Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты"

Глава LXXXVII (87).

– Дмитрій, хочешь чаю? – сказала Наташа, испуганно глядя то на того, то на другаго, не понимая, о чемъ дѣло, но чувствуя, что между ними что то не хорошо.

– Да, благодарствуй. Какое же воспитательное вліяніе можетъ имѣть судъ, когда онъ казнитъ, во первыхъ, завѣдомо невинныхъ, потомъ лучшихъ людей, каковы были Декабристы, теперешніе народники,³³⁶336
  Зачеркнуто: штундисты


[Закрыть] всѣ истинно религіозные, убежденные люди, потомъ людей, которые не могутъ себя считать виновными и которыхъ народъ не считаетъ виновными, а несчастными, – съ ненужной горячностью заговорилъ Нехлюдовъ.

– Какъ носятся съ этимъ несчастнымъ словомъ «несчастные», словомъ, которое означаетъ только некультурность народа.

– Да перестаньте вы спорить, – сказала Наташа, подавая брату чашку и морща лобъ и насильно улыбаясь.

Но Нехлюдовъ вспыхнулъ отъ этой насмѣшки надъ словомъ и понятіемъ, которому онъ приписывалъ большое значеніе, и съ дрожаніемъ въ голосѣ заговорилъ, нестолько [чтобы] выразить свою мысль, сколько желая отплатить за эту насмѣшку. И тотъ чувствовалъ это и хотя снаружи былъ спокоенъ, въ глубинѣ души³³⁷337
  Зач.: ненавидѣлъ этого легкомысленнаго, и тщеславнаго, и пустого, и увлекающагося, и непріятнаго, по его мнѣнію, малаго, позволявшаго себѣ съ нимъ такія вольности, которыхъ давно уже никто не позволялъ себѣ.


[Закрыть] робѣлъ и готовился къ отпору.

Въ ¹/₂ 10-го подъѣхали три пролетки и двѣ телѣги, отворились ворота, вышли вооруженные солдаты и потомъ стали выходить арестанты. Ожидавшіе ихъ бросились къ нимъ, но солдаты не пустили. Сначала шли каторжные мущины въ цѣпяхъ и съ бритыми головами, потомъ подали пролетку (карету) и посадили туда чахоточную и еще двухъ женщинъ съ дѣтьми, слѣдовавшихъ за мужьями. Нехлюдовъ не могъ оторвать глазъ отъ радовавшихся двухъ дѣтей, усаживавшихся въ телѣгу. Между тѣмъ передовые тронулись и шли улицей. Прохожіе нѣкоторые останавливались, нѣкоторые шли за ними. Нехлюдовъ хотѣлъ подойти къ Масловой. Солдаты не пустили его. Онъ отошелъ и хотѣлъ подойти къ Марьѣ Павловнѣ. Марья Павловна улыбнулась и поклонилась ему.

– Здравствуйте, здравствуйте. Все хорошо, все прекрасно, – въ прекрасномъ настроеніи прокричала она ему.

По улицѣ гремѣли пролетки. Нехлюдовъ хотѣлъ подойти.

– Нельзя, нельзя, – заговорилъ капитанъ, не разбирая еще, кого онъ не пускаетъ. Но узнавъ Нехлюдова, онъ смягчился.

– Нельзя, князь – сказалъ онъ болѣе мягкимъ тономъ. – На вокзалѣ можете переговорить. A здѣсь неудобно. Трогайтесь! Маршъ! Да садитесь, Марья Павловна, – сказалъ онъ ей. – Мѣсто есть.

– Нѣтъ, нѣтъ. Лучше вонъ ту посадите, – сказала она, указывая на худую блѣдную женщину.

– Ей не полагается.

– Ну, и я не сяду…

И женщины тронулись за мущинами, остановившимися и поджидавшими ихъ.

