, не было ни подобія того и другого, не было даже приличія. Справедливости не было и подобія потому, что очевидно было, что если кто нибудь виноватъ въ томъ, что случилось, то, очевидно, виноваты въ этомъ прежде всего тѣ Розановы, которые держали такіе дома, тѣ купцы, которые ѣздили въ нихъ, тѣ чиновники, то правительство, которое признавало и регулировало ихъ, и тѣ люди, которые, какъ секретарь, прокуроръ, членъ суда въ золотыхъ очкахъ и самъ танцоръ предсѣдатель, которые ѣздили въ эти дома, и, главное, тѣ люди, которые, какъ Нехлюдовъ, приготавливали товаръ въ эти дома. Но никого изъ этихъ виноватыхъ не судили, даже не обвиняли, а обвиняли тѣхъ несчастныхъ, которые въ данныхъ условіяхъ не могли поступить иначе.

Разума же не было потому, что не было никакой разумной цѣли всего того, что дѣлалось. Возмездія не было потому, что за смерть возмѣщалось не смертью, a содержаніемъ въ тюрьмѣ и ссылкой, пресѣченія возможности преступленія не было потому, что приговоренные могли продолжать совершать преступления въ тюрьмѣ, на каторгѣ, въ Сибири, объ исправленiи не могло быть и рѣчи потому, что содержаніе людей на готовой пищѣ и большей частью въ праздности и сообществѣ такихъ же заблудшихъ людей могло только ухудшить, но никакъ не исправить. И не смотря на то, все это продѣлывалось съ величайшей серьезностью и подъ видомъ самаго важнаго служенія обществу. Вѣдь всѣ знали, что тутъ не было никакого служенія обществу, а была одна пустая комедія, и всѣ притворялись, что они вѣрятъ въ важность этого дѣла. Въ этомъ было ужасное лицемѣріе, лицемѣріе, откинувшее заботу о приличіи. Тотъ самый адвокатъ, который нынче распинался за оправданіе, переходилъ завтра въ прокуроры и распинался за осужденіе. Юноша прокуроръ, озабоченный только жалованьемъ и карьерой, смѣло говорилъ, что онъ озабоченъ состояніемъ общества, основы котораго подрываетъ проституція, та самая, безъ которой онъ, товарищъ прокурора, не могъ бы жить, и осуждаетъ воровъ за то, что они польстились на деньги богатаго купца, тогда какъ онъ польстился деньгами, собираемыми съ народа и платимыми ему за то, что онъ мучаетъ его.

«Что же это такое, – думалъ Нехлюдовъ, выходя изъ суда и направляясь пѣшкомъ домой по знакомымъ улицамъ. – Вѣдь я мерзавецъ, самый послѣдній негодяй и мерзавецъ. Любить, быть любимымъ и потомъ звѣрски соблазнить и бросить, откупившись чужими крадеными деньгами, воображая, что сдѣлалъ все, что должно, и забыть думать о ней. А она одна, молодая, нѣжная, безъ друга, безъ сочувствія, беременная, выгоняется на улицу. Вѣдь я зналъ, что у ней былъ ребенокъ, но я рѣшилъ, что не мой, и успокоился и не позаботился разъискать ее, а радъ былъ повѣрить тетушкѣ Катеринѣ Ивановнѣ, что она «испортилась», и жилъ и радовался, а она погибала и вотъ дошла до того положенія, въ которомъ я ее видѣлъ. Мерзавецъ, подлецъ. Но вѣдь этаго мало, вѣдь это не можетъ такъ оставаться. Вѣдь хорошо было, какъ всѣмъ подлецамъ, прятаться отъ своего грѣха, когда я не видалъ ее. А вотъ она тутъ, въ острогѣ теперь. А я поѣду обѣдать къ Кармалинымъ и дѣлать предложение невѣстѣ и буду пѣть ей сочиненный мною романсъ».

