Текст книги "Вторая Нина"

Часть вторая. За серыми стенами

Глава I. Я – институткл

Мягко, эластично подпрыгивая, карета подкатила к подъезду большого, неприветливого петербургского дома. Было темно и неуютно в слабо освещенной фонарями длинной аллее, идущей вдоль большого серого здания. Швейцар в красной ливрее принял меня из экипажа.

Потом он помог выйти Люде.

– Барышня Власовская! Наконец-то! – с искренней радостью воскликнул он.

– Узнали, Петр? – ласково кивая ему, спросила моя названая сестра.

– Как не узнать, как не узнать! – засуетился швейцар. – Совсем не переменились, барышня. Если бы даже мне и не сказали, что вы приедете, – узнал бы. Как же! Ведь про вас, барышня, и до сих пор в нашем институте всё разговоры идут, вспоминают вас часто. Вас да покойную княжну Нину Джаваху – царство ей небесное!.. Никого так долго не помнят, как вас… Спросите любую барышню в институте – все знают по рассказам барышню Власовскую. И не видно, что шестнадцать лет прошло с тех пор, как от нас уехали. Такие же, как в день выпуска, остались… Право!.. Новенькую барышню нам привезли? – бросив взгляд в мою сторону, закончил он свою речь вопросом.

– Да, новенькую. Можно к баронессе? – прервала его излияния моя нареченная сестра, снимая пальто и шляпу.

– Как же, как же, сию минуту. Их превосходительство ждали вас еще утром. Телеграмма вчера от вас получена. Пожалуйте, я вас проведу к баронессе.

И, сделав нам знак следовать за ним, он пошел вперед, мягко ступая по гладко отполированному паркету.

Сначала я увидела узкую, длинную комнату с деревянными скамьями и роялем у окна, потом мы вошли в зеленую приемную с мягкой мебелью и высокими зеркалами и, наконец, таинственно кивнув нам головой, Петр приоткрыл массивную дверь, завешенную тяжелой бархатной портьерой.

– Люда, моя дорогая! – послышался в ту же минуту низкий бархатный голос, и высокая, полная дама с красивым, строгим, далеко еще не старым лицом открыла ей свои объятия.

Люда, со свойственным ей одной необычайно мягким движением, скользнула вперед и упала в эти объятия.

Баронесса Нольден, начальница института, знала Люду еще шестнадцать лет тому назад, когда, состоя фрейлиной одной из августейших покровительниц института, приезжала туда еженедельно. Люда Власовская пользовалась исключительным расположением баронессы.

И теперь, став во главе института, баронесса с распростертыми объятиями приняла свою бывшую любимицу.

– Очень, очень рада видеть вас, дорогая Люда! – произнесла она между поцелуями, обильно сыпавшимися на бледные щечки моей названой сестры.

Когда первый взрыв радости миновал, Люда взяла меня за руку и подвела к начальнице:

– Вот моя воспитанница Нина, баронесса. Прошу любить и жаловать… Нина, – затем обратилась она ко мне, – поцелуй же ручку Maman[38]38
  Мама (франц.) – так традиционно в женских пансионах называли руководительницу учебного заведения.


[Закрыть].

Но вместо того чтобы исполнить ее приказание, я стояла, не двигаясь, на одном месте и во все глаза смотрела на баронессу.

Целовать руки? Мне? Княжне Джавахе, Нине бек-Израил, целовать руку какой-то остзейской баронессы, потому только, что она имеет счастье быть начальницей того учебного заведения, куда я поступаю на год благодаря хлопотам той же Люды! Нет, это невозможно!

– Нина! Нина! – тревожно шепчет мне Люда. – Ты мне погубишь все дело! Полно, Нина, дорогая моя, хорошая! Ведь тебя приняли по доброте баронессы, ведь нет правила принимать в старший, выпускной класс. Пойми же, Нина, пойми! – волнуясь, продолжает Люда.

– Меня не даром приняли, – отвечаю я ей запальчивым шепотом, – и ты это отлично знаешь! А если это уж такое благодеяние, как ты говоришь, – продолжаю я, в то время как она бледнеет от ужаса, предугадывая новую отчаянную выходку с моей стороны, – то изволь, я готова поблагодарить баронессу, только не тем способом, каким ты мне рекомендуешь.