«Цѣль уголовнаго закона, – думалъ Нехлюдовъ, – только освобожденiе общества отъ этихъ двухъ сортовъ людей, все же, что говорится о справедливости, только фразы и отводъ глазъ, чему доказательствомъ служить то, что уголовный законъ имѣетъ въ виду только людей двухъ крайнихъ полюсовъ: людей, которые значительно выше и значительно ниже уровня общества. Захватываютъ большую часть такихъ людей, которыхъ ни для справедливости, ни для безопасности общества вовсе бы не нужно наказывать или устранять».

Съ этой стороны дѣло было ясно Нехлюдову: было ясно, что дѣло дѣлается не ради справедливости, а ради обезпеченія богатыхъ классовъ въ ихъ пользованіи тѣмъ, что ими незаконно пріобрѣтено и держится, начиная съ наказанія за порубки въ лѣсахъ, безакцизную продажу вина и кончая наказаніями за патріотизмъ, за социалистическую или христіанскую пропаганду. Но являлся вопросъ: что же дѣлать съ тѣми извращенными членами общества, которые любятъ зло – грабежъ, убійство, насиліе и гордятся ими и которые, какъ бы ихъ мало ни было, разрушаютъ благоденствіе всякаго общества, если не будутъ устранены или хотя бы угрожаемы наказаніями. На этотъ вопросъ Нехлюдовъ не зналъ отвѣта и потому съ тѣмъ большимъ интересомъ сближался съ преступниками сколько могъ и изучалъ ихъ. Изъ этого разряда преступниковъ многіе, какъ самые смѣлые, обращались къ нему въ письмахъ и лично, когда смотритель разрѣшалъ свиданія съ нимъ. И онъ часто ужасался на извращенность этихъ людей, сознавая полную невозможность помочь имъ.

Но не говоря объ этомъ разрядѣ арестантовъ, которымъ Нехлюдовъ не могъ ничѣмъ помочь, онъ теперь постоянно отказывался отъ ходатайствъ и за тѣхъ невинныхъ, которые обращались къ нему: онъ не имѣлъ на это ни возможности, ни времени и только старался до отъѣзда довести до конца начатыя дѣла или передать ихъ адвокату.

Извощика все не было. Нехлюдовъ предложилъ своего. Умирающаго положили на извощика и повезли. Городовой сидѣлъ, поддерживая безжизненное тѣло, конвойный шелъ рядомъ.

Нехлюдовъ взялъ другого извощика и поѣхалъ за нимъ. Когда арестанта привезли въ больницу, онъ уже былъ мертвъ. Докторъ призналъ, что смерть произошла отъ солнечнаго удара,³³⁸338
  Зачеркнуто: Умершій былъ финляндецъ – молодой человѣкъ, осужденный за святотатство, слабый отъ природы и еще больше ослабѣвшій отъ восьмимѣсячнаго сидѣнья взаперти и не выдержавшій этой жары.


[Закрыть] и тѣло отнесли въ нарочно для этой цѣли и на этотъ случай устроенную мертвецкую. А околодочный съ писаремъ написали бумагу съ печатнымъ заголовкомъ туда, куда слѣдовало писать въ подобныхъ случаяхъ.

Нехлюдова особенно поразило то, что это ужасное событіе, это преступленіе начальства нигдѣ, ни на улицѣ, тамъ, гдѣ упалъ этотъ человѣкъ, ни потомъ въ участкѣ не вызвало какого либо особеннаго, выходящаго изъ обыкновеннаго отношенія къ себѣ. Все, казалось, было предусмотрѣно и на все впередъ были приняты соотвѣтствующія мѣры. На улицѣ, гдѣ бы ни упалъ этотъ человѣкъ, былъ городовой, были дворники, были извощики, обязанные везти, былъ участокъ, въ участкѣ пріемный покой, врачъ, писарь и даже мертвецкая, гдѣ въ удаленномъ отъ всѣхъ мѣстѣ могъ спокойно, соотвѣтственно всѣмъ правиламъ лежать покойникъ. Что бы ни случилось, все будетъ предусмотрѣно, и на все это люди будутъ смотрѣть, какъ они смотрѣли на эти смерти, какъ на нѣчто такое, что бываетъ, должно быть, и причемъ главная важность въ томъ, чтобы все было сдѣлано по правиламъ. И дѣйствительно, не успѣлъ онъ отъѣхать отъ части, какъ ему встрѣтился другой арестантъ съ конвойнымъ и городовымъ. И этотъ былъ, также какъ и первый, пораженъ солнечнымъ ударомъ, но еще былъ живъ. И точно также, какъ и съ первымъ, вся забота людей была въ томъ, чтобы и съ этимъ все произошло по правиламъ, такъ, какъ будто все это предвидѣно и такъ и должно быть. Нехлюдовъ посмотрѣлъ на этого несчастнаго и поѣхалъ дальше.