Нехлюдовъ снялъ пальто, вынувъ платокъ отеръ потъ и опять по привычкѣ посмотрѣлъ въ зеркало, и опять его лицо, какъ что то неожиданно противное, поразило его. «Какъ могъ я думать, что она (онъ думалъ про Алину) можетъ полюбить меня. Развѣ не видно на этомъ подломъ лицѣ все его мерзкое нечистое прошедшее?» Онъ поспѣшно отвернулся и пошелъ по знакомымъ лѣстницѣ и прихожей въ столовую.

«А кто знаетъ, – подумалъ онъ, входя въ знакомую переднюю и снимая пальто, – можетъ быть, совсѣмъ не то мнѣ надо дѣлать. Можетъ быть, лучше бы было, если бы я прошедшее оставилъ прошедшимъ, а женился бы на этой прелестной дѣвушкѣ». Нехлюдовъ остановился внизу у зеркала, глядя на свое лицо, пока швейцаръ пошелъ докладывать. «Какъ? Опять назадъ, – сказалъ онъ себѣ, глядя на себя въ зеркало. – Экая мерзкая рожа, – подумалъ онъ, глядя на себя, – главное слабая, слабая и гордая». Швейцаръ отвлекъ его отъ разсматриванія своего лица.

И этаго Ивана Ивановича Колосова Нехлюдовъ видалъ и встрѣчалъ много разъ и зналъ его самоувѣренную манеру человѣка, безповоротно и давно уже рѣшившаго уже всѣ вопросы міра и теперь не имѣющаго другаго занятія, какъ осужденія и отрицанія всего того, что не сходилось съ его теоріями. Теоріи же его о жизни были самыя простыя – это былъ конституціонный либерализмъ 50-хъ годовъ, дававшій ему удобную возможность ругать все то, что не доходило до этаго либерализма, чего такъ много въ Россіи, и все то, что переросло этотъ либерализмъ. Нехлюдовъ давно зналъ его, но теперь онъ показался ему особенно непріятенъ.

Мисси разсказывала ему, какъ они были въ Третьяковской галлереѣ и какъ она съ всегда новымъ восторгомъ любовалась Христомъ Крамскаго.

– Это не Христосъ, а полотеръ, – сказалъ рѣшительно Колосовъ. – Хорошо тамъ только Васнецовскія вещи. Нѣтъ, не сойдемся мы съ вами, Мисси, – обратился онъ къ дочери своего друга.

Онъ изучилъ въ 60-хъ годахъ Куглера, смотрѣлъ въ Римѣ всѣ достопримѣчательности и потому считалъ себя великимъ знатокомъ въ искусствѣ, хотя былъ совершенно лишенъ всякаго личнаго вкуса и судилъ объ искусствѣ только по довѣрію къ авторитетамъ.

Миша былъ двоюродный братъ Сони, одинъ изъ самыхъ характерныхъ молодыхъ людей новой формаціи. Онъ былъ коректенъ до послѣдней степени, цѣловалъ руки у всѣхъ дамъ высшаго круга, имѣющихъ дѣтей, прижималъ подбородокъ къ груди при встрѣчахъ со всѣми дѣвицами, передъ обѣдомъ и послѣ обѣда крестился во весь размахъ руки, имена лицъ царской фамиліи всегда произносилъ почтительно, любилъ искусства, также любилъ выпить и избѣгалъ серіозныхъ разговоровъ, отлично говорилъ по французски, по нѣмецки, по англійски и на всѣхъ языкахъ умѣлъ вести шуточные разговоры, держался всегда самаго высшаго общества и ухаживалъ зa всѣми хорошенькими барышнями и дамами. Ему было 33 года. Онъ былъ товарищъ Нехлюдова по университету, хотя другого факультета. Они все таки были на ты.

