Автор книги: Лев Толстой
Жанр: Русская классика, Классика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 75 страниц)
Хозяин вернулся и, улыбаясь, сел против Никиты. Они помолчали.
– Да, ты говорил у Воейкова купил, – сказал Серпуховской, как будто небрежно.
– Да – Атласного, ведь я говорил. Мне всё хотелось кобыл у Дубовицкого купить. Да дрянь осталась.
– Он прогорел, – сказал Серпуховской и вдруг остановился и оглянулся кругом. Он вспомнил, что должен этому самому прогоревшему 20 тысяч. И что если говорить про кого «прогорел», то уж верно про него говорят это. – Он замолчал.
Оба опять долго молчали. Хозяин в голове перебирал, чем бы похвастаться перед гостем. Серпуховской придумывал, чем бы показать, что он не считает себя прогоревшим. Но у обоих мысли ходили туго, несмотря на то, что они старались подбодрять себя сигарами. «Что ж когда выпить?» думал Серпуховской. «Непременно надо выпить, а то с ним с тоски умрешь», думал хозяин.
– Так как же ты долго здесь пробудешь? – сказал Серпуховской.
– Да еще с месяц. Что ж поужинаем, что ль? Фриц, готово?
Они вышли в столовую. В столовой под лампой стоял стол, уставленный свечами и самыми необыкновенными вещами: сифоны, куколки на пробках, вино необыкновенное в графинах, необыкновенные закуски, водки. – Они выпили, съели, еще выпили, еще съели, и разговор завязался. Серпуховской раскраснелся и стал говорить не робея.
Они говорили про женщин. У кого какая: цыганка, танцовщица, француженка.
– Ну что ж, ты оставил Матье? – спросил хозяин. Это была содержанка, которая разорила Серпуховского.
– Не я, а она. Ах, брат, как вспомнишь, чтò просадил в своей жизни! Теперь я рад, как заведутся 1000 рублев, рад, право, как уеду от всех. В Москве не могу. Ах, что говорить.
Хозяину было скучно слушать Серпуховского. Ему хотелось говорить про себя – хвастаться. А Серпуховскому хотелось говорить про себя – про свое блестящее прошедшее. Хозяин налил ему вина и ждал, когда он кончит, чтобы рассказать ему про себя, как у него теперь устроен завод так, как ни у кого не был прежде. И что его Мари не только из-за денег, но сердцем любит его.
– Я тебе хотел сказать, что в моем заводе… – начал было он. Но Серпуховской перебил его.
– Было время, могу сказать, – начал он, – что я любил и умел пожить. Ты вот говоришь про езду, ну скажи, какая у тебя самая резвая лошадь?
Хозяин обрадовался случаю рассказать еще про завод, и он начал было; но Серпуховской опять перебил его.
– Да, да, – сказал он. – Ведь это у вас у заводчиков только для тщеславия, а не для удовольствий и для жизни. А у меня не так было. Вот я тебе говорил нынче, что у меня была ездовая лошадь пегая, такие же пежины, как под твоим табунщиком. Ох, лошадь же была. Ты не мог знать; это было в 42-м году, я только приехал в Москву, поехал к барышнику и вижу – пегий мерин. Ладов хороших. Мне понравился. Цена? 1000 рублей. Мне понравился, я взял и стал ездить. Не было у меня, да и у тебя нет и не будет такой лошади. Лучше я не знал лошади ни ездой, ни силой, ни красотой. Ты мальчишка был, тогда ты не мог знать, но ты слышал, я думаю. Вся Москва знала его.
– Да, я слышал, – неохотно сказал хозяин, – но я хотел тебе сказать про своих…
– Так ты слышал. Я купил его так, без породы, без аттестата; потом уж я узнал. Мы с Воейковым добирались. Это был сын Любезного 1-го, Холстомер. Холсты меряет. Его за пежину отдали с Хреновского завода конюшему, а тот выхолостил и продал барышнику. Таких уж лошадей нет, дружок! Ах, время было. Ах ты молодость! – пропел он из цыганской песни. Он начинал хмелеть. – Эх, хорошее было время. Мне было 25 лет, у меня было 80 тысяч серебром дохода тогда, ни одного седого волоса, все зубы как жемчуг. За что ни возьмусь, всё удается, и всё кончилось.