«Это ужасно!» думалъ онъ, въ особенности про то, что все какъ будто было предвидѣно.

Кромѣ этихъ мыслей, еще одна ужасная мысль пришла Нехлюдову въ то время, какъ онъ ѣхалъ по жаркой, пыльной, гремящей мостовой улицъ къ вокзалу желѣзной дороги.

– Еще двѣ женщины-арестантки умерли дорогой и свезены въ больницу, – сказалъ кто-то, когда поднимали упавшаго арестанта.

«Что, если это она? Она имѣла видъ особенно слабый нынче. Она полная и сангвиническая женщина. Что, коли это она? – И страшное чувство желанія, чтобы это было правда вдругъ охватило его. – «Какъ бы все просто разрѣшено было. Ну, а потомъ?» спросилъ онъ себя. И онъ ужаснулся на мысль о томъ, чтобы вернуться къ прежней жизни.

«Замолчишь ли ты негодяй! – обратился онъ къ своему презираемому я, которое съ такимъ гадкимъ предположеніемъ обратилось къ нему. – Нѣтъ, не унывай и не ослабѣвай», обратился онъ къ своему настоящему духовному я, поощряя его, и въ бодромъ духѣ подъѣхалъ къ вокзалу.

Глава (89).

Изъ больницы Нехлюдовъ едва успѣлъ пріѣхать на вокзалъ къ отходу поѣзда. На вокзалѣ онъ встрѣтилъ сестру, пріѣхавшую проститься съ нимъ. Онъ поздоровался съ ней и побѣжалъ отъискивать острожные вагоны. Арестанты уже всѣ сидѣли въ вагонахъ съ рѣшетками. Какъ ему обѣщали, Маслова была въ одномъ вагонѣ съ политическими. Онъ подошелъ къ окну, и Марья Павловна и Маслова наперерывъ съ негодованіемъ стали разсказывать ему о томъ, что дѣйствительно, кромѣ того Латыша, котораго онъ видѣлъ, умерла отъ удара женщина и еще одинъ каторжный, который едва ли останется живъ.

– Разбойники! Разбойники! – проговорилъ про себя Нехлюдовъ и побѣжалъ отъискивать своего швейцара, свои вещи.

На платформѣ онъ встрѣтилъ своего сотоварища, какъ онъ называлъ его, Тараса, мужа Федосьи, который ѣхалъ за женой на поселенье. Тарасъ, улыбающійся, счастливый, помогъ Нехлюдову нести вещи, сдать ихъ и взять билетъ.

Выпущенная изъ тюрьмы старуха Меньшова съ сыномъ пришли тоже на вокзалъ благодарить Нехлюдова. Пришла и Аграфена Михайловна. Отдѣлавшись отъ нихъ, онъ нашелъ сестру, и они, усѣвшись въ уголку, провели вмѣстѣ послѣднія пять минутъ и въ эти пять минутъ опять поняли и полюбили другъ друга такъ хорошо, какъ не понимали и не любили другъ друга всѣ послѣдніе года.

