Текст книги "Куда движется Англия?"

А что же плохого было бы – позволяем мы себе спросить – в советских порядках, примененных к английской технике, к английской индустрии, к культурным навыкам английского рабочего класса? Пусть «Дэйли Геральд» пораздумает, какие последствия вытекли бы из введения советского режима в Великобритании. Во-первых, была бы отменена королевская власть, и мистрис Сноуден была бы избавлена от необходимости скорбеть о непосильном труде членов королевской семьи. Во-вторых, была бы отменена палата лордов, в которой законодательствуют господа Сеймуры в силу мандата, данного им своевременно умершим первым мужем их прапрабабушки в Калькутте. В-третьих, был бы ликвидирован нынешний парламент, о лживости и бессилии которого даже «Дэйли Геральд» пишет чуть не каждый день. Земельный паразитизм лэнд-лордов был бы уничтожен навсегда. Основные отрасли промышленности перешли бы в руки рабочего класса, составляющего в Англии подавляющее большинство народа. Могущественные аппараты консервативных и либеральных газет и издательств могли бы быть использованы для просвещения рабочего класса. «Дайте мне диктатуру над Флит Стрит (газетная улица Лондона) только на месяц и я уничтожу гипноз!» – воскликнул Роберт Вильямс[41]41
  Вильямс, Роберт – видный деятель английских трэд-юнионов. Член Независимой Рабочей партии. Бывший генеральный секретарь английского профсоюза транспортников. Примыкал к левым вождям английских трэд-юнионов, вошел было даже в коммунистическую партию, но в 1921 г. был исключен из неё за свое поведение в «черную пятницу», когда вследствие предательства профсоюзных вождей была проиграна забастовка углекопов. Впоследствии Вильямс переметнулся еще более вправо и сейчас является злейшим врагом коммунизма. – Ред.


[Закрыть] в 1920 г. Сам Вильямс переметнулся, но Флит Стрит по-прежнему ждет пролетарской руки… Рабочие выбирали бы своих представителей не в рамках тех обманных избирательных округов, на которые разбита ныне Англия, а по заводам и фабрикам. Советы рабочих депутатов обновили бы правительственный аппарат снизу доверху. Привилегии рождения и богатства исчезли бы вместе с фальсифицированной демократией, состоящей на содержании у банков. Воцарилась бы настоящая рабочая демократия, сочетающая управление хозяйством с политическим управлением страной. Такое правительство, в первый раз в истории Англии действительно опирающееся на народ, установило бы свободные, равноправные и братские отношения с Индией, Египтом и др. нынешними колониями. Оно заключило бы немедленно могущественный политический и военный союз с рабочей и крестьянской Россией. Такой союз был бы рассчитан на многие годы вперед. Хозяйственные планы обеих стран были в соответственных своих частях согласованы на ряд лет. Обмен благ, продуктов и услуг между этими двумя дополняющими друг друга странами поднял бы на небывалую высоту материальное и духовное благосостояние трудящихся масс как Англии, так и России. Неужели это было бы так плохо? И почему нужно оправдываться от обвинений в стремлении ввести в Англии советский порядок? Терроризируя общественное мнение рабочих, буржуазия хочет внушить им спасительный страх перед покушением на нынешний британский режим, а рабочая печать вместо того, чтобы беспощадно разоблачать политику реакционного гипноза, трусливо подлаживается к ней и тем поддерживает её. Это и есть макдональдовщина.

Английские, как и континентальные, оппортунисты не раз говорили, будто большевики пришли к диктатуре лишь логикой своего положения и наперекор всем своим принципам. С этой стороны было бы в высшей степени поучительно рассмотреть эволюцию марксистской и вообще революционной мысли в вопросе о демократии. Здесь мы вынуждены ограничиться лишь двумя беглыми свидетельствами. Еще в 1887 году Лафарг[42]42
  Лафарг, Поль (1842–1911) – выдающийся французский социалист зять Карла Маркса. Под влиянием личного знакомства с Марксом Лафарг стал горячим приверженцем научного социализма. Лафарг принимал активное участие в деятельности Парижской Коммуны; в провинции (Бордо) он пытался вызвать движение в пользу Коммуны, но, потерпев неудачу, был вынужден бежать в Испанию. В Испании, а затем в Португалии, Лафарг играл видную роль в рабочем движении, организовывая секции Интернационала и ведя борьбу с бакунинским (анархистским) влиянием. Лафарг принимал деятельное участие в работах Гаагского конгресса I Интернационала в 1872 году. Вернувшись в Париж в 1880 году, он становится вождем и признанным теоретиком французской социалистической партии и ведет упорную борьбу со всевозможными извращениями марксизма. Перу Лафарга принадлежит ряд выдающихся научных трудов и брошюр; некоторые из них, напр., «Эволюция собственности» и «Исторический детерминизм К. Маркса», переведены на все европейские языки. В глубокой старости, сознавая свою непригодность к дальнейшей активной работе, Лафарг вместе со своей женой Лаурой покончил жизнь самоубийством. – Ред.


