Текст книги "Куда движется Англия?"

IV. Фабианская «теория» социализма

Учиним над собою необходимое насилие и прочтем статью Рамсея Макдональда, в которой он изложил свои взгляды незадолго до своего ухода от власти[32]32
  Мы пользуемся русским переводом этой статьи, напечатанным в пражском эсеровском журнале «Воля Народа». – Л.Т.


[Закрыть]. Заранее предупреждаем, что нам придется вступить в идейную лавку старьевщика, где удушливый запах нафталина не мешает успешной работе моли.

«В области чувства и совести, – начинает Макдональд, – в области духовной социализм составляет религию служения народу». В этих словах сразу выдает себя благожелательный буржуа, левый либерал, который «служит» народу, приходя к нему со стороны или, вернее, сверху. Такой подход целиком коренится в далеком прошлом, когда радикальные интеллигенты поселялись в рабочих кварталах Лондона с целью культурно-просветительной работы. Каким чудовищным анахронизмом звучат эти слова в применении к нынешней рабочей партии, непосредственно опирающейся на трэд-юнионы!

Слово «религия» надлежит здесь понимать не просто в патетическом духе. Речь идет о христианстве в его англо-саксонском истолковании. «Социализм основан на евангелии, – проповедует Макдональд, – он обозначает собою хорошо продуманную (еще бы!) и решительную попытку охристианить правительство и общество». На этом пути встречаются, однако, на наш взгляд, некоторые затруднения. Во-первых, народы, которые числятся, по статистике, христианскими, составляют, примерно 37 % населения человечества. Как быть с не-христианским миром? Во-вторых, атеизм среди христианских народов делает немалые успехи, притом именно в среде пролетариата. В англо-саксонских странах это пока еще заметно менее. Но человечество, даже и христианское, не состоит только из англо-саксов. В Советском Союзе, насчитывающем 130 миллионов душ, атеизм есть официально проповедуемая государственная доктрина. В-третьих, Англия уже в течение столетий владычествует над Индией. Европейские народы, с той же Англией во главе, давно проложили дорогу в Китай. Тем не менее, число атеистов в Европе растет скорее, чем число христиан в Индии и Китае. Почему? Потому что христианство предстоит перед китайцами и индусами, как религия угнетателей, насильников, рабовладельцев, могущественных грабителей, врывающихся в чужой дом со взломом. Китайцы знают, что христианские миссионеры посылаются для того, чтобы проложить дорогу крейсерам. Вот что такое реальное, историческое, действительное христианство! И это христианство есть основа социализма? Для Китая и для Индии? В-четвертых, христианство, по официальному исчислению, существует 1925-й год. Прежде, чем стать религией Макдональда, оно было религией римских рабов, осевших в Европе кочевников-варваров, религией коронованных и некоронованных деспотов, феодалов, религией инквизиции, религией Карла Стюарта и, в перелицованном виде, религией Кромвеля, который отрубил Карлу Стюарту голову. Наконец, сейчас оно является религией Ллойд-Джорджа, Черчилля, «Таймса» и, надо полагать, того благочестивого христианина, который подделал «письмо Зиновьева» во славу консервативных выборов самой христианской из демократий. Каким же это образом христианство, которое в течение двух тысячелетий при помощи проповеди, школьного насилия, застращивания загробными муками, адского огня и полицейского меча внедрялось в сознание европейских народов и превратилось в их официальную религию, каким образом привело оно в XX веке своего существования к кровопролитнейшей и злейшей из войн – после того, впрочем, как остальные девятнадцать веков истории христианства были веками зверств и преступлений? И где собственно разумные основания для надежд на то, что «божественное учение» в XX, XXI или XXV веке своей истории должно установить равенство и братство там, где оно освящало насилие и порабощение? Напрасно было бы ждать от Макдональда ответа на эти вопросы школьного масштаба. Наш мудрец – эволюционист, т.е. он верит, что все «постепенно» изменяется и, с божьей помощью, к лучшему. Макдональд – эволюционист, он не верит в чудеса, он не верит в скачки, кроме одного единственного, который произошел 1925 лет тому назад: тогда в органическую эволюцию врезался клином не кто иной, как сын божий, и ввел в оборот некоторое количество небесных истин, с которых духовенство собирает обильную земную ренту.