– Ну тогда не было той резвости, – сказал хозяин, пользуясь перерывом. – Я тебе скажу, что мои первые лошади стали ходить без.....
– Твои лошади! Да тогда резвее были.
– Как резвее?
– Резвее. Я как теперь помню, выехал я раз в Москве на бег на нем. Моих лошадей не было. Я не любил рысистых, у меня были кровные, Генерал, Шоле, Магомет. На пегом я ездил. Кучер у меня был славный малый, я любил его. Тоже спился. Так приехал я. – Серпуховской, когда, – говорят, – ты заведешь рысистых? – Мужиков-то ваших, чорт их возьми, у меня извозчичий пегий всех ваших обежит. – Да вот не обегает. – Пари 1000 рублей. – Ударились. Пустили. На пять секунд обошел, 1000 рублей выиграл пари. Да это что. Я на кровных, на тройке 100 верст в 3 часа сделал. Вся Москва знает.
И Серпуховской начал врать так складно и так непрерывно, что хозяин не мог вставить ни одного слова и с унылым лицом сидел против него, только для развлечения подливая себе и ему вино в стаканы.
Стало уж светать. А они всё сидели. Хозяину было мучительно скучно. Он встал.
– Спать – так спать, – сказал Серпуховской, вставая и шатаясь, и отдуваясь пошел в отведенную комнату.
Хозяин лежал с любовницей.
– Нет, он невозможен. Напился и врет не переставая.
– И за мной ухаживает.
– Я боюсь, будет просить денег.
Серпуховской лежал нераздетый на постели и отдувался.
«Кажется, я много врал, – подумал он. – Ну всё равно. Вино хорошо, но свинья он большая. Купеческое что-то. И я свинья большая, – сказал он сам себе и захохотал. – То я содержал, то меня содержат. Да, Винклерша содержит – я у ней деньги беру. Так ему и надо, так ему и надо! – Однако раздеться, сапоги не снимешь».
– Эй! Эй! – крикнул он, но человек, приставленный к нему, ушел давно спать.
Он сел, снял китель, жилет и штаны стоптал с себя кое-как, но сапог долго не мог стащить, брюхо мягкое мешало. Кое-как стащил один, другой бился, бился, запыхался и устал. И так с ногой в голенище повалился и захрапел, наполняя всю комнату запахом табаку, вина и грязной старости.
Глава XII.Ежели Холстомер что еще вспоминал в эту ночь, то его развлек Васька. Кинул на него попону и поскакал, до утра он держал его у двери кабака с мужицкой лошадью. Они лизались. Утром он пошел в табун и всё чесался.
«Что-то больно чешется», думал он.
Прошло 5 дней. Позвали коновала. Он с радостью сказал:
– Короста. Позвольте цыганам продать.
– Зачем? Зарежьте, только чтоб нынче его не было.
Утро тихое, ясное. Табун пошел в поле. Холстомер остался. Пришел странный человек, худой, черный, грязный, в забрызганном чем-то черным кафтане. Это был драч. Он взял, не поглядев на него, повод оброти, надетой на Холстомера, и повел. Холстомер пошел спокойно, не оглядываясь, как всегда волоча ноги и цепляя задними по соломе. Выйдя за ворота, он потянулся к колодцу, но драч дернул и сказал: – Не к чему.
Драч и Васька, шедший сзади, пришли в лощинку за кирпичным сараем и, как будто что-то особенное было на этом самом обыкновенном месте, остановились, и драч, передав Ваське повод, снял кафтан, засучил рукава, достал из голенища нож и брусок, стал точить [о] брусок. Мерин потянулся к поводу, хотел от скуки пожевать его, но далеко было, он вздохнул и закрыл глаза. Губа его повисла, открылись съеденные желтые зубы, и он стал задремывать под звуки точения ножа. Только подрагивала его больная с наплывом отставленная нога. Вдруг он почувствовал, что его взяли под салазки и поднимают кверху голову. Он открыл глаза. Две собаки были перед ним. Одна нюхала по направлению к драчу, другая сидела глядя на мерина, как будто ожидая чего-то именно от него. Мерин взглянул на них и стал тереть скулою о руку, которая держала его.
«Лечить, верно, хотят, – подумал он. – Пускай!»