[Закрыть], ближайший ученик Маркса, связанный с ним тесными личными узами, такими чертами рисовал общий ход революции во Франции:

«Рабочий класс будет господствовать, – писал он, – в промышленных городах, которые все станут революционными центрами и образуют федерацию, чтобы привлечь деревню на сторону революции и преодолеть то сопротивление, которое будет организовано в таких торговых и приморских городах, как Гавр, Бордо, Марсель и т. д. В промышленных городах социалисты должны будут захватить власть в местных учреждениях, вооружить рабочих и организовать их по-военному; у кого оружие, у того и хлеб, – говорил Бланки. Они отворят двери тюрем, чтобы выпустить мелких воришек и держать под замком таких крупных воров, как банкиры, капиталисты, крупные промышленники, крупные собственники и т. д. Им ничего худого не сделают, но их будут считать заложниками, ответственными за хорошее поведение их класса. Революционная власть сформируется путем простого захвата, и лишь тогда, когда новая власть вполне овладеет положением, социалисты обратятся за утверждением своих действий к голосованию, которое называется всеобщим. Буржуа так долго не допускали к избирательным урнам неимущие классы, что они не должны слишком удивляться, если все бывшие капиталисты будут лишены избирательных прав до тех пор, пока не восторжествует революционная партия» (П. Лафарг, Сочинения, том I, стр. 330).

Судьба революции решается для Лафарга не апелляцией к какому-либо учредительному собранию, а революционной организацией масс в процессе борьбы с врагом:

«Когда будут установлены местные революционные учреждения, последние должны будут организовать путем делегаций или иначе центральную власть, на которую будет возложена обязанность принимать общие меры в интересах революции и воспрепятствовать формированию реакционной партии» (П. Лафарг, Сочинения, том I, стр. 330).

Разумеется, в этих строках нет еще сколько-нибудь оформленной характеристики советской системы, которая вообще есть не априорный принцип, а вывод из революционного опыта. Однако, построение центральной революционной власти путем делегирования от местных революционных органов, ведущих борьбу с реакцией, чрезвычайно приближается по идее к советской системе. И уже во всяком случае, что касается формальной демократии, то отношение к ней Лафарга охарактеризовано с замечательной ясностью. Власть рабочий класс может получить только путем революционного захвата. «Голосование, которое называется «всеобщим», – иронически выражается Лафарг, – сможет быть введено лишь после того, как пролетариат овладеет аппаратом государства». Но и тогда буржуа должны быть лишены избирательных прав, а крупные капиталисты должны быть переведены на положение заложников. Кто представляет себе сколько-нибудь ясно характер отношений Лафарга к Марксу, для того совершенно несомненно, что Лафарг развивал свои соображения о диктатуре пролетариата на основании неоднократных бесед с Марксом. Если сам Маркс не останавливался подробно на разъяснении этих вопросов, то лишь потому, разумеется, что характер революционной диктатуры класса считался им само собой разумеющимся. Во всяком случае, то, что сказано на этот счет у Маркса, и не только в 1848–1849 гг., а в 1871 г. по поводу Парижской Коммуны, не оставляет никакого сомнения в том, что Лафарг лишь развивает мысли Маркса.

Однако, не только Лафарг стоял за классовую диктатуру в противовес демократии. Эта идея выдвигалась с достаточной определенностью уже во время чартизма. В органе «Poor Man’s Guardian», по поводу намечавшегося расширения избирательного права, выдвигалась следующая «единственно правильная реформа: только люди, производящие хозяйственные блага, должны иметь право издавать законы» (приведено в книге Бера, «История социализма в Англии», стр. 324). В том и состоит значение чартизма, что вся последующая история классовой борьбы как бы конспективно предвосхищена в этом десятилетии. После того движение во многих отношениях вернулось вспять. Оно расширяло свою базу, оно набиралось опыта. На новой, более высокой основе оно вернется неизбежно ко многим идеям и методам чартизма.