Христианское обоснование социализма дается в двух решающих фразах его статьи: «Кто может отрицать, что бедность – зло, не только личное, но и общественное? Кто не чувствует жалости к бедности?». За теорию социализма здесь выдается философия социально настроенного филантропического буржуа, который чувствует «жалость» к беднякам и из этой жалости делает «религию своей совести», не особенно, впрочем, нарушающую его деловые привычки.

Кто не чувствует жалости к бедности? Вся история Англии есть, как известно, история жалости её имущих классов к бедности трудящихся масс. Чтобы не уходить в глубь веков, достаточно проследить эту историю хотя бы, скажем, с XVI столетия, со времени огораживания крестьянских земель, т.е. превращения большинства крестьян в бездомных бродяг, когда жалость к бедности выражалась в галерах, виселицах, отрезании ушей и других мероприятиях христианского сострадания. Герцогиня Соутерлендская заканчивала огораживание на севере Шотландии в начале прошлого столетия, и потрясающую повесть этого палачества дал Маркс в бессмертных строках, где мы не встретим, конечно, слюнявого «сострадания», но найдем зато страсть революционного возмущения[33]33
  Герцогиня Соутерлендская и её палачество – приводится Марксом в качестве примера захвата земли у сельского населения, одного из способов первоначального накопления (см. «Капитал», т. I, гл. 24, стр. 722, изд. ГИЗ, 1923 г.). Этот же пример Маркс приводил раньше в одной из своих корреспонденций в «Нью-Йоркскую Трибуну» в 1853 г. (см. Собрание соч. Маркса и Энгельса, том X, стр. 81). Приводим выдержку из «Капитала»:
  «Как пример метода господствующего в XIX столетии, мы приводим здесь «очистки», произведенные герцогиней Southerland. Как только бразды правления попали в руки этой особы, весьма просвещенной в области политической экономии, она решила немедленно же приступить к радикальному экономическому лечению и превратить в пастбище все графство, население которого прежними мероприятиями аналогичного характера уже было низведено до 15.000 человек. С 1814 по 1820 г.г. эти 15.000 жителей – около 3.000 семейств – систематически изгонялись и искоренялись. Все их деревни были разрушены и сожжены, все поля обращены в пастбища. Британские солдаты были посланы для экзекуции, и дело доходило у них до настоящих битв с местными жителями. Одну старуху сожгли в её собственной избе, так как она отказалась её покинуть. Таким путем эта дама присвоила себе 794.000 акров земли, с незапамятных времен принадлежавшей клану. Изгнанным жителям она отвела на берегу моря около 6.000 акров земли, по 2 акра на семейство. Эти 6.000 акров представляли пустырь и не приносили собственникам никакого дохода. Герцогиня обнаружила столь высокое благородство чувств, что сдала землю в среднем по 2 шиллинга 6 пенсов за акр тем самым членам клана, которые в течение столетий проливали кровь за её род. Всю награбленную у клана землю она разделила на 29 крупных ферм, предназначенных для овцеводства, причем в каждой ферме жила одна единственная семья, большей частью английские арендаторы-батраки. В 1825 г. 15.000 гэлов (горные шотландцы) уже были замещены 131.000 овец. Часть аборигенов, изгнанных на морской берег, пыталась прокормиться рыболовством. Они превратились в амфибий и жили, по словам одного английского писателя, наполовину на земле, наполовину на воде, но и земля и вода вместе лишь наполовину обеспечивали их существование. Но бравых гэлов ждало новое и еще более тяжкое испытание за их горно-романтическое преклонение перед «большими людьми» клана. Запах рыбы бросился в нос «большим людям». Они пронюхали в нем нечто прибыльное и сдали морское побережье в аренду крупным лондонским рыботорговцам. Гэлы были изгнаны вторично». – Ред.


[Закрыть].

Кто не чувствует жалости к бедности? Прочитайте историю промышленного развития Англии и, в частности, эксплуатации детского труда. Жалость богатых к бедности никогда не ограждала бедных от унижений и нищеты. В Англии не меньше, чем где бы то ни было, бедность добивалась чего-нибудь только в тех случаях, когда ей удавалось взять за горло богатство. Ужели это нужно доказывать в стране с вековой историей классовой борьбы, которая была, вместе с тем, историей скаредных уступок и беспощадных расправ?

«Социализм не верит в насилие, – продолжает Макдональд. – Социализм! – это здоровье, а не болезнь ума… И поэтому по самой природе своей он с ужасом должен отвергать насилие… Он борется только умственными и нравственными орудиями».