И точно, он почувствовал, что что-то сделали с его горлом. Ему стало больно, он вздрогнул, ботнул ногой, но удержался и стал ждать, чтò будет дальше. Дальше сделалось то, что что-то жидкое полилось большой струей ему на шею и грудь. Он вздохнул во все бока. И ему стало легче гораздо. Облегчилась вся тяжесть его жизни. Он закрыл глаза и стал склонять голову – никто не держал ее. Потом стала склоняться шея, потом ноги задрожали, зашаталось всё тело. Он не столько испугался, сколько удивился. Всё так ново стало. Он удивился, рванулся вперед, вверх. Но вместо этого ноги, сдвинувшись с места, заплелись, он стал валиться на бок и, желая переступить, завалился вперед и на левый бок. Драч подождал, пока прекратились судороги, отогнал собак, подвинувшихся ближе, и потом, взяв за ногу и отворотив мерина на спину и велев Ваське держать за ногу, начал свежевать.
– Тоже лошадь была, – сказал Васька.
– Кабы посытее, хороша бы кожа была, – сказал драч.
–
Табун проходил вечером горой, и тем, которые шли с левого края, видно было что-то красное внизу, около чего возились хлопотливо собаки и перелетали воронья и коршуны. Одна собака, упершись лапами в стерву, мотая головой, отрывала с треском то, чтò зацепила. Бурая кобылка остановилась, вытянула голову и шею и долго втягивала в себя воздух. Насилу могли отогнать ее.
–
На заре в овраге старого леса, в заросшем низу на полянке, радостно выли головастые волченята. Их было пять: четыре почти равные, а один маленький с головой больше туловища. Худая линявшая волчица, волоча полное брюхо с отвисшими сосками по земле, вышла из кустов и села против волченят. – Волченята полукругом стали против нее. Она подошла к самому маленькому и, опустив полено и перегнув морду книзу, сделала несколько судорожных движений и, открыв зубастый зев, натужилась и выхаркнула большой кусок конины. Волченята побольше сунулись к ней, но она угрожающе двинулась к ним и предоставила всё маленькому. Маленький, как бы гневаясь, рыча ухватил конину под себя и стал жрать. Так же выхаркнула волчица другому, и третьему, и всем пятерым и тогда легла против них, отдыхая.
Через неделю валялись у кирпичного сарая только большой череп и два маслака, остальное всё было растаскано. На лето мужик, собиравший кости, унес и эти маслаки и череп и пустил их в дело.
–
Ходившее по свету, евшее и пившее мертвое тело Серпуховского убрали в землю гораздо после. Ни кожа, ни мясо, ни кости его никуда не пригодились. А как уже 20 лет всем в великую тягость было его ходившее по свету мертвое тело, так и уборка этого тела в землю было только лишним затруднением для людей. Никому уж он давно был не нужен, всем уж давно он был в тягость, но всё-таки мертвые, хоронящие мертвых, нашли нужным одеть это тотчас же загнившее пухлое тело в хороший мундир, в хорошие сапоги, уложить в новый хороший гроб, с новыми кисточками на 4-х углах, потом положить этот новый гроб в другой свинцовый и свезти его в Moскву и там раскопать давнишние людские кости и именно туда спрятать это гниющее, кишащее червями тело в новом мундире и вычищенных сапогах и засыпать всё землею.
–
ПЕРВЫЙ ВИНОКУР, ИЛИ КАК ЧЕРТЕНОК КРАЮШКУ ЗАСЛУЖИЛ.
КОМЕДИЯ.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.СЦЕНА 1-я.
Мужик (пашет, глядит вверх).
Вот и полдни, пора отпрягать. Но, вылезь! Заморилась сердечная. Вот завернусь оттуда, последнюю борозду проеду, да и обедать. Спасибо, догадался, с собою краюшку хлеба взял. Домой не поеду. Закушу у колодца, вздремну, а буланка травки покушает. Да с Богом опять за работу. Рано отпашусь, Бог даст.
СЦЕНА 2-я.
Выбегает чертенок к кусту.
Чертенок.
Ишь добрый какой! Всё Бога поминает. Погоди ж ты, и чорта помянешь. Унесу у него краюшку. Хватится, станет искать. Жрать захочется, обругается и чорта помянет.
(Берет краюшку, уносит и садится за куст, выглядывает, что будет делать мужик.)
Мужик (выхлестывает гужи).