VI. Две традиции: революция XVII века и чартизм

Редактор «Дэйли Геральд» выражал недавно свое сомнение относительно того, может ли Оливер Кромвель быть назван «пионером рабочего движения». Один из сотрудников газеты, поддерживая сомнение редактора, сослался на суровую расправу, учиненную Кромвелем над левеллерами, тогдашней сектой уравнителей (коммунистов). Эти размышления и справки крайне характерны для исторического мышления руководителей рабочей партии. Что Оливер Кромвель был пионером буржуазного общества, а не социалистического, – на доказательство этого, казалось бы, не нужно тратить и двух слов. Этот великий революционный буржуа был против всеобщего избирательного права, ибо видел в нем опасность для частной собственности. Отсюда, к слову сказать, г.г. Веббы делают вывод о «несовместимости» демократии с капитализмом, закрывая глаза на то, что капитализм научился как нельзя лучше уживаться с демократией и владеть инструментом всеобщего избирательного права так же, как инструментом биржи[43]43
  Любопытно, что два столетия спустя, именно в 1842 году, историк Маколей, в качестве члена парламента, совершенно по тем же причинам, что и Кромвель, протестовал против всеобщей подачи голосов. – Л.Т.


[Закрыть]. Тем не менее, английские рабочие могут у Кромвеля научиться несравненно большему, чем у Макдональда, Сноудена, Вебба и прочей соглашательской братии. Кромвель был большим революционером своего времени и умел, ни перед чем не останавливаясь, отстаивать интересы нового, буржуазного общественного строя против старого, аристократического. Этому у него надо учиться, и в этом смысле мертвый лев XVII века бесконечно выше многих живых собак.

Вслед за теми живыми не-львами, которые пишут передовицы в «Манчестер Гардиан» и других либеральных органах, лидеры рабочей партии обычно противопоставляют демократию всяким деспотическим правительствам, будь то «диктатура Ленина» или «диктатура Муссолини». Ни в чем историческое бессмыслие этих господ не выражается ярче, как в этом сопоставлении. Не потому, чтобы мы склонны были задним числом отрицать «диктатуру Ленина» – по фактическому влиянию на весь ход дел в огромном государстве его власть была исключительной. Но разве можно говорить о диктатуре, минуя её общественно-историческое содержание? История знала диктатуру Кромвеля, диктатуру Робеспьера, диктатуру Аракчеева, диктатуру Наполеона I, диктатуру Муссолини. С болваном, который Робеспьера и Аракчеева ставит на одну доску, вообще разговаривать не о чем. Разные классы в разных условиях и для разных задач оказываются вынужденными, в известные и притом наиболее острые и ответственные периоды своей истории, присваивать исключительную силу и власть таким вождям своим, которые наиболее ярко и полно для данной эпохи проводят их основные интересы. Когда речь идет о диктатуре, нужно первым делом выяснить, какие интересы каких именно классов через эту диктатуру находят свое историческое выражение. Оливер Кромвель для одной эпохи, Робеспьер для другой выражали исторически прогрессивные тенденции развития буржуазного общества. Вильям Питт, тоже весьма близкий к личной диктатуре, защищал интересы монархии, привилегированных классов, буржуазных верхов против революции мелкой буржуазии, нашедшей свое высшее выражение в диктатуре Робеспьера. Либеральные пошляки говорят обыкновенно, что они против диктатуры слева, как и справа, хотя на практике не упускают ни одного случая поддержать диктатуру справа. Для нас же вопрос разрешается тем, что одна диктатура движет общество вперед, другая стаскивает его назад. Диктатура Муссолини есть диктатура преждевременно сгнившей, бессильной, насквозь зараженной итальянской буржуазии: это диктатура с провалившимся носом. «Диктатура Ленина» выражает могущественный напор нового исторического класса и его сверхчеловеческую борьбу со всеми силами старого общества. Если с кем сопоставлять Ленина, то не с Бонапартом и тем более не с Муссолини, а с Кромвелем и Робеспьером. Можно с известным правом сказать, что Ленин – это пролетарский Кромвель XX века. Такое определение будет в то же время величайшей апологией мелко-буржуазного Кромвеля XVII века.

Французская буржуазия, фальсифицировав великую революцию, усыновила её и, разменяв на мелкую монету, пустила в повседневный оборот. Английская буржуазия стерла самую память о революции XVII века, растворив все свое прошлое в «постепенности». Передовые английские рабочие должны открыть британскую революцию и найти в ней под церковной шелухой могущественную борьбу общественных сил. Кромвель ни в каком случае не был «пионером труда». Но в драме XVII века английский пролетариат может найти великие прецеденты революционного действия. Это тоже национальная традиция, но вполне законная и вполне уместная в арсенале рабочего класса. Другую великую национальную традицию пролетарское движение имеет в чартизме. Знакомство с обеими этими эпохами необходимо каждому сознательному английскому рабочему. Уяснение исторического смысла революции XVII века и революционного содержания чартизма является одной из важнейших обязанностей английских марксистов.