Все это прекрасно, хотя и не совсем ново; в Нагорной проповеди были изложены те же мысли, притом значительно лучшим стилем. Мы уже напомнили выше, к чему это привело. Нам не ясно, почему бездарный макдональдовский пересказ Нагорной проповеди должен дать лучшие результаты? Толстому, располагавшему куда более могущественными средствами идейного убеждения, не удалось привлечь к евангельским заветам даже членов своей собственной помещичьей семьи. Насчет недопустимости насилия Макдональд поучал в то время, когда стоял у власти. Мы припоминаем, что полиция в это время не была распущена, суды не были уничтожены, тюрьмы не были разрушены, военные корабли не были потоплены, – наоборот, строились новые. А насколько нам дано судить, полиция, суды, тюрьмы, армия и флот являются органами насилия. Признание той истины, что «социализм – здоровье, а не болезнь ума», нисколько не мешало Макдональду шествовать в Индии и Египте по священным стопам великого христианина Керзона. В качестве христианина, Макдональд отшатывается от насилия «с ужасом»; в качестве премьера, применяет все методы капиталистического гнета и в неприкосновенности передает инструменты насилия своему консервативному преемнику. Что же означает в конце концов на практике отвержение насилия? Только то, что угнетенные не должны применять насилие против капиталистического государства: рабочие – против буржуазии, фермеры – против лордов, индусы – против британской администрации и английского капитала. Государство, созданное путем насилия монархии над народом, буржуазии над рабочими, ленд-лордов над фермерами, офицеров над солдатами, англо-саксонских рабовладельцев над колониальными народами, «христиан» над язычниками, этот пропитанный кровью аппарат многовекового насилия внушает Макдональду благочестивое преклонение. «С ужасом» он относится только к освободительному насилию. В этом и состоит священная суть его «религии служения народу».

«В социализме есть новая и есть старая школа, – говорит Макдональд. – Мы принадлежим к новой».

«Идеал» у Макдональда (у него есть «идеал») общий со старой школой, но зато новая школа имеет «лучший план» для осуществления этого идеала. В чем этот план состоит? Макдональд не оставляет нас без ответа:

«У нас нет классового сознания. Наши противники – вот люди с классовым сознанием… Мы же, вместо классового сознания, хотим выдвинуть сознание общественной солидарности».

Переливая и далее из пустого в порожнее, Макдональд заключает: «Классовая война не дело наших рук. Она создана капитализмом и всегда будет плодом его, как и чертополох будет всегда плодом чертополоха». Что у Макдональда нет классового сознания, а у вождей буржуазии такое сознание есть, – это совершенно бесспорно и означает, в сущности, что английская рабочая партия ходит, пока-что, без головы на плечах, тогда как у партий английской буржуазии такая голова есть, притом с очень крепким лбом и не менее крепким затылком. И если бы Макдональд ограничился признанием того, что у него в голове слабо по части «сознания», не было бы основания и спорить. Но Макдональд из головы со слабым «сознанием» хочет строить программу. На это никак нельзя согласиться.

«Классовая война, – говорит Макдональд, – создана капитализмом». Это, конечно, неверно. Классовая война существовала и до капитализма. Но верно, что современная классовая война – между пролетариатом и буржуазией – создана капитализмом. Верно также и то, что она «всегда будет плодом его», т.е. будет существовать до тех пор, пока существует капитализм. Но на войне, очевидно, имеются две воюющие стороны. Одну из них составляют наши враги, которые, по Макдональду, «стоят за привилегированный класс и хотят его сохранить». Казалось бы, раз мы стоим за уничтожение привилегированного класса, который не хочет сходить со сцены, то в этом именно и состоит основное содержание классовой борьбы. Но нет, Макдональд «хочет выдвинуть» сознание общественной солидарности. С кем? Солидарность рабочего класса есть выражение его внутренней спайки в борьбе с буржуазией. Общественная солидарность, которую проповедует Макдональд, есть солидарность эксплуатируемых с эксплуататорами, т.е. поддержка эксплуатации. Макдональд хвастает при этом, что его идеи отличаются от идей наших дедушек: он имеет в виду Карла Маркса. На самом деле, Макдональд отличается от «дедушки» в том смысле, что возвращается к прадедушке. Та идейная размазня, которую Макдональд выдает за новую школу, означает – на совершенно новой исторической базе – возврат к мелкобуржуазному сентиментальному социализму, подвергнутому Марксом уничтожающей критике еще в 1847 году и ранее того.