Глава

Всю компанію Нехлюдовъ засталъ въ слѣдующемъ положеніи. Въ узенькой, аршинъ 5 ширины и 10 длины комнаткѣ съ однимъ окномъ за перегородкой были почему то высокіе нары и между нарами и перегородкой пустое пространство въ два аршина. Въ этомъ пустомъ пространствѣ стоялъ столъ, который досталъ всегда бодрый и всѣхъ оживляющій Набатовъ. Проходить на другую сторону стола можно было только черезъ нары. На нарахъ же лежалъ Семеновъ въ углу и кашлялъ, и въ другой сторонѣ лежала Марья Павловна ничкомъ, вытянувъ ноги съ толстыми икрами въ шерстяныхъ чулкахъ, которыя она надѣла сухіе, снявъ размокшіе и сушившіеся у печки ботинки. N.N. сидѣла на нарахъ съ ногами передъ самоваромъ и курила. Фельдшерица развѣшивала мокрое платье, Маслова въ кафтанѣ не по росту, стоя у стола, вся красная перемывала и перетирала чашки. Вильгельмсонъ раздувалъ печку, сидя на корточкахъ передъ заслонкой. Крузе въ клеенчатой курткѣ у окна набивалъ папиросы. Набатовъ только что принесъ самоваръ, добытый отъ конвойнаго, и, перелѣзши черезъ нары и ноги Марьи Павловны, лежавшія на дорогѣ, шелъ за молокомъ и столкнулся въ дверяхъ съ Нехлюдовымъ.

– Идите, идите, у насъ все прекрасно. Только вотъ странницы наши (это были Марья Павловна и Маслова) измокли. Вотъ молока хочу достать, – сказалъ онъ, вышелъ на дворъ и вступилъ въ совѣщаніе съ конвойнымъ.

Комнатка освѣщалась лампой безъ втораго стекла и была вся полна парами отъ самовара и отъ мокрыхъ вещей, воздухъ весь былъ пропитанъ запахомъ сырости, людей и табачнаго дыма. Изъ за перегородки слышался неумолкаемый гамъ арестантовъ.

– Здравствуйте, Нехлюдовъ, – сказала N.N., всегда такъ называвшая его. – Пролѣзайте, тутъ у окна просторно.

– Что вы такая красная? – сказалъ Нехлюдовъ Масловой, которая радостно улыбнулась, встрѣчая его.

– Да вѣдь они всю дорогу пѣшкомъ шли. Измокли. Маша такъ совсѣмъ свалилась, – сказала N.N., указывая на неподвижныя ноги Марьи Павловны.

– Чтоже, и вы бы отдохнули, – сказалъ Нехлюдовъ Масловой.

– Нѣтъ, мнѣ не хочется.

– Не хочется, а сама дрожитъ, – сказала фельдшерица. – Ступай, Катя, грѣться, а я перетру.

Сначала была большая кутерьма въ этомъ уголкѣ, но потомъ все понемногу устроилось. Печка растопилась. Набатовъ принесъ крынку молока. Всѣ подсѣли къ столу, кто на мѣшки, кто на нарахъ, кто стоя, и за чаемъ завязался общій разговоръ. Подсѣлъ и Семеновъ, въ которомъ Нехлюдовъ увидалъ большую перемѣну съ тѣхъ поръ, какъ онъ не видалъ его. Онъ, очевидно, таялъ и, какъ всѣ чахоточные, не хотѣлъ признавать этого и подозрительно и зло встрѣчалъ устремленные на него взгляды.

– Ну развѣ это люди? – говорилъ онъ про утреннюю исторію съ Петькой. – Вѣдь этакого человѣка ничѣмъ не проймешь. И мерзкая толпа эта....

– Нѣтъ, чтожъ, толпа хотѣла защитить, – сказалъ Вильгельмсонъ.

– Да, но сейчасъ же и покорилась. – Долго воспитывать.

– Вотъ мы это и дѣлаемъ и будемъ дѣлать, – сказалъ всегда бодрый Набатовъ.

– Да, въ Якуткѣ, гдѣ нѣтъ людей....

– И Якутка не вѣчная.

– Разумѣется, – послышался голосъ Марьи Павловны, и ноги подобрались, и она встала, протирая свои добрые бараньи глаза и добродушно-весело улыбаясь.

– Вотъ какъ хорошо. И вы тутъ, – обратилась она къ Нехлюдову. – А я какъ выспалась. А ты чтожъ, Катя?

– Да я ничего.

– Какъ ничего? Вся дрожитъ. Да зачѣмъ ты босикомъ? Надѣнь, надѣнь мои валенки. А у насъ событіе. Катя, говорить?