* * *

Изучать революционную эпоху в развитии Англии, длившуюся, примерно, от вынужденного созыва парламента Карлом Стюартом до смерти Оливера Кромвеля, нужно прежде всего для того, чтобы понять место парламентаризма и вообще «права» в живой, а не воображаемой истории. «Великий» национальный историк Маколей опошляет социальную драму XVII столетия, прикрывая внутреннюю борьбу сил общими местами, иногда интересными, но всегда поверхностными. Глубже подходит к событиям французский консерватор Гизо[44]44
  Гизо (1787–1874) – французский историк и политический деятель. Лидер группы так-называемых «доктринеров», сторонников английской конституционно-монархической системы. После июльской революции 1830 года, передавшей власть в руки финансовой буржуазии, Гизо как один из её идеологов временно управляет министерством народного просвещения, а затем входит в правительство в качестве министра внутренних дел. Гизо был сторонником избирательного ценза, по которому избирательными правами из всего населения Франции пользовалось только около 200.000 человек. После образования либерального министерства банкира Лафитта он вышел в отставку. В 1832 году Гизо, вместе с Тьером и Брольи, образовал реакционное министерство под президентством маршала Сульта, заняв в нем пост министра народного просвещения. В 1837 году он вошел в правое министерство Моле, но через год вышел в отставку, так как находил политику Моле недостаточно консервативной. В 1839 году Гизо назначается послом в Лондон а в 1840 году он – министр иностранных дел во вновь образовавшемся реакционном министерстве Сульта. На этих дипломатических постах он ведет энергичную борьбу против революционного движения в европейских странах, пытаясь объединить на этой почве реакционные правительства Франции и Австрии. В 1847 году Гизо становится во главе последнего монархического министерства при Луи Филиппе. Тотчас же после революции 1848 г. Гизо бежит в Англию, и с этих пор его политическое влияние падает. В своих многочисленных исторических работах Гизо впервые проводит точку зрения классовой борьбы, в которой он видит скрытую пружину всего исторического процесса. В то время такой взгляд, хотя и не проведенный вполне последовательно до конца, все же был крупным шагом вперед в развитии исторической науки. – Ред.


[Закрыть]. Во всяком случае, чье бы изложение ни взять, человек, который умеет читать, и под историческими тенями способен открывать живые реальные тела, классы, фракции, именно на опыте английской революции убедится в том, насколько служебную, подчиненную и условную роль играет право в механике общественной борьбы, особенно в революционную эпоху, т.е. когда на первое место выступают основные интересы основных классов общества.

Мы видим в Англии в 40-х годах XVII столетия парламент, основанный на самом причудливом избирательном праве, и в то же время считавшийся представительством народа.

Нижняя палата представляла нацию, представляя буржуазию и тем самым – национальные богатства. В царствование Карла I было не без изумления установлено, что палата депутатов втрое богаче палаты лордов. Король то разгоняет этот парламент, то созывает его снова под давлением финансовой нужды. Парламент создает для своей защиты армию. Армия постепенно сосредоточивает в себе все наиболее активные, мужественные, решительные элементы. Именно вследствие этого парламент капитулирует перед армией. Мы говорим: вследствие этого. Этим мы хотим сказать, что парламент капитулирует не просто перед вооруженной силой (перед армией короля он не капитулировал), – но перед пуританской армией Кромвеля, которая смелее, решительнее и последовательнее, чем парламент, выражала потребности революции.

Сторонники епископальной или англиканской, полукатолической церкви были партией двора, дворянства и, разумеется, высшего духовенства. Пресвитериане были партией буржуазии, партией богатства и просвещения. Индепенденты и особенно пуритане были партией мелкой буржуазии и мелкого самостоятельного землевладения. Левеллеры были зарождавшейся партией левого крыла буржуазии, плебса. Под оболочкой церковных споров, под формой борьбы за религиозное устройство церкви шло общественное самоопределение классов, их перегруппировка на новых, буржуазных началах. В политике пресвитерианская партия стояла за ограниченную монархию, индепенденты, которые назывались тогда коренными реформаторами (root and branch men) или на языке нашего времени – радикалами, стояли за республику. Половинчатость пресвитериан вполне отвечала, противоречивым интересам буржуазии – между дворянством и плебсом. Партия индепендентов, смевшая, доводить идеи и лозунги до конца, естественно вытеснила пресвитериан в среде пробужденных мелко-буржуазных масс города и деревни, составляющих главную силу революции.