Между ними съ начала зимы, съ тѣхъ поръ какъ Нехлюдовъ сблизился съ Мисси, установились странныя отношенія. Миша, какъ и за всѣми хорошенькими дѣвушками, ухаживалъ и за Мисси и по близости родства часто бывалъ у нихъ, иногда чувствовалъ себя влюбленнымъ въ нее и, увидавъ чувство, возникавшее между Нехлюдовымъ и ею, ревновалъ ее, но, разумѣется, скрывалъ это и вслѣдствіи этаго былъ всегда особенно ласково шутливъ съ Нехлюдовымъ. Сейчасъ онъ замѣтилъ тотъ серьезный и задушевный взглядъ, которымъ обмѣнялись Мисси съ Нехлюдовымъ, и сдѣлалъ видъ, что онъ въ самомъ веселомъ расположеніи духа.

– Ну, когда я другой разъ буду присяжнымъ, я непремѣнно заявлю суду требованіе устройства какого нибудь питательнаго заведенія. Я помню, главное чувство, испытанное мною, былъ голодъ и потому досада. Это нужно въ видахъ поощренія милосердія. Ты завтракалъ гдѣ нибудь?

– Нѣтъ, – отвѣчалъ Нехлюдовъ.

– Ну, отъ этаго и обвиненiе. Нѣтъ, непремѣнно надо, для того чтобы судъ былъ скорый и милостивый, чтобы онъ былъ сытый.

Нехлюдовъ слушалъ его и ѣлъ.

Алина была высокая, красивая дѣвушка съ золотистыми вьющимися волосами, съ особенно нѣжнымъ, правдивымъ выраженіемъ лица и глазъ. Проходя черезъ гостиную, въ комнатѣ никого не было. Онъ хотѣлъ начать говорить и не рѣшался. Она предупредила его. Она рѣшительно остановилась посерединѣ гостиной и, взявшись за спинку золоченаго стульчика, подняла къ нему свои правдивые голубые глаза и тихо сказала:

– Я вижу, что съ вами случилось что то. Что съ вами? – сказала она, и мускулъ на щекѣ ея дрогнулъ. Она заговорила просто изъ участія къ нему и изъ любопытства, но, заговоривъ, она подумала, что это объясненіе вызоветъ, можетъ быть, его признаніе, и это взволновало ее.

<Убѣдившись, что Нехлюдовъ не въ духѣ, и пріятнаго, умнаго разговора отъ него не добьешься, Софья Васильевна начала разсказывать о страшномъ дѣлѣ, недавно происшедшемъ въ Тверской губерніи по случаю бунта на фабрикѣ. – Да, это возмутительное дѣло, – продолжалъ Колосовъ. – Вся гадость этаго дѣла въ томъ, что крестьяне, нарушившіе право владѣнія землевладѣльцевъ, были преданы суду. И тутъ то этотъ г-нъ губернаторъ нашелъ нужнымъ изтязать крестьянъ.

– Говорятъ, умерло два человѣка, – сказала Кармалина. Я не могу этаго понять, какъ въ наше время человѣкъ нашего воспитанія…

– Что же вы хотите, когда съ высоты престола проповѣдуются розги и возвращеніе къ 16 вѣку. Но тутъ возмутительно то, что именно тогда, какъ дѣло передано законному суду, является вмѣшательство администраціи.>

Убѣдившись, что Нехлюдовъ не въ духѣ, и пріятнаго, умнаго разговора отъ него не дождешься, Софья Васильевна обратилась къ Колосову съ вопросомъ о новой драмѣ Ибсена. Колосовъ, какъ всегда, все осуждалъ, осуждалъ и драму Ибсена, высказывая свои тонкія сужденія. Софья Васильевна вставляла свои слова, долженствовавшія выказать тонкость ея пониманія. Она защищала Ибсена. Нехлюдовъ слушалъ и не могъ перестать видѣть закулисную сторону ихъ разговора. Онъ видѣлъ, во первыхъ, это выхоленное тѣло Колосова, сластолюбиво пригубливающаго кофе и ликеръ, во всемъ дорогомъ и лучшемъ, отъ рубашки, ботинокъ до толстаго англійскаго трико жилета и панталонъ, и зналъ, что, несмотря на его состояніе хорошее, онъ служитъ еще въ банкѣ, получая 12 тысячъ жалованья. Тоже видѣлъ онъ лежащую Софью Васильевну въ кружевахъ на шелковой подушкѣ въ дорогихъ перстняхъ на тонкихъ безсильныхъ пальцахъ, которые играли когда то, какъ говорятъ, прекрасно.