Лицо Масловой залилось румянцемъ.

– Отчегожъ не говорить, – сказалъ серьезно и мрачно Вильгельмсонъ. Всѣ это знаютъ. Я просилъ Катю быть моей женой, да.

Всѣ замолчали. Маслова смотрѣла на Нехлюдова.

– Я думаю, что это очень хорошо.

– И я тоже думаю. Захару будетъ хорошо. Вопросъ только, разрѣшатъ ли.

Стали обсуждать, какъ, кому послать прошеніе, письменно или по телеграфу.

Маслова надѣла валенки, но продолжала дрожать. Вильгельмсонъ не спускалъ съ нея глазъ, и она, очевидно, чувствовала это и волновалась.

Въ 11-мъ часу, послѣ ужина, мущины ушли въ камеру арестантовъ, гдѣ Набатовъ устроилъ отдѣлить имъ уголъ. Женщины легли спать, а Нехлюдовъ ушелъ на квартиру, гдѣ онъ остановился съ Тарасомъ.

Одинъ вопросъ жизни Нехлюдова былъ рѣшенъ. Маслова была другимъ человѣкомъ. Это была простая, хорошая, женственная женщина, понявшая прелесть любви и жертвы. Нехлюдову казалось, и онъ не ошибался, что и за Вильгельмсона она выходила, жалѣя его.

Оставался другой и самый важный вопросъ, общій, о томъ, что такое все это страшное, безумное, постоянно совершающееся злодѣяніе и какъ уничтожить его и чѣмъ замѣнить его, если признать, что оно вызвано желаніемъ исправленія существующаго зла.

Глава......

– Ну вотъ и ваши, – сказалъ смотритель, когда надзиратель отперъ и отворилъ ему дверь въ небольшую камеру, очевидно назначенную для одиночныхъ, въ которой помѣщались всѣ 4 мущины: Вильгельмсонъ, Набатовъ, Семеновъ и Крузе.

– Хоть тѣсно, да отдѣльно. А кровати двѣ сейчасъ еще принесутъ. Ужъ не взыщите, господа: такое нынче у насъ скопленіе.

И толстый смотритель, желая быть ласковымъ, пыхтя ушелъ.

Набатовъ стоялъ подъ лампой и читалъ вслухъ мелко написанный листокъ почтовой бумаги, вымазанный товарищемъ Прокурора, который его читалъ, чѣмъ то желтымъ. Вильгельмсонъ сидѣлъ на койкѣ, облокотивъ на упирающіяся на колѣни руки косматую черную голову. Крузе съ своимъ подвижнымъ лицомъ былъ весь вниманіе и то подходилъ къ чтецу, то садился на подоконникъ. Семеновъ лежалъ на кровати и слушалъ. И съ перваго взгляда на него Нехлюдовъ, невидѣвшій его около недѣли, замѣтилъ большую перемѣну. Марья Павловна не преувеличивала, говоря, что ему плохо. Онъ лежалъ, подложивъ подъ щеку худую, всю высохшую руку, съ которой заворотился рукавъ ситцевой рубашки, и щека его, нетолько та, на которой онъ лежалъ, но и та, которая была наружу, была румяная, пятномъ подъ выдающимся маслакомъ. Глаза горѣли злобнымъ блескомъ. Онъ, очевидно, не желая этого, злобно оглянулъ вошедшаго Нехлюдова и опять уставился на чтеца.

– Получили письма? – сказалъ Нехлюдовъ.

Онъ нынче, получивъ только на имя Набатова, переслалъ ихъ черезъ подкупленнаго сторожа, когда его не хотѣли пускать въ острогъ. Кромѣ тяжелаго чувства, которое испытывалъ Нехлюдовъ отъ того, что былъ вынужденъ учтиво и притворно уважительно обращаться съ начальствомъ, для того чтобы быть въ состояніи помогать арестантамъ, у него было еще другое страданіе – это то, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ онъ долженъ былъ поступать тайно: такъ, напримѣръ, передавать письма было одно средство – черезъ него. Нехлюдову было ужасно мучительно дѣлать скрытное; онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что противъ тѣхъ людей, которые, какъ прокуроры, не стыдились читать чужія письма и мучаютъ всячески невинныхъ людей, простительна скрытность, но всетаки, всякій разъ, дѣлая что нибудь тайное, онъ мучался.