События развертывались эмпирически. Борясь за власть и имущественные интересы, и та и другая сторона прятались под сень законности. Об этом очень недурно говорит Гизо:

«Тогда началась у него (Карла I) с парламентом борьба, до того времени беспримерная в Европе… Сношения продолжались; но уже ни та, ни другая сторона не возлагали на них никаких надежд и даже не брали на себя труда предлагать какие-либо условия. В своих посланиях и декларациях обе стороны обращались уже не друг к другу, а к целой нации, к общественному мнению; от этой новой силы, казалось, обе они ожидали для себя могущества и успехов. Происхождение и объем королевской власти, привилегии палат, пределы обязанностей подданных, милиция, петиции, порядок должностей стали предметом официального спора, в котором главные основания общественного порядка, разнообразный характер правления, первобытные права свободы, история, законы, обычаи Англии – все это приводилось, объяснялось, толковалось. В течение нескольких месяцев стояли, так сказать, на меже между прениями обеих партий в палатах и между вооруженным столкновением их на поле сражения, сдерживали поток событий, употребляли все усилия, чтоб придать тому или другому делу характер законности и таким образом приобресть свободное содействие народа… Когда наступила минута обнажить меч, все изумились и пришли в смущение… Теперь уже обе стороны обвиняли друг друга в незаконности и в новаторстве, и притом обе с одинаковой справедливостью, потому что одна нарушила древние права народа и не хотела отказаться от принципов самовластия; другая требовала, в силу неустановившихся еще начал, дотоле неизвестных льгот и власти» («История Карла I», изд. 1859, СПБ, стр. 170–171).

По мере того, как разыгрывалась гражданская война, наиболее активные роялисты покидали вестминстерскую палату общин и палату лордов и перебегали в Йорк, в штаб-квартиру Карла: парламент раскалывался, как во все большие революционные эпохи. Оказывается ли в том или в другом случае «законное» большинство на стороне революции или на стороне реакции, это в подобных положениях не решает вопроса.

В известный момент политической истории судьба «демократии» зависела не от парламента, а – как это ни ужасно для золотушных пацифистов! – от кавалерии. В первый период борьбы королевская кавалерия, самая значительная в то время часть войска, наводила ужас на конницу парламента. Замечательно, что такое же явление мы встречаем и в позднейших революциях, особенно во время гражданской войны в С.А.С.Ш., где конница южан имела в первый период неоспоримый перевес над конницей северян, и, наконец, в нашей революции, в первый период которой белогвардейские кавалеристы нанесли нам ряд жестоких ударов, прежде чем научили рабочих крепко сидеть в седле. По своему происхождению, конница – наиболее дворянский род войск. Королевская кавалерия была куда сплоченнее и решительнее парламентских всадников, наспех набранных с бору да с сосенки. Конница южно-американских штатов была, так сказать, прирожденным родом войск плантатора-степняка, тогда как торгово-промышленному Северу приходилось только приучаться к лошади. Наконец, у нас основным очагом конницы был степной юго-восток, казачья Вандея. Кромвель очень скоро понял, что судьба его класса решается конницей. Он сказал Гемпдену[45]45
  Гемпден, Джон (Hampden, John. 1595–1643) – один из вождей умеренной оппозиции в Коротком и Долгом парламентах, накануне великой английской революции. Особенную популярность Гемпден приобрел среди средней торговой буржуазии благодаря тому, что несколько раз упорно отказывался уплачивать в королевскую казну налоги и сборы. Во время борьбы Долгого парламента с королем Карлом I, последний распорядился об аресте Гемпдена и четырех других руководителей оппозиции. Это толкнуло легального оппозиционера Гемпдена в ряды революционной парламентской армии. Организовав один из лучших полков, он вскоре был смертельно ранен в одной из битв между королевской и парламентской армиями. – Ред.


[Закрыть]:

«Я наберу людей, у которых страх божий не будет выходить из ума, которые будут действовать не бессознательно и, ручаюсь, их не разобьют» (Гизо. «История Карла I», изд. 1859, СПБ, стр. 216).

В высшей степени интересны слова, с которыми Кромвель обращался к набираемым им свободным землевладельцам и ремесленникам:

«Я не хочу вас обманывать, не стану вас убеждать, как мне это приказано в инструкции, будто вы идете сражаться за короля и парламент. Какой бы враг ни стоял лицом к лицу передо мною, кто бы он ни был, я выстрелю в него из пистолета, как во всякого другого врага; если совесть запрещает вам сделать то же самое, идите служить другому» (там же, стр. 216–217).