Господи, благослови! (Выводит лошадь, пускает, идет к кафтану.) Страсть проголодался! Краюшку большую баба отрезала, а гляди, всю съем. (Подходит к кафтану.) Нету! Должно я ее кафтаном накрыл. (Поднимает кафтан.) И тут нет. Вот что-то! (Трясет кафтан.)
Чертенок (из-за куста).
Ищи, ищи, она вот она! (Садится на нее.)
Мужик (поднимает сволока, еще трясет кафтаном):
Чудо, право чудо! Никого не было, а нет краюшки. Кабы птицы расклевали, крошки бы были. А то и крох нет. Никого не было, а унес кто-то.
Чертенок (поднимается, заглядывает).
Сейчас меня помянет.
Мужик
Видно, так и быть. С голоду не помру. Унес, так унес. Пускай ест на здоровье!
Чертенок (плюется).
Ах, ты, проклятый мужик! Ему бы надо ругаться, а он говорит: на здоровье! Ничего с ним не сделаешь. (Мужик укладывается спать, крестится, зевает и засыпает.)
Чертенок (выходит из-за куста).
Вот и толкуй старшой! Старшой всё говорит: мало ты в ад ко мне мужиков водишь. Гляди-ка, купцов, господ да попов сколько каждый день прибывает, а мужиков мало. Как его обротаешь? Не подобьешься к нему никак. Уж чего же лучше – последнюю краюшку украл. А он всё не обругался. И не знаю, что теперь делать! Пойду, доложусь.
(Проваливается.)
Занавес.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.АД.
На главном месте сидит старшой чорт. Писарь чортов сидит внизу, за столом с письменными принадлежностями. Стражи стоят по сторонам. Направо – 5 чертенят разных видов; налево у дверей – привратник; один франтоватый чертенок стоит прямо перед старшим.
Франтоватый чертенок.
Всей добычи моей за три года 263753 человека. Все теперь у меня во власти.
Старшой.
Хорошо. Благодарю. Проходи!
(Франтоватый чертенок проходит направо.)
Старшой (к писарю).
Устал я. Много ли там еще осталось дела? От кого и от кого получили отчет и от кого еще осталось получить?
Писарь (считает по пальцам и указывает по мере счета на стоящих направо чертенят. Когда называет какого чертенка, то тот кланяется).
От боярского беса получен отчет. Всех забрал 1836. От купеческого получен, 9643. От поповского получен, 1517. От монашеского получен, 112. От судейского получен, 3423. От бабьего сейчас тоже получен, всех 263753. Баб 186315, девок 17438. Только два и остаются: приказный да мужицкий.
Старшой.
Ну, уж видно покончить нынче. (Привратнику.) Пускай!
(Входит приказный чертенок, кланяется старшому.)
Старшой.
Ну, что? твои дела как?
Приказный чертенок (всё смеется, потирает руки).
Мои дела как сажа бела. Добыча такая, что с сотворения мира и не запомню.
Старшой.
А что, али много забрал?
Приказный чертенок.
Не в счете дело. Счетом хоть и немного, всего 1350 человек, да хороши ребята. Такие ребята, что заместо чертей отвечать могут. Сами лучше чертей людей смущают. Новую моду я им завел.
Старшой.
Какую же такую новую моду?
Приказный чертенок.
А вот какую: прежде были приказные при судьях, людей обманывали. А теперь я их научил особо от судей быть. А кто денег больше даст, за того он и хлопочет. И так хлопочат, что где и делать нечего, дела заводят. Много лучше чертей людей мутят.
Старшой.
Погляжу, проходи! (Приказный чертенок проходит вправо.)
Старшой (привратнику).
Впусти последнего!
(Входит мужицкий чертенок с краюшкой, кланяется в ноги.)
Мужицкий чертенок.
Не могу больше жить, приставь в другое место.
Старшой.
Куда приставить, что ты городишь? Встань, говори толком. Давай отчет, много ли ты за эту неделю мужиков забрал?
Мужицкий чертенок (плачет).
Ни одного!
Старшой.
Что? Ни одного! Как ни одного? Что же ты делал? Где же ты болтался?
Мужицкий чертенок (хныкает).
Не болтался я; всё время из кожи вон бился, да ничего сделать не могу. Вот у одного из-под носу последнюю краюшку украл, и то не обругал, а велел съесть на здоровье.
Старшой.