– Письмо, очень спасибо Вамъ. Сейчасъ кончаемъ, – сказалъ шопотомъ Крузе, подавая руку и опять босыми ногами переходя къ подоконнику. – Садитесь тутъ.

Семеновъ, несмотря на злобный взглядъ, очевидно относившiйся не къ Нехлюдову, поманилъ его къ себѣ и указалъ мѣсто подлѣ себя на койкѣ, подобравъ немного ноги. Нехлюдовъ сѣлъ.

«Мать пріѣзжала къ нему, но онъ никого не узнаетъ; не узналъ и ее, – продолжалъ читать Набатовъ, – онъ питается хорошо, но доктора говорятъ, что это и есть дурной признакъ, что онъ неизлѣчимъ».

– Это про Плотова изъ Казани, – прошепталъ Крузе Нехлюдову. – Про Невѣрову знали только, что она все еще на волѣ и, кажется, ѣдетъ или уѣхала заграницу.³³⁹339
  Зачеркнуто: – Тутъ все замарано, – сказалъ Набатовъ, – и слѣдующій листокъ оторванъ. Экой мерзавецъ этотъ прокуроръ, – сказалъ онъ, – читаетъ чужія письма, да еще мараетъ.


[Закрыть]

– И все? – спросилъ шопотомъ Семеновъ, поднимая большie блестящіе глаза на Набатова.

– Все. Хорошо, что Хирьяновъ [?] не взятъ и что Саша Макошенская все работаетъ.

– Хорошаго мало. Не взяли нынче, такъ завтра возьмутъ. Не могу забыть Герцена словъ: «Чингисханъ съ телеграфомъ», – заговорилъ Семеновъ. – Онъ всѣхъ задушитъ.

– Ну, не всѣхъ. Я не дамся.

– Да, не дашься, а вотъ сидишь въ кутузкѣ.

– Покамѣста сижу. Дай срокъ.

– Да вотъ, какъ Платовъ, сойдешь съ ума или просто, какъ Невзоровъ, издохнешь, – продолжалъ Семеновъ, задыхаясь.

И начали разговоръ о Платовѣ, о томъ, какой это былъ человѣкъ: ясный, открытый, твердый, горячій, всѣмъ пожертвовавшiй для дѣла и цѣломудренный.

– Я думаю, отъ этого онъ и погибъ, – сказалъ Крузе³⁴⁰340
  Зач.: Послѣ Плотникова стали перечислять еще погибшихъ. И страшно было слушать про этотъ мартирологъ лучшихъ людей. Петрожицкій тоже сошелъ съ ума въ крѣпости.


[Закрыть] и тотчасъ же, глядя на Набатова, подмигнулъ на Вильгельмсона, продолжавшаго сидѣть, закрывъ лицо руками.

Нехлюдовъ понялъ, что это значитъ то, qu’on ne parle pas de. pendu…³⁴¹341
  Зач.: pendu и сбоку на полях написано рукой М. А. Маклаковой: «potence». Смысл выражения: «в доме повешенного не говорят о веревке».


[Закрыть] Онъ зналъ, что какъ и всѣ, за рѣдкими исключеніями, люди, просидѣвшіе въ крѣпости, выходили оттуда тронутыми, такъ и Вильгельмсонъ сильно психически пострадалъ въ крѣпости. У него были видѣнія, которые онъ признавалъ не галлюцинаціями, a видѣніями, и не любилъ говорить про это.

Послѣ разговора о Плотновѣ, объ его удивительной энергіи и добротѣ стали перечислять другихъ погибшихъ. И страшно было слушать, какъ, одно за другимъ называя имена, говорили о достоинствахъ человѣка и потомъ кончали: «зарѣзался, сошелъ съ ума, разстрѣлянъ, повѣшенъ».