Таким образом, Кромвель строил не только армию, но и партию, – его армия была до известной степени вооруженной партией, и именно это составило её силу. В 44 году «святые» эскадроны Кромвеля одержали уже блестящую победу над королевскими всадниками и получили прозвище железных ребер. Революции всегда полезно иметь железные ребра! На этот счет английские рабочие могут многому поучиться у Кромвеля.

Не лишены интереса соображения, которые высказывает об армии пуритан историк Маколей:

«Армия, таким образом составленная, могла, без вреда для самой себя, пользоваться такими вольностями, которые, будучи предоставлены иным войскам, подействовали бы разрушительно на всю дисциплину. Вообще, солдаты, которые сформировались бы в политические клубы, выбирали бы депутатов и постановляли бы решения по важным государственным вопросам, скоро освободились бы от всякого контроля, перестали бы составлять армию и сделались бы наихудшим и самым опасным из сборищ. И не безопасно было бы, в наше время, терпеть в каком-нибудь полку религиозные сходки, на которых капрал, сведующий в писании, назидал бы менее даровитого полковника и увещевал бы вероотступного майора. Но таковы были разум, серьезность и самообладание воинов…, что в их лагере политическая и религиозная организации могли существовать, не нарушая организации военной. Те самые люди, которые вне службы были известны как демагоги[46]46
  Маколей хочет сказать: революционеры-агитаторы. – Л.Т.


[Закрыть] и полевые проповедники, отличались стойкостью, духом порядка и беспрекословным повиновением на страже, на ученьи и на поле битвы». И далее: «В одном лишь его лагере строжайшая дисциплина встречалась рядом с самым крайним энтузиазмом. Его войска ходили в бой с точностью машин, пылая в то же время необузданнейшим фанатизмом крестоносцев» (Маколей. Полное собр. соч., том VI, стр. 120. Изд. 1861, СПБ).