Классовой борьбе Макдональд противопоставляет идею солидарности всех тех добродетельных граждан, которые стремятся, путем демократических реформ, перестроить общество. В этом представлении борьба класса заменяется «конструктивной» деятельностью политической партии, которая строится не на классовой базе, а на основе общественной солидарности. Эти великолепные идеи наших прадедушек – Роберта Оуэна, Вейтлинга и др., – окончательно выхолощенные и приспособленные для парламентского употребления, звучат особенно нелепо в современной Англии, с могущественной по численности рабочей партией, опирающейся на трэд-юнионы. Нет другой страны в мире, где бы классовый характер социализма был историей вскрыт так объективно, явно, бесспорно, эмпирически, как в Англии, ибо здесь рабочая партия выросла из парламентского представительства трэд-юнионов, т.е. чисто классовых организаций наемного труда. Когда консерваторы, как впрочем и либералы, пытаются запретить трэд-юнионам взимание политических взносов, то тем самым они не без успеха противопоставляют макдональдовское идеалистическое понятие партии тому эмпирически-классовому характеру, какой партия приняла в Англии. Правда, на верхах рабочей партии имеется известное количество фабианской интеллигенции и пришедших в отчаяние либералов, но, во-первых, надо твердо надеяться, что, раньше или позже, рабочие выметут этот шлак помелом, а, во-вторых, и сейчас уже те 4¹/₂ миллиона голосов, которые поданы за рабочую партию, являются, за ничтожным изъятием, голосами английских рабочих. Еще далеко не все рабочие голосуют за свою партию. Но за рабочую партию голосуют почти только рабочие.

Этим мы вовсе не хотим сказать, что фабианцы, независимцы и либеральные выходцы не оказывают влияния на политику рабочего класса. Наоборот, влияние их очень велико, но оно не имеет самостоятельного характера. Борющиеся против пролетарского классового сознания реформисты являются, в последнем счете, орудием господствующего класса.

Через всю историю английского рабочего движения проходит давление на пролетариат буржуазии через посредство радикалов, интеллигентов, салонных и церковных социалистов, оуэнистов, которые отвергают классовую борьбу, выдвигают принцип общественной солидарности, проповедуют сотрудничество с буржуазией, обуздывают, расслабляют и политически принижают пролетариат. В полном соответствии с этой «традицией» программа независимой рабочей партии указывает, что партия стремится «к объединению организованных рабочих совместно со всеми людьми всех классов, верующими в социализм». Эта сознательно расплывчатая формулировка имеет своей задачей смазать классовый характер социализма. Никто не требует, конечно, полного закрытия дверей партии для испытанных выходцев из других классов. Однако же число их и сейчас совершенно ничтожно, если не ограничиваться статистикой командных верхов, а брать партию в целом; в дальнейшем же, когда партия встанет на революционный путь, станет еще меньше. Но независимцам их формула насчет «людей всех классов» нужна для того, чтобы обмануть самих рабочих относительно действительного, классового источника их силы, подменив её фикцией внеклассовой солидарности.

Мы упоминали, что многие рабочие голосуют еще за буржуазных кандидатов. Макдональд умудряется и этот факт истолковать в политических интересах буржуазии. «Нужно смотреть на рабочего не как на рабочего, а как на человека, – поучает он и прибавляет: – даже торизм до некоторой степени научился… обращаться с людьми, как с людьми. Поэтому множество рабочих голосовало за торизм». Другими словами, так как консерваторы, напуганные напором рабочих, научились приспособляться к наиболее отсталым из них, разлагать их, обманывать их, играть на их наиболее темных предрассудках и запугивать их подложными документами, то этим самым тори показывают, что умеют обращаться с людьми, как с людьми!

Английские рабочие организации, самые беспримесные по классовому составу, именно трэд-юнионы, непосредственно на плечах своих подняли рабочую партию. В этом нашли свое выражение глубокие изменения в положении Англии – ослабление её на мировом рынке, изменение её экономической структуры, выпадение средних классов, крушение либерализма. Пролетариату нужна классовая партия, он всеми силами стремится её создать, он давит на трэд-юнионы, он платит политические взносы. Но этому возрастающему напору снизу, с заводов и фабрик, с доков и рудников, противостоит отпор сверху, из области официальной английской политики, с её национальными традициями «свободолюбия», мирового превосходства, культурного первородства, демократии и протестантского благочестия. Если из всех этих составных элементов приготовить политическую микстуру (для расслабления классового сознания английского пролетариата), то и получится программа фабианства.