И, прежде чем Люда смогла опомниться и предупредить мои действия, я с подобающей торжественностью выступила вперед, держась кончиками пальцев за складки моего траурного платья и, низко приседая перед начальницей, произнесла по-французски самым высокопарным тоном, на какой только была способна:

– Имею честь поблагодарить вас, баронесса!

Что-то неуловимое, как блеск зарницы, промелькнуло в разом заискрившихся умных черных глазах баронессы и разлилось по ее энергичному лицу. Не знаю, что это было, но оно мгновенно прорвало границу натянутости и этикета между прирожденной столичной аристократкой и вольной, свободной княжной-татаркой.

– Но она прелестна, твоя воспитанница, милая Люда! Такая непосредственность! – воскликнула баронесса, с нескрываемым одобрением скользнув по моей фигуре своим смелым, чуть насмешливым взглядом.

– Нет! Вы – прелесть! Вы, а не я! – вскричала я на всю комнату. – И если весь институт таков, как его начальница, то я очень раскаиваюсь, что не поступила сюда на семь лет раньше. Руку, баронесса! Дайте мне руку! Я не сомневаюсь, что мы станем друзьями на всю жизнь!

И, быстро подбежав к баронессе, я протянула ей руку, смело и твердо глядя ей прямо в глаза.

Люда помертвела. Люда позеленела. Потом бледное лицо Люды покрылось пятнами багрового румянца.

– Нина! Нина! – прошептала она со смертельным ужасом, готовая упасть в обморок.

Но что мне было до Люды, когда все мое внимание было занято мыслью: откликнется ли баронесса на мой призыв или нет? И баронесса откликнулась. Она положила на мою загорелую и погрубевшую от постоянного управления поводом ладонь свою холеную, тонкую, благоухающую ручку и произнесла твердо, в то время как в уголках ее губ змеился смех – смех, конечно, по поводу волнения Люды, иначе я его объяснить не могла:

– Да, Нина бек-Израил, мы будем с вами друзьями! Я в этом уверена.

И нежная аристократическая ручка крепко пожала мою грубую, шершавую ладонь.

– Ага! Что, взяла?! – не могла я тут же не уязвить мою названую сестру. – А ты: ручки целуй да в благодарностях рассыпайся… Как же! Никому в жизни я рук не целовала, кроме покойного папы, и целовать не буду. Да, не буду! А баронесса – прелесть, а не какое-нибудь чучело и отлично поймет все мои душевные побуждения! Молодец, баронесса!

И с этими словами я обвила шею начальницы моими сильными руками и крепко, звучно чмокнула ее в щеку.

Если за минуту до этого Люда была только близка к обмороку, то сейчас она непременно должна была бы упасть без чувств, если бы баронесса, сочувственно ответившая на мой поцелуй, не поспешила покончить с этой оригинальной сценой. Она объявила, что пора уже отвести юную бек-Израил, то есть меня, к подругам, которые уже поднялись в дортуар[39]39
  Дортуа́р – спальное помещение.


[Закрыть], находящийся в верхнем этаже института.

– А вы, душа моя, – добавила начальница, обращаясь к Люде, – отправляйтесь к вашим малюткам, чтобы сегодня же приступить к исполнению ваших новых обязанностей, а то у них, за неимением дамы, дежурит пепиньерка[40]40
  Пепинье́рка – девушка, окончившая среднее закрытое учебное заведение (женский институт) и оставленная при нем для педагогической практики (от франц. pépinière – «питомник»).


[Закрыть]. В моей рекомендации вы не нуждаетесь. За эти шестнадцать лет еще не угасла память о примернейшей воспитаннице и лучшей ученице, когда-либо бывшей в стенах нашего института. С Богом, дитя мое, – прибавила баронесса, – ваш путь нелегок. Принимать самое живое участие в воспитании тридцати пяти существ и в течение семи лет создать из маленьких крошек честных и порядочных гражданок-тружениц – далеко не легкая задача. Но вы – Людмила Власовская, а не кто-то другой, и я спокойно вверяю вам мое «стадо». С Богом, Люда!