Особенно остановились на двухъ: Синегубѣ – бывшемъ мировомъ судьѣ, удивительномъ, какъ говорили, по чистотѣ души, нѣжности и твердости убѣжденій до самой смерти человѣкѣ, повѣшенномъ въ одномъ городѣ, и другомъ юношѣ, единственномъ, обожаемомъ матерью сынѣ Огинскомъ, обворожительномъ и прелестномъ юношѣ, разстрѣлянномъ въ другомъ. Говорили больше Набатовъ и Крузе. Семеновъ молчалъ, не перемѣняя позы и прямо въ стѣну глядя лихорадочно блестящими глазами.

– Да, удивительное дѣло, – говорилъ Набатовъ, – какое страшное вліяніе имѣлъ на людей Синегубъ. Онъ однимъ своимъ видомъ производилъ неотразимое обаяніе. Помните старообрядца въ Нижнемъ?

– А что? Да, ты разсказывалъ. Да, это удивительно, разскажи еще.

– Когда меня взяли въ Саратовѣ и держали въ Нижнемъ, со мной рядомъ сидѣлъ старикъ старообрядецъ. Я видалъ его въ коридорѣ, – классическій старовѣръ – клиномъ бородка, сухой, благообразный, пахнетъ кипарисомъ. Только приходитъ вахтеръ и говоритъ, что проситъ повидаться со мной старичекъ. Видно, далъ ему. Ну, хорошо, очень радъ. Пошелъ. Приводитъ этого старика. Старичекъ вошелъ, и въ ноги мнѣ. Что вы? Я такъ кланяюсь, потому узналъ, что ты одной вѣры съ вьюношемъ Синегубомъ. Правда это? Правда. Ну вотъ я и кланяюсь, потому что видѣлъ, какъ везли его на шафотъ, на казнь; я вмѣстѣ въ острогѣ сидѣлъ, и видѣлъ я, какъ онъ прощался со всѣми и евангеліе держалъ, и всѣ плакали, онъ радостенъ былъ, и какъ сіяніе отъ него шло. Истинной вѣры человѣкъ былъ. Вотъ я, видѣвъ это, сказалъ себѣ: «найду людей этой вѣры и поклонюсь имъ, чтобы открыли мнѣ». Сказываютъ, ты этой вѣры. Вотъ я и пришелъ поклониться тебѣ. Открой мнѣ свою вѣру». Удивительный былъ старикъ. Сказалъ я ему, что хотимъ, чтобы всѣ люди были братьями, чтобы всѣ за однаго и всякій за всѣхъ. Ну, какъ умѣлъ, сказалъ. Не повѣрилъ – все допрашивалъ, какъ мы молимся.....

Всѣ помолчали. Семеновъ вдругъ поднялся:

– Дай мнѣ папироску.

– Да вѣдь нехорошо тебѣ, Петя, не надо.

– Давай, – сердито сказалъ онъ.

Ему дали, онъ закурилъ, страшно закашлялся, его стало тянуть какъ бы на рвоту. Отплевавшись нарочно такъ, чтобы никто не видалъ цвѣтъ отплеваннаго, онъ опять легъ на руку.

– Ну, а что старухи наши, – сказалъ всегда веселый Набатовъ. Онъ такъ называлъ женщинъ.

– Да пьютъ чай и, говорятъ, намъ пришлютъ, – сказалъ выходившій и только что вернувшійся Крузе.

– Ну, острогъ, – сказалъ онъ, – вонище такая – хуже не было во всю дорогу. Такъ тифомъ и дышемъ.

Нехлюдовъ разсказалъ то, что онъ видѣлъ.

– А не повѣсили насъ и не сошли еще съ ума, тифомъ насъ переморятъ, шопотомъ продолжалъ все свое, также мрачно глядя въ стѣну, Семеновъ.

– Небось, всѣхъ не переморятъ.

– Нѣтъ, всѣхъ, – сердито шепталъ Семеновъ. – Ты смотри, что дѣлается: были Декабристы; какъ Герценъ говорилъ: ихъ извлекли изъ обращенія, всѣ приподнявшіяся выше толпы головы срубили.