Раз Макдональд рабочую партию, открыто опирающуюся на трэд-юнионы, пытается объявить внеклассовой организацией, то тем более внеклассовый характер имеет для него «демократическое» государство английского капитала. Правда, нынешнее государство, управляемое землевладельцами, банкирами, судовладельцами и угольными магнатами, не есть «полная» демократия. В нем остаются еще кое-какие недочеты: «Демократия и, например (!!), неуправляемая народом промышленная система – несовместимые понятия». Другими словами, демократия оказывается с небольшим изъянцем: богатство, созданное нацией, принадлежит не нации, а ничтожному её меньшинству. Может быть это случайно? Нет, буржуазная демократия есть такая система учреждений и мероприятий, при помощи которых нужды и требования рабочих масс, продвигаясь наверх, нейтрализуются, искажаются, обезвреживаются или, просто-напросто, сводятся на-нет. Кто говорит, что в Англии, Франции, Соединенных Штатах и других демократиях, частная собственность держится волею народа, тот лжет. Никто об этом не спрашивал народ. Трудящиеся рождаются и воспитываются в условиях, не ими созданных. Государственная школа, государственная церковь прививают им понятия, направленные исключительно на поддержание существующего порядка. Парламентская демократия только резюмирует это положение вещей. Партия Макдональда входит в эту систему необходимой составной частью. Когда ход событий – обыкновенно катастрофического характера, как великие экономические потрясения, кризисы, войны – делают для трудящихся общественную систему невыносимой, то у них не оказывается ни возможности, ни желания вводить свое революционное возмущение в каналы капиталистической демократии. Другими словами: когда массы постигают, как долго их обманывали, тогда они совершают революцию. Успешная революция передает им власть, а обладание властью позволяет им строить государственный аппарат, отвечающий их интересам.

Но именно этого-то и не приемлет Макдональд. «Революция в России, – говорит он, – преподала нам великий урок. Она показала, что революция – это разрушение и бедствие и ничего больше». Здесь реакционный фабианец выступает перед нами во всей своей отталкивающей наготе. Революция приводит только к бедствиям! Но ведь английская демократия привела к империалистской войне, и не только в в смысле общей ответственности за войну всех капиталистических государств, – нет, в смысле прямой и непосредственной ответственности английской дипломатии, сознательно и рассчитанно толкавшей Европу к войне. Если бы английская «демократия» заявила, что вмешается в войну на стороне Антанты, Германия и Австро-Венгрия, вероятно, отступили бы. Если бы Англия заявила, что останется нейтральной, отступили бы, вероятно, Франция и Россия. Но британское правительство поступило иначе: оно втайне обещало Антанте поддержку и рассчитанно обманывало Германию возможностью своего нейтралитета. Таким образом, английская «демократия» преднамеренно привела к войне, с разрушениями которой бедствия революции не могут, конечно, идти и в самое отдаленное сравнение. Но, и помимо этого, какие нужно иметь уши и какой лоб, чтобы перед лицом революции, низвергнувшей царизм, дворянство, буржуазию, пошатнувшей церковь, пробудившей к новой жизни полутораста-миллионный народ, целую семью народов, утверждать, что революция есть бедствие и ничего больше. Макдональд и здесь только повторяет Болдуина. Он не знает и не понимает не только русской революции, но и английской истории. Мы вынуждены ему напомнить то, что напоминали консервативному премьеру. Если в экономической области инициатива до последней четверти прошлого века принадлежала Англии, то в области политической Англия развивалась за последние полтора столетия в значительной мере на помочах европейских и американских революций. И Великая французская революция, и Июльская революция 1830 г., и революция 48 г., и северо-американская Гражданская война 60-х годов, и русская революция 1905 г., и русская революция 1917 г. толкали вперед общественное развитие Англии и запечатлелись в её истории вехами крупнейших законодательных реформ. Без русской революции 1917 г. Макдональд не был бы премьером в 1924 г. Разумеется, этим мы не хотим сказать, что министерство Макдональда было высшим завоеванием Октября. Но, во всяком случае, оно было в значительной мере его побочным продуктом. А еще детские книжки учат нас, что нехорошо, пользуясь желудями, подрывать в то же время дуб.