Перекрестив мою названую сестру, баронесса поцеловала ее в лоб и потом, уже совсем другим тоном, обратилась ко мне:

– Ну, а теперь пойдем и мы!

И, взяв меня за руку, вывела из приемной.

Длинные, бесконечные коридоры, освещенные лишь по концам редкими электрическими лампочками, бесконечной лентой потянулись передо мной. Миновав один из них, мы поднялись по широкой роскошной лестнице мимо двух других коридоров и вошли в третий, верхний, находившийся в четвертом этаже здания, направо от широкой площадки, где были двери домашней церкви института.

– Классы уже разошлись по дортуарам, – сказала мне начальница и отворила какую-то дверь.

Громкое, назойливое, ни на секунду не прерывающееся жужжание сразу оглушило меня. Точно мириады пчел слетелись на майский праздник, оглашая воздух своей монотонной песенкой. Комната, куда мы вошли, служила, очевидно, умывальной, потому что к ее правой стене были прикреплены краны. Несколько девушек возрастом от шестнадцати до девятнадцати лет плескались у кранов, громко переговариваясь между собой. На них были надеты короткие холщовые юбочки и остроконечные колпачки, вовсе не украшавшие эти юные лица.

Увидев меня и мою спутницу, девочки разом встрепенулись, отскочили от медных кранов и, вытянувшись в линию, присели чуть не до земли и дружно произнесли в один голос:

– Bonsoir[41]41
  Добрый вечер (франц.).


[Закрыть], Maman!

Я взглянула на начальницу и не узнала в этом разом изменившемся, как бы окаменевшем лице прежние, слегка насмешливые и ласковые черты баронессы. Она была теперь олицетворением строгости и дисциплины.

– Bonsoir, Maman! – эхом откликнулось множество девочек, находившихся в дортуаре – большой, длинной комнате, похожей на казарму, с двумя рядами кроватей, поставленных изголовьями одна к другой. Но не комната-казарма и не многочисленные постели привлекли мое внимание. Целая толпа девушек-подростков, одетых кто в холщовые юбочки, кофточки и колпачки, кто в зеленые камлотовые платья, белые передники и пелеринки, подступила к нам со всех сторон, почтительно приседая перед баронессой и устремляя на меня искрящиеся любопытством глаза. Белые и зеленые фигурки плотной стеной обступили меня и начальницу. Жужжание прервалось в одну минуту, как по мановению волшебного жезла, и в дортуаре воцарилась могильная тишина.

– Mesdames[42]42
  Здесь: девочки (франц.).


[Закрыть]! – четко и звучно раздался в этой тишине голос начальницы. Вот ваша новая подруга. Прошу не обижать ее, она названая сестра всем вам хорошо известной мадемуазель Власовской, которая сегодня поступает классной дамой к седьмым. К тому же Нина бек-Израил круглая сирота… Круглая сирота, понимаете? – умышленно подчеркнула баронесса Нольден. – Впрочем, что я вам об этом говорю? Вы – взрослые барышни и вполне сочувственно отнесетесь к вашей новой подруге. Бек-Израил – истинное дитя Кавказских гор и должна во многом отличаться от вас, уже вполне воспитанных барышень, но вы должны быть снисходительны к ней… Вы должны…

Что такое? «Снисходительны» – ко мне?

«Милая баронесса, я не нуждаюсь в снисхождении!» – хотелось мне выкрикнуть моей непрошенной покровительнице, но не успела я раскрыть рот, как передо мной предстало нечто необычайно длинное, худое и костлявое, как скелет, в синем платье, в котором, как в мешке, болталось это странное существо.

– Мадемуазель Арно, вот ваша новая воспитанница. Прошу любить и жаловать, – с любезной улыбкой произнесла баронесса, протягивая руку отвратительному синему привидению, – а затем, обращаясь ко мне, прибавила:

– Мадемуазель Арно – классная наставница выпускного класса, то есть ваша ближайшая начальница, милое дитя, и вы должны ей во всем подчиняться, как и все воспитанницы этого класса.