Что?.. Что… ты бормочешь? Высморкайся, да расскажи толком, а то ничего от тебя и не разберешь.
Мужицкий чертенок.
Да вот пахал мужик; и знаю я, что у него с собой одна краюшка, и больше есть нечего. Украл я у него краюшку. Надо бы ему обругаться, а он что же? Говорит: кто взял, пусть съест на здоровье. Вот я и краюшку принес. Вот она.
Старшой.
Ну, а другие-то что ж?
Мужицкий чертенок.
Да все такие же, – ни одного не забрал.
Старшой.
Да как же ты смеешь с пустыми руками ко мне ворочаться? Да еще краюшку какую-то вонючую принес; что ты надо мной смеяться вздумал? А? Что ты в аду даром хлеб есть хочешь? Другие стараются, хлопочут. Вот ведь они (показывает на чертенят), кто 10 000, кто 20 000, кто вон 200 000 доставил. Из монахов – и то 112 привел. А ты с пустыми руками пришел да еще какую-то краюшку принес. Да мне басни рассказываешь! Болтаешься ты, не работаешь. Вот они у тебя и отбились от рук. Погоди ж, брат, я тебя выучу.
Мужицкий чертенок.
Не вели казнить, вели слово молвить! Тем чертям хорошо, с боярами ли, с купцами ли, с бабами ли. Там дело известное: покажи боярину шапку соболью да вотчину, прямо его и обротал и веди, куда хочешь. Тоже и купца. Покажи ему денежки да раззадорь завистью, – и веди как на аркане, не вырвется. А с бабами дело тоже известное. Наряды да сласти, – тоже делай с ней что хочешь. А вот с мужиками повозись. Как он с утра до ночи на работе, да и ночи захватит, да без Бога дела не начнет, так к нему как подъедешь? Отец, уволь ты меня от мужиков, замучался я с ними. И тебя прогневил.
Старшой.
Врешь, лентяй. На других указывать нечего. Оттого они и купцов, и бояр, и баб забирают, что знают, как их обходить, новые штуки придумывают. Вот приказный совсем новое колено сделал. И ты придумай. А то краюшку украл, хвалится. Вишь, хитрость какая! Обсыпай их сетями, в какую-нибудь да попадется. А как ты болтаешься да дал им ходу, – они, твои мужики, силу забрали. Стали уже и краюшки не жалеть. Если они такую повадку возьмут да еще баб научат, так они вовсе от рук отобьются. Придумывай. Растягивайся, как знаешь.
Мужицкий чертенок.
Не знаю, что и придумать. Отмени ты меня. Не могу больше.
Старшой (с гневом).
Не можешь! Что ж я сам, что ли, за тебя работать пойду?
Мужицкий чертенок.
Не могу.
Старшой.
Не можешь? Погоди ж. Эй! давайте сюда прутьев, порите его! (Стражи хватают чертенка и секут его.)
Мужицкий чертенок.
Ой! ой! ой!
Старшой.
Придумал?
Мужицкий чертенок.
Ой! ой! не могу придумать.
Старшой.
Порите еще. (Секут.) Придумал?
Мужицкий чертенок.
Придумал, придумал!
Старшой.
Ну, рассказывай, что придумал?
Мужицкий чертенок.
Придумал такую штуку, что всех в свои руки заберу. Позволь только мне в работники к мужику наняться, а рассказать мне наперед дела нельзя.
Старшой.
Ну, ладно, только помни, что, если ты в три года краюшку не заслужишь, я в святой воде выкупаю тебя.
Мужицкий чертенок.
Через три года все мои будут.
Старшой.
Ну, хорошо. Через три года сам приду посмотреть.
Занавес.
–
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.Амбар. Стоят воза с хлебом.
СЦЕНА 1-я.
РАБОТНИК ― ЧОРТ.
Работник насыпает с воза, мужик носит мерками.
Работник.
Седьмая.
Мужик.
Сколько четвертей?
Работник (смотрит на двери метки).
Верно 26 четвертей да на 27-ю седьмая мерка.
Мужик.
Не войдет вся, уж полно.
Работник.
Разгреби хорошенько.
Мужик.
И то. (Уносит мерку.)
СЦЕНА 2-я.
Работник (один, снимает шапку, рога выставляются).