И затем, какое бессмысленное фабианское высокомерие: так как русская революция преподала «нам» (кому?) урок, то «мы» (кто?) устроимся без революции. Но почему же урок всех предшествующих войн не позволил «вам» обойтись без империалистской войны? Подобно тому, как буржуазия каждую очередную войну называет последней войной, Макдональд русскую революцию хочет назвать последней революцией. Но почему, собственно, английская буржуазия должна делать уступки английскому пролетариату и мирно, без борьбы, отказаться от своей собственности, раз она заранее получила твердое заверение Макдональда, что после опыта русской революции английские социалисты никогда не встанут на путь насилия? Где и когда господствующий класс уступал власть и собственность в порядке мирного голосования, – да еще такой класс, как английская буржуазия, имеющая за собою века мирового хищничества!

Макдональд против революции, но за органическую эволюцию: он переносит на общество плохо переваренные биологические понятия. Революция для него, как сумма накопленных частичных изменений, уподобляется развитию живых организмов, превращению куколки в бабочку и пр., причем в этом последнем процессе он игнорирует как раз решающие критические моменты, когда новое существо революционным путем разрывает старую оболочку. Тут же рядом оказывается, что Макдональд «за революцию, подобную той, которая происходила в недрах феодализма, когда назревала промышленная революция». По-видимому, в своем вопиющем невежестве Макдональд воображает, что промышленная революция произошла молекулярно, без потрясений, без бедствий и опустошений. Он просто не знает истории Англии (об истории других стран нечего и говорить) и, прежде всего, не понимает, что промышленная революция, назревавшая уже в недрах феодализма, в виде торгового капитала, привела к реформации, столкнула Стюартов с парламентом, породила гражданскую войну, разорила и опустошила Англию для того, чтобы затем обогатить её.

Было бы слишком утомительно заниматься здесь истолкованием процесса превращения куколки в бабочку, с целью получения необходимых общественных аналогий. Проще и короче порекомендовать Макдональду поразмыслить над старым сравнением революции с родами. Нельзя ли и здесь, как из русской революции, извлечь «урок»: так как роды не дают «ничего», кроме болей и мучений (младенец не в счет!), то в дальнейшем населению рекомендуется размножаться безболезненными фабианскими способами, прибегая к талантам мистрис Сноуден в качестве повивальной бабки.

Предупреждаем, однако, что это совсем не так просто. Даже цыпленок, оформившийся в яйце, должен применить насилие к замыкающей его известковой тюрьме: если бы какой-либо фабианский цыпленок, по христианским или иным соображениям, решил воздержаться от насильственных действий, известковая оболочка неизбежно задушила бы его. Английские любители голубей, путем искусственного отбора, достигают особой разновидности, со все более и более коротким клювом. Приходит, однако, момент, когда клюв нового отпрыска оказывается настолько коротким, что бедняга уже неспособен пробить яичную скорлупу: молодой голубь погибает жертвой вынужденного воздержания от насильственных действий, и дальнейший прогресс разновидности короткоклювых останавливается. Если память нам не изменяет, Макдональд может об этом прочитать у Дарвина. Став на излюбленный Макдональдом путь аналогий с органическим миром, можно сказать, что политическое искусство английской буржуазии состоит в том, чтобы укоротить революционный клюв пролетариата и не дать ему, таким образом, пробить оболочку капиталистического государства. Клюв пролетариата – его партия. Если взглянуть на Макдональда, Томаса, мистера и мистрис Сноуден, то придется признать, что работа буржуазии по отбору короткоклювых и мягкоклювых увенчалась поразительным успехом, ибо эти господа не годятся не только на то, чтобы пробить капиталистическую скорлупу, но не годятся вообще ни на что.

Здесь, однако, аналогия прекращается, обнаруживая всю условность такого рода беглых справок в учебниках биологии, вместо изучения условий и путей исторического развития. Человеческое общество хотя и выросло из условий органического и неорганического мира, но представляет такое их сложное и концентрированное сочетание, которое требует самостоятельного познания. Общественный организм отличается от биологического, между прочим, и гораздо большей гибкостью, способностью к перегруппировке элементов, к сознательному (до известной степени) подбору своих орудий и приемов, к сознательному (в известных пределах) использованию опыта прошлого и пр. Голубенок в яйце не может сменить свой слишком короткий клюв и погибает. Рабочий класс, поставленный перед вопросом – быть или не быть, может прогнать Макдональда и мистрис Сноуден и вооружиться клювом революционной партии для разрушения капиталистической системы.