Я первый раз в жизни видела перед собой классную наставницу и первый же раз – мадемуазель Арно. Но я хорошо знала ее по рассказам Люды. Ведь в свое время она была и ее воспитательницей!

В то время как я разглядывала эту «длинную вешалку в синем» (так она представлялась в моем воображении), мадемуазель Арно почтительно присела перед баронессой, как это только что сделали все белые и зеленые девочки.

Нечего сказать – это был грациозный поклон!

Потом она обратилась ко мне и, прошипев по-французски: «Добро пожаловать, милое дитя», – подала мне руку.

Я едва прикоснулась к ее холодным, скользким пальцам, напомнившим мне прикосновение лягушки, и тотчас же вырвала свою руку из ее костлявой руки. Арно могла при этом заметить выражение гадливости, явно отразившееся на моем лице.

Она значительно поджала губы и произнесла сухим, деревянным тоном:

– Мы ждали вашего приезда. Вот ваша постель, мадемуазель. Спать вы будете вот здесь, а сидеть в классе – с Мариной Волховской. Она лучшая ученица класса и поможет вам в том, в чем вы не особенно тверды.

– Очень рада, потому что я во многом далеко не тверда, – непринужденно сказала я, при этом успев заметить, какое испуганное выражение приняло лицо «привидения», как я мысленно окрестила длинную даму.

– Ну, а теперь спокойной ночи, дети! Мне пора идти, – попрощалась баронесса и, погладив меня по голове, как ребенка, величественно направилась к выходу в сопровождении классной дамы.

Я осталась одна – среди целой толпы белых и зеленых девочек.

Глава II. Знакомство. – Неожиданный недруг. – Первая подруга

– Какие у вас прелестные волосы!

– Сколько вам лет?

– Как? Только шестнадцать? Неужели шестнадцать? Так вы почти самая младшая в классе. Только Лазарева однолетка с вами. Женя Лазарева! Женька! Женишок! Где ты? Ей одной скоро будет шестнадцать лет, а мы все старше вас обеих.

– Maman говорит, вы сиротка?

– Это ужасно! Ах, как мне вас жаль! – послышался среди общего гама возгласов и расспросов чей-то нежный голосок.

Я быстро оглянулась. Прелестное белокурое личико смотрело на меня с явным сочувствием. Голубые глаза сияли лаской. Девочка была миниатюрна, как фарфоровая куколка.

– Женя Лазарева, – назвалась она.

– Женька – молодец, прелесть! Она у нас самая чувствительная. Сирот и мышей любит и жалеет больше всего на свете! Мы ее так и прозвали – Мышка.

 
Тиха, покорна, молчалива,
Как лань лесная боязлива… –
 

продекламировала с пафосом высокая, рослая девушка с румяными щеками, черными огненными глазами и пышной, толстой, как корабельный канат, косой.

– Позвольте отрекомендоваться: Щупенко, казачка Ростово-Донская, или просто Маша по имени и Казачка по прозвищу. Дон свой люблю и вас любить буду.

И своей полной, крупной рукой она сильно тряхнула мою руку.

– Да, да, мы все будем вас любить! – раздался звонкий голос.

– Ну, Милька Перская всех любит, не от сердца только, а по привычке, – перекрыл раздавшееся восклицание новый возглас, и высокая, рябая, энергичная по виду девушка выступила вперед. – Эмилии всегда всем восторгаться надо. Без этого не проживет. Она у нас леденчик – так и тает, так и тает. Смотришь – и нет ничего, растаяла совсем…

– Ну уж, ты, пожалуйста, Волховская… – обиделась рыженькая девочка с большими влажными глазами.

Я невольно обратила внимание на Волховскую: прямые резкие черты, упрямая складка у губ, взор твердый и открытый.

«Так вот она какова – первая ученица, представительница выпускных!» – мелькнуло у меня в голове.

– Новенькая? Где новенькая? Maman, говорят, новенькую привела! – послышались три-четыре новых голоса, и откуда-то появилась еще одна группа девочек.

– Лида! Лида! – покрыли эти возгласы голоса находившихся в дортуаре, – что же так долго, Лида?