Всякие исторические аналогии требуют величайшей осторожности, особенно, когда дело идет о XVII и XX столетиях; тем не менее, нельзя не поразиться некоторыми яркими чертами, сближающими быт и характер армии Кромвеля с характером Красной армии. Правда, там все было основано на вере в предопределение и на суровой религиозной морали; здесь у нас царит боевой атеизм. Но под религиозной формой пуританства шла проповедь исторической миссии нового класса, а учение о предопределении было религиозным подходом к исторической закономерности. Бойцы Кромвеля чувствовали себя в первую голову пуританами и лишь во вторую – солдатами, как наши бойцы сознают себя прежде всего революционерами и коммунистами и затем – солдатами. Но черты различия еще больше, чем черты сходства. Красная армия, созданная партией пролетариата, остается её вооруженным органом. Армия Кромвеля, совмещавшая в себе его партию, сама стала решающей силой. Мы видим, как пуританская армия начинает приспособлять парламент к себе и к революции. Армия добивается исключения из парламента одиннадцати пресвитериан, т.е. представителей правого крыла. Пресвитериане, жирондисты английской революции, пытаются поднять мятеж против парламента. Усеченный парламент ищет спасения у армии и тем все больше подчиняется ей. Под давлением армии, особенно её левого, наиболее решительного крыла, Кромвель вынужден казнить Карла I. Топор революции причудливо переплетается с псалмами. Но топор убедительнее. Затем кромвелевский полковник Прайд окружает здание парламента и силой изгоняет оттуда восемьдесят одного пресвитерианского члена. От парламента остается одно охвостье. Оно состоит из индепендентов, т.е. единомышленников Кромвеля и его армии; но именно поэтому парламент, проведший грандиозную борьбу с монархией, в момент победы перестает быть источником какой бы то ни было самостоятельной мысли и силы. Средоточием того и другого является Кромвель, непосредственно опирающийся на армию, но в последнем счете черпающий силу из смелого разрешения основных задач революции. Глупец, невежда или фабианец может видеть в Кромвеле только личную диктатуру. На самом деле здесь, в условиях глубокого социального перелома, форму личной диктатуры принимала диктатура класса, притом такого, который один только и был способен освободить ядро нации от старых уз и пут. Английский социальный кризис XVII столетия сочетает в себе черты немецкой реформации XVI столетия[47]47
  Немецкая реформация XVI века. – Немецкой реформации предшествовало неограниченное господство римской католической церкви, особенно сильно сказавшейся на Германии. Мощный расцвет денежного товарного хозяйства в Германии заставил римскую церковь усиленно облагать её всякими денежными поборами. Это вызвало протест со стороны ремесленников, крестьян и мелкой буржуазии, которые в связи с ростом товарного хозяйства испытывали усиленную потребность в деньгах. Целый ряд открытий и изобретений (изобретение книгопечатания, усовершенствование артиллерии, открытие Америки, развитие мореходства) положил начало широкому расцвету внешней торговли Германии и усилил торговую буржуазию. Борьба торгового капитала с феодалами могла в то время вылиться только в форму религиозного протеста. О причинах реформации Энгельс говорит следующее:
  «Когда Европа вышла из эпохи средневековья, её революционным элементом была восходящая буржуазия городов. Официально признанное положение, завоеванное ею внутри средневековой феодальной системы, стало слишком тесным для её дальнейшего развития. Свободное развитие буржуазии стало более несовместимым с феодальной системой, и феодальная система должна была пасть. Но великим международным центром феодальной системы была римско-католическая церковь. Несмотря на все внутренние раздоры она объединяла всю феодальную Западную Европу в одно большое политическое целое, противостоящее как греко-православному, так и магометанскому миру. Она освятила феодальный строй венцом божественной благодати. Свою собственную иерархию она устроила по феодальному образцу, да и сама она была самым крупным феодалом так как ей принадлежала, по крайней мере, третья часть всех католических земель. И прежде чем нанести удар светскому феодализму в каждой стране в отдельности, надо было разрушить центральную церковную организацию». (Энгельс «Об историческом материализме», сборн. «Исторический материализм», ГИЗ, 1924, стр. 124).
  Внешним поводом к реформации послужил приказ папы об отлучении монаха Мартина Лютера, выступившего в 1517 году против продажи индульгенций (грамот об отпущении грехов). Получив приказ о своем отлучении, Лютер торжественно сжег его (в 1520 г.). С этого времени имя Лютера становится олицетворением нарождающегося религиозного и политического протеста. Движение в пользу церковной реформации встретило ожесточенный отпор со стороны высшего духовенства и крупного дворянства. Оно началось в Саксонии, в июне 1521 г., и оттуда распространилось по всей Германии. В той же работе Энгельс так говорит о событиях, последовавших за началом реформации:
  «Ответом на призыв Лютера к бунту против церкви были два политических восстания: сперва – низшего дворянства под предводительством Франца фон-Зиккингена в 1523 году, затем – великая крестьянская война 1525 г. Оба они были подавлены, главным образом, вследствие нерешительности наиболее заинтересованной стороны – городской буржуазии; причину этой нерешительности мы здесь объяснять не будем. С этого момента борьба выродилась в нескончаемую свару отдельных князей с центральной властью императора, и в результате этой свары Германия была на целых 200 лет вычеркнута из рядов политически-активных наций Европы. Лютеранская реформация превратилась, конечно, в новую религию, и как раз в религию, пригодную для абсолютной монархии. Как только крестьяне северо-востока Германии приняли лютеранство, они из свободных людей превратились в крепостных» (стр. 125, там же).
  Из Германии реформация перебросилась во все европейские страны, повсюду производя коренные изменения в церковной системе и содействуя укреплению торговой буржуазии и её освобождению от пут феодализма. Немецкая реформация оказала, разумеется, сильное влияние также на великую английскую революцию, в которой чисто политические цели облекались в религиозные формы. Все основные черты реформации – религиозность, мистицизм, экзальтация – наложили свой отпечаток на английскую революцию, Основные кадры революционной армии состояли из пуритан, которые были страстными ненавистниками католической церкви. – Ред.