Особенно курьезно выглядит у Макдональда сочетание грубо-биологической теории общества с идеалистически-христианской ненавистью к материализму. – Вы говорите о революции, о катастрофическом скачке, но взгляните на природу, как разумно поступает гусеница, когда ей надлежит превратиться в куколку, взгляните на эту почтенную черепаху, и вы найдете в её движении естественный ритм преобразования общества. Учитесь у природы! – И тем же духом Макдональд клеймит материализм – «пошлость, бессмысленное утверждение, в нем нет тонкости духовной и умственной»… Макдональд и – тонкость! Разве это в самом деле не изумительная «тонкость»: искать для коллективной общественной деятельности человека внушений у гусеницы и в то же время требовать для своего личного обихода бессмертной души с комфортабельным загробным существованием?

«Социалистов обвиняют в том, что они поэты. Это правильно, – поясняет Макдональд. – Мы поэты. Нет хорошей политики без поэзии. Вообще, без поэзии нет ничего хорошего».

И так далее, в том же стиле. И в заключение: «Больше всего мир нуждается в каком-нибудь политическом и социальном Шекспире». Эта болтовня о поэзии политически может быть не так тлетворна, как разговоры о недопустимости насилия. Но полная духовная бездарность Макдональда здесь выражена, если возможно, еще убедительнее. Трезвый и трусливый крохобор, в котором столько же поэзии, как в квадратном вершке войлока, пытается поразить мир шекспировскими гримасами. Вот уж подлинно где начинаются «обезьяньи штучки», которые Макдональд как-то приписывал большевикам.

Макдональд, как «поэт» фабианства! Политика Сидней Вебба, как художественное творчество! Министерство Томаса, как колониальная поэзия! И, наконец, бюджет мистера Сноудена, как песнь торжествующей любви лондонского Сити!

Болтая о социальном Шекспире, Макдональд проглядел Ленина. Как хорошо – для Макдональда, если не для Шекспира, – что величайший английский поэт творил более трех веков назад: Макдональд имел достаточно времени, чтобы увидеть Шекспира в Шекспире. Он никогда не признал бы его, если бы был его современником. Ведь проглядел же Макдональд – полностью и целиком проглядел – Ленина. Филистерская слепота находит двойное выражение в беспредметных вздохах по Шекспиру и в игнорировании величайшего современника.

«Социализм заинтересован в искусстве и классиках». Удивительно, как этот «поэт» умеет своим прикосновением опошлять мысли, в которых, самих по себе, нет ничего пошлого. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть вывод:

«Даже там, где существует большая бедность и большая безработица, как, к сожалению, в нашей стране, граждане (?) не должны скупиться на приобретение картин и вообще всего, что вызывает восторг и возвышает дух у молодых и старых».

Из этого превосходного совета не совсем, однако, ясно, рекомендуется ли приобретение картин самим безработным и предполагается ли соответственное дополнительное ассигнование на их нужды, или же Макдональд советует благородным джентльменам и лэди покупать картины, «несмотря на безработицу», и тем «возвышать свой дух». Надо полагать, что второе объяснение ближе к истине. Но разве же, в таком случае, мы не видим перед собою салонно-либерального протестантского попа, который сперва наговорит слезливых слов насчет бедности и «религии совести», а затем пригласит свою светскую паству не слишком предаваться унынию и продолжать свой прежний образ жизни? Пусть кто хочет верит после этого, что материализм – пошлость, а Макдональд – социальный поэт, тоскующий по Шекспиру. Что касается нас, мы думаем, что, если в мире физическом существует градус абсолютного холода, то в мире духовном должен быть градус абсолютной пошлости, – и это есть идейная температура Макдональда.

* * *

Сидней и Беатриса Вебб представляют другую разновидность фабианства. Они привыкли к усидчивой работе, знают цену фактам и цифрам, и это налагает известное ограничение на их расплывчатую мысль. Они не менее скучны, чем Макдональд, но бывают более поучительны, когда не выходят за пределы фактических исследований. В области обобщений они немногим выше Макдональда. На конгрессе рабочей партии в 1923 году Сидней Вебб напоминал, что основателем британского социализма был не Карл Маркс, а Роберт Оуэн, проповедовавший не классовую борьбу, а освященную временем доктрину братства всего человечества. Сидней Вебб до сих пор считает Джона Стюарта Милля[34]34
  Милль, Джон Стюарт (1836–1873) – английский философ и экономист. В области политической экономии Милль особенно тщательно разработал теорию земельной ренты, выдвинув положение о необходимости высокого обложения всех связанных с нею доходов. Учение Милля оказало большое влияние на английских социалистов-фабианцев – Вебба и др. Находясь под сильным влиянием французских утопистов Фурье и Сен-Симона, Милль во всех своих произведениях тесно связывает экономические вопросы с социальными и политическими. Главный политико-экономический труд Милля – «Основания политической экономии» – насквозь эклектичен. – Ред.