– А вы хотите посмотрѣть мой новый этюдъ? Хотите? Пойдемте.

Они встали и пошли. Она шла рядомъ съ нимъ и ничего не говорила, очевидно ожидая отъ него какихъ-нибудь объясненій. Но хотя онъ и видѣлъ, что онъ своимъ молчаніемъ огорчаетъ Алину, но онъ не могъ теперь ничего говорить ей, какъ прежде серьезно объ ея рисованіи. Ему, точно проснувшемуся человѣку, такъ странно было все то, что онъ дѣлалъ во снѣ. Ему хотѣлось одного: сказать ей, что онъ уѣзжаетъ, и какъ нибудь показать, что онъ оставляетъ тѣ надежды, которыя имѣлъ прежде, но сказать этого нельзя было. Онъ нетолько не имѣлъ права предполагать, что у нея были какія либо надежды, но онъ дѣйствительно такъ низко цѣнилъ себя теперь, что и не могъ предполагать, чтобы такая прелестная, чистая дѣвушка могла желать его любви. Глядя на нее, на всю ея изящную прелесть и сравнивая ее съ тѣмъ ужаснымъ существомъ въ песочномъ платьѣ, онъ испытывалъ радость жертвы, которую онъ приносилъ. Онъ вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ, что теперь, когда онъ отказался отъ брачныхъ взглядовъ на нее, онъ лучше любилъ ее, просто какъ сестру любилъ и жалѣлъ ее.

<Нехлюдовъ въ то время былъ страстно увлеченъ ученіемъ Генри Джорджа.>¹⁸⁷187
  Взятое в ломаные скобки отчеркнуто сбоку с пометкой: пр[опустить].


[Закрыть]

Еще на первомъ курсѣ, прочтя книгу Генри Джорджа «Social Problems», а потомъ его большое сочиненіе «Progress and Poverty», онъ въ первый разъ съ необыкновенной ясностью понялъ весь ужасъ несправедливости земельной собственности, былъ пораженъ, ослѣпленъ мыслію Генри Джорджа, и съ горячей способностью самоотверженія молодости онъ рѣшилъ посвятить свою жизнь на разъясненіе и распространеніе этаго ученія и на уничтоженіе земельнаго рабства, какъ онъ называлъ тогда зависимость земледѣльцевъ отъ владѣтелей земли. Мысль эта казалась ему до такой степени простой, ясной, неопровержимой и удобоисполнимой, что онъ не могъ понять, какимъ образомъ люди, имѣя этотъ проэктъ Генри Джорджа, до сихъ поръ не осуществили его. Нехлюдовъ тогда всѣми средствами пропагандировалъ это ученіе: онъ проповѣдовалъ его устно и своимъ знакомымъ, и матери, и товарищамъ и написалъ професору сочиненіе объ этомъ ученіи и переводилъ Progress and Poverty по русски. <Но не смотря на то, что онъ ни въ комъ не встрѣчалъ тогда сочувствія: знакомые и родные, всѣ землевладѣльцы, считали его ученіе вреднымъ соціализмомъ, а либеральные професора, сочувствующiе нѣмецкому соціализму, считали теорію Джорджа невыдерживающей критики, – онъ не охладѣвалъ къ своей мысли. Онъ вышелъ тогда изъ университета и рѣшилъ самостоятельно посвятить свою жизнь осуществленiю этой идеи.> И вотъ тогда то, весь переполненный восторгомъ отъ этой идеи, онъ уѣехалъ къ тетушкамъ и жилъ у нихъ, переводя сочиненіе Генри Джорджа, и писалъ свое русское сочиненіе объ этомъ предметѣ.