– Вѣдь вернулись.

– Да калѣки нравственные.

– Потомъ нашихъ было больше головъ, опять всѣ срубили. Еще будетъ больше – опять всѣ срубятъ. Имъ что? Имъ все равно.

– Нельзя: некѣмъ рубить будетъ, когда народъ будетъ просвѣщенъ.

– Какъ же, дадутъ они тебѣ просвѣтить народъ, а народъ, такой, какъ теперь, еще хуже ихъ. Вонъ Дмитрій Ивановичъ что разсказывалъ.

– Не всѣ это испорченные.

– Нѣтъ, всѣ. Не то мы дѣлали. Если бы сначала теперь, я бы не то дѣлалъ. 1-ое Марта мало. Надо было не одного его, а сотни тысячъ, всю эту поганую буржуазію перебить, мерзавцевъ, – шипѣлъ онъ.³⁴²342
  Зачеркнуто: – Чтожъ тогда народ?
  – И народъ поганый.


[Закрыть] – Вотъ, говорятъ, выдумали балоны и бомбы душительныя, – вотъ летать и какъ клоповъ ихъ посыпать. О! негодяи.

– Такъ чтожъ ты сдѣлаешь, когда народъ не готовъ, когда народъ выдастъ насъ же.

– Всѣхъ душить, всѣхъ, всѣхъ! – прошипѣлъ Семеновъ и странно заплакалъ и закашлялся.

Въ коридорѣ зашумѣли. Сторожа принесли двѣ кровати и самоваръ. Нехлюдовъ выложилъ изъ кармановъ на окно свертки покупокъ, чаю, сахара, табаку и хотѣлъ уходитъ, но Набатовъ удержалъ его и, выйдя въ коридоръ, сказалъ, что необходимо перевести Семенова въ больницу.

– Вы понимаете, не для себя, но ему лучше.

Вышелъ и Крузе.

– Я думаю, что ему все равно. Онъ очень плохъ. Какъ бы нынче не кончился.

Нехлюдовъ пошелъ къ смотрителю и потомъ къ Доктору. Оказалось, что въ больницѣ нѣтъ мѣста. Надо было просить разрѣшенія его помѣстить въ городскую больницу. Нехлюдовъ поѣхалъ къ Губернатору. У него играли въ три стола въ карты.

– Ну вотъ это мило, – сказала губернаторша, встрѣчая Нехлюдова. – Пожалуйте въ дамскій. Мы впятеромъ устроимъ.

Нарядныя дамы улыбались. Богатый мѣстный образованный купецъ здоровался съ Нехлюдовымъ. Въ столовой стоялъ чай и вазы съ фруктами.

– Я изъ острога, у меня къ вамъ дѣло, – сказалъ Нехлюдовъ.

Губернаторъ неохотно вышелъ изъ за стола, запомнивъ, кому сдавать, и выслушалъ Нехлюдова.

– Чтожъ прикажете дѣлать. Я писалъ, писалъ въ министерство, что мы не можемъ помѣщать всѣхъ.

– Теперь то позвольте этому несчастному хоть умереть въ покоѣ.

– Хорошо, я дамъ разрѣшеніе принять въ городскую. Да вы [1 неразобр.]?

– Нѣтъ. Я самъ поѣду.

– Что, вы знали его?

– Да, зналъ.

И получивъ разрѣшеніе, Нехлюдовъ поѣхалъ назадъ. Но было поздно.

Когда онъ вернулся, Семеновъ лежалъ навзничь и, очевидно, умиралъ. Лицо его было такое же озлобленное и если онъ что говорилъ, то ругательства. На лицѣ его чередовались выраженія испуга и злости. Видѣть это выраженіе злости въ лицѣ Семенова было особенно больно потому, что это былъ человѣкъ необыкновенной доброты и самоотверженія.

Не было еще 12 часовъ, когда два сторожа вынесли легкое и начавшее коченѣть тѣло Семенова въ ту мертвецкую, гдѣ лежали уже 3 трупа.