[Закрыть] классиком политической экономии и, в соответствии с этим, поучает, что борьба должна вестись не между капиталом и трудом, а между подавляющим большинством нации и присвоителями ренты. Это одно достаточно характеризует теоретический уровень главного экономиста рабочей партии! Исторический процесс идет, как известно, и в Англии не по Веббу. Тред-юнионы представляют собою организацию наемного труда против капитала. На основе трэд-юнионов выросла рабочая партия и даже сделала Сиднея Вебба министром. Он выполнил свою программу лишь в том смысле, что не вел борьбы против экспроприаторов прибавочной ценности. Но он не вел её и против присвоителей ренты.

В 1923 году супругами Вебб выпущена книга «Закат капитализма». В основе книга представляет собою отчасти разжиженный, отчасти подновленный пересказ старых комментариев Каутского к Эрфуртской программе. Но зато в «Закате капитализма» политическая тенденция фабианства выражена во всей своей безнадежности, на этот раз наполовину осознанной. Что капиталистическая система должна быть изменена, – говорят супруги Вебб, – в этом нет сомнений (для кого?). Но весь вопрос в том, как она будет изменена. «Можно путем осторожного, вдумчивого приспособления заставить её постепенно и мирно перейти в новую форму». Для этого нужно немного: добрая воля с обеих сторон. «К несчастью», – повествуют почтенные авторы, – насчет того, как изменить капиталистическую систему, согласие не достигается, ибо «многие» считают, что уничтожение частной собственности равносильно прекращению вращения земли вокруг своей оси. «Но они неправильно понимают сущность положения». Вот как неудачно складывается обстановка. Все могло бы устроиться ко всеобщему удовольствию путем «вдумчивого приспособления», если бы рабочие и капиталисты одинаково понимали, что и как нужно делать. Но так как «пока что» это не достигнуто, то капиталисты голосуют за консерваторов. А вывод? На этом наши бедные фабианцы сбиваются окончательно, и здесь «закат капитализма» превращается в плачевный «закат фабианства». «До всемирной войны, казалось, было почти общепризнанным, – повествует книжка, – что нынешний общественный строй должен быть постепенно преобразован» в направлении большего равенства и пр. Кем это было признано? Где это было признано? Свой маленький фабианский муравейник эти люди принимают за мир. «Мы думали, быть может ошибочно (!), что это характерное для британцев (!) признание со стороны узкого правящего класса правоты (!) растущих требований «народных масс» будет продолжаться и приведет к мирному преобразованию общества. Но после войны все повернулось вспять: условия жизни рабочих масс ухудшились, нам угрожают восстановлением вето сильной второй палаты (палаты лордов), специально с целью борьбы с дальнейшими уступками рабочим» и пр. Какой же отсюда вывод? В безнадежных поисках вывода супруги Вебб и написали свою книжку. Заключительная её фраза такова: «В попытке, возможно, тщетной, побудить обе враждующие стороны лучше понять стоящую перед ними проблему, равно как и друг друга… мы и предлагаем эту небольшую книгу». Разве это не великолепно: «небольшая книга» как средство примирить пролетариат с буржуазией! Резюмируем: до войны, «казалось», было общепризнано, что нынешний строй должен быть изменен к лучшему; однако, насчет характера изменения полного согласия не было: капиталисты стояли за частную собственность, рабочие – против; после войны объективное положение ухудшилось, а политическое расхождение еще более обострилось; поэтому супруги Вебб пишут книжку, в надежде склонить обе стороны к примирению; но эта надежда, «возможно, тщетна». Да, возможно, очень возможно. Эти почтенные супруги Вебб, которые так верят в силу убеждения, должны были бы, на наш взгляд, в интересах «постепенности», поставить себе для начала более простую задачу, например: убедить некоторых высокопоставленных христианских негодяев отказаться от монопольной торговли опиумом и отравления миллионов людей на Востоке.