– Мы музицировали. Все к балу готовимся. До десятого пота! – услышала я сильный, звучный девичий голос, и в ту же минуту, самым бесцеремонным образом расталкивая окружавших меня девочек, новая воспитанница ворвалась в наш круг.

Я невольно подалась назад. Нельзя сказать, чтобы она была красива или даже просто мила. Нет. Передо мной была стройная, небольшого роста девушка-подросток лет семнадцати, с коротко остриженными темными, вьющимися, как у мальчика, волосами, с тонкими подвижными бровями, с большими насмешливыми, слегка прищуренными зеленовато-серыми глазами, с гордым, вызывающим и нервным лицом. Ее крупные, полные губы дерзко улыбались, а зеленовато-серые глаза уставились на меня с выражением самого беззастенчивого любопытства. Не знаю почему, но мое сердце сразу устремилось к этой зеленоглазой девушке с короткими кудрями. Она, однако, казалось, не разделяла моей симпатии, потому что сквозь упорное любопытство в ее искрящемся взоре пробивалась скрытая недоброжелательность по отношению ко мне.

– Бароночка, тебе не нравится новенькая? – шепнула ей одна из вновь прибывших воспитанниц. – Говори же, душечка-бароночка…

– Игренева, опять! Сколько раз надо повторять тебе, что мы вышли из того возраста, когда называют друг друга кисками, душками, мушками, блошками… Почему не клопиками, таракашками, мокричками и прочее? Брр! Презираю! Наивно и смешно. Меня, по крайней мере, избавьте от всего этого! – раздраженно отозвалась та, кого назвали бароночкой.

– Рады стараться, превосходительная баронесса! – насмешливо пискнул кто-то.

– Коткова! Вы глупы, если не можете понять этого! – и зеленоглазая девочка бросила грозный взгляд куда-то в сторону. Зрачки ее расширились, бледные щеки покрылись румянцем.

– Баронесса, не злитесь! – раздалось из толпы.

– Я и не злюсь! На всех вас злиться было бы по меньшей мере… оплошностью с моей стороны. Ну, да не в том дело! – махнула она рукой, и презрительная улыбка скривила ее крупные губы. – Как ваша фамилия? – неожиданно обратилась она ко мне.

Я не ожидала этого вопроса. Стройная, бледная девочка (позже я узнала, что ее зовут Лидия Рамзай), показавшаяся мне такой независимой и гордой, с первой же минуты очаровала меня. Ее несколько презрительное отношение к остальным, ее оригинальное подвижное лицо и выразительные глаза безумно нравились мне. Поэтому я немного растерялась, когда она обратилась ко мне.

– Ее зовут Ниной бек-Израил, названой княжной Джавахой, – выскочив вперед, ответила за меня Эмилия Перская.

– Разве вы немы, что позволяете отвечать за себя? – не обратив ни малейшего внимания на рыженькую польку и сощурив свои зеленые глаза, снова спросила Лида.

– Бек-Израил! – громко произнесла я, смело глядя прямо в ее зеленые глаза.

– А при чем же тут «названая княжна Джаваха»? – не спуская с меня взгляда, спросила она.

– Моего названого отца и дядю звали так, и на Кавказе все знали меня под этой фамилией. Мои предки…

– Да, наши предки Рим спасли! – рассмеялась мне прямо в лицо эта странная девочка, заставив меня вспыхнуть от незаслуженной обиды.

Баронесса, казалось, тут же позабыла обо мне.

– Соня! Пуд! Пуд! – крикнула она проходившей мимо полной, высокой апатичной девушке с вялым одутловатым лицом, вполне оправдывавшей свою фамилию. – Ты знаешь басню Крылова «Гуси»? Если помнишь, продекламируй новенькой: «Мужик гусей гнал в город продавать…»

– Я не нуждаюсь в этом! – разом закипая гневом, воскликнула я. – Слышите, не нуждаюсь! И потом, ваш пример неудачен. Если вы хотите острить, то должны по крайней мере попросить кого-нибудь объяснить вам смысл басни, про которую вы упомянули. Крыловские гуси кичились своими доблестными предками, а я…

– А вы кичитесь происхождением вашего названого отца, госпожа самозваная княжна! Не все ли равно? – насмешливо бросила мне Лидия.