Рѣшивъ вообще, что земельная собственность есть грабежъ, Нехлюдовъ естественно рѣшилъ и то, что онъ самъ для себя долженъ избавиться отъ пользованія правомъ земельной собственности. И эта необходимая жертва съ его стороны въ осуществленіи его мысли болѣе всего утвердила его въ его рѣшенiи. Онъ тогда даже нѣсколько поссорился съ своей матерью, объявивъ ей, что онъ не хочетъ жить произведеніями труда, отнимаемыми у народа за незаконное наше владѣніе землей, и отдастъ небольшое имѣніе, принадлежащее ему, какъ наслѣдство отца, крестьянамъ. Мать не позволила ему сдѣлать это, такъ какъ онъ былъ еще несовершеннолѣтній. Изъ за этого была почти ссора и онъ, очень огорченный этимъ, уѣхалъ отъ матери къ своимъ неаристократическимъ, сравнительно бѣднымъ тетушкамъ.

Здѣсь Нехлюдовъ въ первый разъ увидалъ деревенскую жизнь и не только теоретически, но на дѣлѣ убѣдился въ справедливости того, что землевладѣніе есть владѣніе рабами, но только не извѣстными лицами, какъ это было прежде, a всѣми тѣми, кто лишенъ земли. И это открытіе приводило его въ восторгъ.¹⁸⁸188
  Зачеркнуто: потому что, увидавъ сущность болѣзни, ему казалось, что лѣченіе будетъ уже легкимъ.


[Закрыть]

«Да, думалъ онъ, то было истина, и сколько ни прошло времени, истина останется истиной, и жизнь была только на томъ пути; на этомъ же пути медленное умираніе. Но что же дѣлать теперь? – опять спрашивалъ онъ себя. – Нельзя же вернуться къ тому, что было тогда. Нельзя опять взяться за освобожденіе людей отъ земелънаго рабства. Нельзя отдать отцовское имѣніе крестьянамъ, нельзя жениться на невинной Катюшѣ. Но отчего же нельзя, – вдругъ вскрикнулъ въ немъ тотъ лучшій, давно подавленный и теперь оживавшій въ его душѣ прежній Нехлюдовъ. – Отчего нельзя? Нельзя перевернуть жизнь? Нѣтъ, 20 разъ можно перевернуть ее, только бы вернуться къ тому, что было тогда. Чтоже? Опять взяться за заброшенныя работы, отказаться отъ имѣнья? – спрашивалъ онъ себя. – Да, но тогда я съ этимъ вмѣстѣ женился на Катюшѣ. Теперь ужъ этого нельзя. Отчего нельзя? Она тутъ же, она не таже, но…» И онъ остановился въ ужасѣ передъ той мыслью, которая пришла ему.

«Жениться на ней? на этомъ трупѣ? Да, но вѣдь тутъ нѣтъ вопроса. Ты уже женатъ на ней, – опять сказалъ тотъ внутренній голосъ. Ты уже 14 лѣтъ женатъ на ней. У тебя былъ и ребенокъ отъ нея». Онъ поспѣшно сталъ закуривать, стараясь разогнать эти страшныя мысли. Но удивительное дѣло: чѣмъ больше онъ думалъ объ этомъ, тѣмъ больше это казалось ему необходимымъ. Только это одно отвѣчало на вопросъ: какъ быть и что дѣлать? Только при этомъ можно было представить себѣ жизнь безъ мученія раскаянія.