Теперь не скоро выйдет. Немножко рога расправить. (Рога расправляются.) Да разуться, а то при нем нельзя. (Вынимает ноги из сапог, видны копыта. Садится на порог).
Вот уж третий год идет. Приходит дело к расчету. Хлеба девать некуда. Только и осталось, что последнюю штуку научить. А тогда приходи сам старшой смотреть. Будет что показать. Заплатит он мне за краюшку.
(Подходит сосед.)
СЦЕНА 3-я.
Работник прячет рога.
Сосед.
Здорово!
Работник.
Здорово!
Сосед.
Где хозяин?
Работник.
Да пошел разгрести в закроме, не входит вся.
Сосед.
Эка благодать у хозяина твоего. И сыпать некуда. Мы и то дивимся все, какой у твоего хозяина второй год хлеб родится. Как будто ему кто сказывает. То, летось, сухой год – в болото посеял; у людей не родилось, а вы полно гумно наставили. Нынче мочливое лето – догадался же он на горах посеять. У людей попрел, а у вас обломный хлеб. И зерно-то, зерно!
(Трясет на руке и берет на зуб.)
СЦЕНА 4-я.
Мужик (выходит с пустой меркой).
Здорово, кум.
Сосед.
Здорово. Да вот толкую с работником твоим, как угадали вы, где посеять. Весь народ тебе завидует. Хлеба-то, хлеба что набрал. В десять лет не съешь.
Мужик.
Вот спасибо Потапу. (Показывает на работника.) Его счастье. Послал я его летом пахать, а он возьми да в болоте вспаши. Я его ругал. Да уговорил он меня посеять. Посеяли – и вышло к лучшему. А вот и нынче опять угадал, на горах посеял.
Сосед.
Да точно знает, какой год будет. Да, набрал же ты хлебца. (Молчание.) А я вот пришел к тебе осьминку ржицы попросить. Дошел весь, на лето отдам.
Мужик.
Что ж, возьми.
Работник (толкает мужика).
Не давай.
Мужик.
Будет толковать-то, бери.
Сосед.
Спасибо, сбегаю за мешком.
Работник (в сторону).
Всё не бросает старую повадку – дает. Не во всем меня слушает. Ну, дай срок, – перестанет скоро давать.
(Уходит сосед.)
СЦЕНА 5-я.
Мужик (присаживается на порог).
Отчего же доброму человеку не дать?
Работник.
Дать-то – дашь, да назад не возьмешь. Долги давать – под гору кидать, а собирать – на гору вытягивать. Так-то старики говорят.
Мужик.
Не замай. Хлеба много.
Работник.
Так что ж, что много?
Мужик.
Не то что до новины, а и на два года хватит. Куда же его?
Работник.
Как куда? Да из хлеба из этого я тебе такое добро сделаю, что ты и целую жизнь радоваться будешь.
Мужик.
Что ж ты сделаешь?
Работник.
Да питье сделаю. Такое питье, что если сил нет, силы прибавится; если есть хочется, сыт сделаешься. Если сон не берет, заснешь сейчас; если скучно, весело станет. Если заробел, смелости даст. Вот какое питье сделаю!
Мужик.
Врешь!
Работник.
Вот то-то врешь! Так же не верил, как я тебе велел хлеб сначала в болоте, а потом на горах сеять. Теперь узнал. Так же и про питье узнаешь.
Мужик.
Да из чего же его делать будешь?
Работник.
Да вот из самого из хлеба этого.
Мужик.
А не грех это будет?
Работник.
Вона! Какой же тут грех? Всё на радость человеку дано.
Мужик.
И где ты, Потап, такого ума большого набрался? Смотрю я на тебя, человек ты не мудрененький, работящий. Вот два года живешь, ты и не разувался никак ни разу. А всё-то ты знаешь. Как ты до всего дошел?
Работник.
Да бывал повсюду.
Мужик.
Так и силы от него, от питья-то, прибудет?
Работник.
Вот увидишь, – всё от него хорошее.
Мужик.
Так как же делать-то будем?
Работник.
Делать его не хитро, когда знаешь. Только надо котел достать да чугунов два.
Мужик.
А на вкус-то она приятная?
Работник.
Сладкая, как мед. Отведаешь разок, ты с ней век не расстанешься.
Мужик.
Ой ли? Пойду к куму, у него котел был. Надо попытать.
Занавес.
–
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