[Закрыть] с чертами французской революции XVIII столетия. В самом Кромвеле Лютер подает руку Робеспьеру. Пуритане были не прочь называть своих врагов филистимлянами, но дело, тем не менее, шло о классовой борьбе. Задача Кромвеля состояла в том, чтобы нанести как можно более сокрушительный удар абсолютистской монархии, придворной знати и полукатолической церкви, приноровленной к нуждам монархии и знати. Для такого удара Кромвелю, истинному представителю нового класса, нужны силы и страсти народных масс. Под руководством Кромвеля революция приобретает весь необходимый ей размах. Поскольку она выходит, в лице левеллеров (уравнителей), за пределы потребностей обновляющегося буржуазного общества, Кромвель беспощадно расправляется с «безумцами». Победив, Кромвель начинает строить новое государственное право, сочетая библейские тексты с пиками «святых» солдат, причем, решающее слово всегда принадлежит пикам. 19 апреля 1653 года Кромвель разогнал охвостье Долгого парламента. В сознании своей исторической миссии, пуританский диктатор напутствовал изгоняемых библейскими обличениями: «Ты пьяница!» кричал он одному, «ты прелюбодей!» напоминал он другому. После этого Кромвель создает парламент из представителей богобоязненных людей, т.е. по существу классовый парламент: богобоязненным был средний класс, который при помощи строгой нравственности совершал работу накопления и с текстами священного писания на устах приступал к ограблению всего мира. Но и этот неуклюжий «Бербонский» парламент стеснял диктатора, лишая его необходимой свободы маневрирования в трудной внутренней и международной обстановке. В конце 1653 года Кромвель еще раз очищает палату общин при помощи солдат. Если охвостье «Долгого» парламента, разогнанное в апреле, было повинно в том, что уклонялось вправо, в сторону сделки с пресвитерианами, то «Бербонский» парламент склонен был в некоторых вопросах идти слишком прямолинейно по пути пуританской добродетели и тем затруднял Кромвелю установление нового общественного равновесия. Революционный реалист Кромвель строил новое общество. Парламент не есть самоцель, право не есть самоцель, и если сам Кромвель и его «святые» считали самоцелью осуществление божественных заветов, то на деле эти последние были лишь идейным материалом для постройки буржуазного общества. Разгоняя парламент за парламентом, Кромвель обнаружил так же мало преклонения перед фетишем «национального» представительства, как казнью Карла I он обнаружил недостаток почтения к монархии божией милостью. Тем не менее, именно Кромвель пролагал дорогу парламентаризму и демократии двух последовавших столетий. В отместку за то, что Кромвель казнил Карла I, Карл II вздернул на виселицу труп Кромвеля. Но восстановить до-кромвелевское общество не могла уже никакая реставрация. Работы Кромвеля не могло ликвидировать и вороватое законодательство реставрации, потому что нельзя уничтожить пером то, что написано топором. В этом обратном своем виде пословица гораздо вернее, по крайней мере, по отношению к топору революции.

Для иллюстрации взаимоотношений «права» и «силы» в эпохи социальных переворотов навсегда сохранит исключительный интерес история Долгого парламента, который в течение двадцати лет успел испытать все превратности хода событий, отражал на себе толчки классовых сил, усекался справа и слева, сперва восстал против короля, потом терпел заушения со стороны своих собственных вооруженных слуг, дважды был разогнан и дважды восстановлен, повелевал и унижался, прежде чем получил, наконец, возможность издать акт о своем распущении.

Будет ли у пролетарской революции свой «долгий» парламент, мы не знаем. Весьма вероятно, что она ограничится коротким парламентом. Однако, она достигнет этого тем вернее, чем лучше усвоит уроки эпохи Кромвеля.

* * *

О второй, подлинно-пролетарской революционной традиции мы скажем здесь лишь несколько слов.

Эпоха чартизма бессмертна тем, что она на протяжении десятилетия дает нам в сжатом и схематическом виде как бы всю скалу пролетарской борьбы – от петиций в парламент и до вооруженного восстания. Все основные вопросы классового движения пролетариата – взаимоотношение между парламентской и внепарламентской деятельностью, роль всеобщего избирательного права, трэд-юнионы и кооперация, значение всеобщей стачки и её отношение к вооруженному восстанию, даже взаимоотношение между пролетариатом и крестьянством, – не только практически выкристаллизовались из хода чартистского массового движения, но и нашли в нем свой принципиальный ответ. Теоретически этот ответ далеко не всегда безупречно обоснован, концы не всегда сведены с концами, во всем вообще движении и в его теоретическом отражении много незрелого, не завершенного. Тем не менее, революционные лозунги и методы чартизма и сегодня еще, если их критически выделить, бесконечно выше слащавой эклектики Макдональдов и экономического тупоумия Веббов. Если прибегать к рискованному сравнению, то можно сказать, что чартистское движение похоже на прелюдию, которая дает в неразвернутом виде музыкальную тему всей оперы. В этом смысле английский рабочий класс может и должен видеть в чартизме не только свое прошлое, но и свое будущее. Как чартисты отбросили в сторону сентиментальных проповедников «морального действия», собравши массы под знаменем революции, так и английскому пролетариату предстоит извергнуть из своей среды реформистов, демократов, пацифистов и сплотиться под знаменем революционного переворота. Чартизм не дал победы не потому, что его методы были неверны, а потому, что он явился слишком рано. Он был лишь историческим предвосхищением. Революция 1905 г. тоже потерпела поражение. Но её традиции ожили через 12 лет, и её методы победили в Октябре 1917 г. Чартизм совсем не ликвидирован. История ликвидирует либерализм и готовится к ликвидации лже-рабочего пацифизма именно затем, чтобы возродить чартизм на новых, неизмеримо более широких.