Вся жизнь его, онъ чувствовалъ, должна была перевернуться. «Чтожъ, и женюсь, – повторилъ онъ себѣ. – Только сдѣлавъ это, я могу хоть немного затушить какъ нибудь тотъ стыдъ и боль, которые мучаютъ меня. Разумѣется, будетъ тяжело и даже стыдно, разумѣется, придется разойтись со всѣми теперешними друзьями и знакомыми (ну да Богъ съ ними!), будетъ мучительно жить съ нею, съ этой развращенной женщиной, – жить, разумѣется, не какъ мужъ съ женой, но просто жить вмѣстѣ въ одномъ домѣ. Бросить ее, оставить все какъ есть – будетъ мученье еще худшее. Мученье будетъ и въ томъ и въ другомъ случаѣ. Разница же въ томъ, что, женившись на ней, мученье будетъ должное, а бросивъ ее, будетъ не должное. А то какже безъ мученія? Безъ мученія надо вернуться въ тотъ мракъ, въ которомъ я жилъ. Жениться на Алинѣ, если бы она даже и пошла за меня? Развѣ я могъ бы быть не то что счастливъ, но спокоенъ теперь, зная что она въ тюрьмѣ, въ Сибири, въ той корѣ разврата и одурѣнія, въ которую ее ввергла моя жестокость? Правда, я знаю, я одинъ знаю, чтò подъ этой корой. Но какъ разбить эту кору? И осилю ли я? И какъ приступиться къ ней? Что я скажу ей, когда увижу ее? – Онъ вспомнилъ то, что онъ слышалъ про такихъ женщинъ, выходившихъ замужъ. Онъ зналъ примѣры возрожденія и зналъ примѣры такого паденія, отъ котораго уже не было возврата. И ему казалось, что Катюша теперь съ своимъ пристрастіемъ къ вину принадлежала къ этому второму разряду. Онъ видѣлъ передъ собой эти одутловатыя щеки, подпухшіе глаза, слышалъ этотъ хриплый голосъ. Вспоминалъ купца, котораго онъ себѣ представлялъ не иначе, какъ тѣмъ огромнымъ трупомъ, какъ онъ былъ описанъ въ протоколѣ; вспоминалъ ея отношенія къ этому купцу. И ужасъ отвращенія охватывалъ его.

«И какая будетъ польза отъ этой жертвы своей жизнью? – начиналъ говорить въ немъ голосъ искусителя. – Исправленіе для такихъ женщинъ невозможно. Да и если бы было возможно при вѣроятіи спасенія одной изъ ста, стоитъ ли затратить свои силы на эту одну, когда можно ихъ употребить на самое разнообразное служеніе тысячамъ? Зачѣмъ такъ узко смотрѣть на грѣхъ, на искупленіе, что оно должно быть совершено надъ тѣмъ, кто пострадалъ отъ грѣха? Искупленіе въ томъ, чтобы не повторять грѣха и загладить его добрыми дѣлами. Развѣ нельзя жить хорошей, доброй жизнью, нельзя также, какъ я хочу теперь, освободиться отъ грѣха землевладѣнія и работать для освобожденія людей, не связавъ себя на вѣки съ трупомъ», – говорилъ онъ себѣ. И онъ начиналъ представлять себѣ, ему начинала рисоваться жизнь безъ нея; но, удивительное дѣло, онъ не могъ теперь представить себѣ такой жизни. И безъ нея не было жизни, и съ нею, съ этимъ трупомъ, жизнь представлялась ужасной. И вотъ онъ теперь дошелъ до того, до чего онъ дошелъ теперь. – Но что же дѣлать? Какъ поступить теперь, сейчасъ? Выхлопотать свиданіе съ ней, пойти, увидать ее, покаяться передъ ней, дать ей денегъ? Онъ вспомнилъ тѣ деньги, которыя далъ ей тогда, и сейчасъ покраснѣлъ, точно онъ сейчасъ это дѣлалъ, и остановился отъ волненія. – Но чтожъ дѣлать еще? – Исправлять ее, употребить всѣ свои силы на то, чтобы исправить ее? Онъ чувствовалъ, что нужно было сдѣлать что то страшное, необыкновенное, самоистязающее и что только одно такое дѣло могло затушить въ немъ тотъ огонь раскаянія и отвращенія къ себѣ, который сжигалъ его. И это дѣло было именно такое.