– Вы лжете! Вы лжете! И если вы еще хоть одно слово скажете, я не ручаюсь за себя! – закричала я, бросаясь к кудрявой баронессе.

Но в эту минуту на пороге дортуара вновь появилось костлявое привидение, именуемое классной дамой, мадемуазель Арно.

– Как, еще не в постелях? – уныло удивилась она и тотчас же захлопала в ладоши, аккомпанируя своему шипящему голосу:

– Спать, Спать, mesdames, спать! Пора ложиться!

– Мадемуазель Арно! Я забыла, как жаба по-французски? – послышался из угла преувеличенно кроткий голос Тони Котковой.

– Le crapaud, – ответила классная, не подозревая подвоха.

– А лягушка? – спросили из противоположного угла.

– La grenouille, – снова ответила эта невольная мученица в синем форменном платье.

– А есть синие лягушки, мадемуазель Арно? – после небольшой паузы снова раздался задорный голосок Котковой.

– Мадемуазель Коткова, вы будете наказаны! – наконец поняв суть выходки, прошипела та, позеленев от злости.

– А синие привидения есть? – давясь от смеха, вторила Котковой вторая шалунья в классе Даля Игренева.

Девочки, успевшие уже улечься по своим постелям, сдержанно фыркали в подушки.

– Спать! Спать! – отчаянно завопила несчастная Арно и с безнадежным видом заметалась по дортуару.

Я легла на узкую, жесткую кровать под холодное нанковое одеяло, предварительно закрутив вокруг головы мои длинные косы и упрятав их под ночной чепец. Моя постель была крайней от дверей умывальни. Подле меня лежала рыженькая Перская.

Эта девочка показалась мне симпатичнее других, и я была довольна соседством с ней. Когда свет в лампе был собственноручно уменьшен взгромоздившейся на табурет мадемуазель Арно и классная дама «испарилась», по выражению институток, в свою соседнюю с дортуаром комнату, я услышала тихий шепот:

– Бек-Израил! Бек-Израил, вы спите?

– Нет, а что? – поспешила отозваться я.

– Не спите, Израил, не спите! Мне так хочется поговорить с вами! – шептала рыженькая Перская. – Вы не сердитесь, Израил, что я к вам лезу, но я не подлизываюсь, нет. Ей-Богу же, нет! Хотите, перекрещусь? Вот!

И, прежде чем я успела остановить девочку, она поспешно извлекла из-под ворота сорочки белое костяное распятие и набожно приложилась к нему губами.

– Вот, – торжественно заключила она, – вот! Теперь вы не имеете права мне не верить. Клянусь вам Богом, Израил, вы мне понравились с первого взгляда. Так понравились, что ужас просто! Я обожаю Лермонтова… Башню Тамары помните у него?

 
В глубокой теснине Дарьяла,
Где роется Терек во мгле,
Старинная башня стояла,
Чернея на темной скале…
 

Девочка декламировала очень выразительно, ее большие карие глаза загорелись во мраке. Потом она подхватила с жаром:

– Вы точно Тамара, Израил, настоящая лермонтовская Тамара! И такая же красавица! О вас уже давно говорили в институте…

– И что же говорили? – полюбопытствовала я.

– Говорили, что новенькая поступит особенная. Что у нее, у вас то есть, такая романтичная судьба… Что родители ваши были татары из аула, что они бежали, крестились, потом погибли в горах. Правда это?

– Да, правда, все это правда, – вздохнула я.

– Правда! Иисус Мария!

И рыженькая полька неожиданно перепрыгнула ко мне на кровать и залепетала, целуя мое лицо, волосы и щеки:

– Милая! Милая! Милая! Сколько же вы испытали! Позвольте мне обожать вас! Я обожаю все особенное, романтическое… Я вас… Только никому не скажете? Нет? Так я вам тайну открою, большую тайну. Побожитесь только, что ни одна душа не узнает о ней!

В порыве восторга она так крепко сжимала мои пальцы своими похолодевшими руками, ее огромные влажные глаза так умоляюще смотрели прямо мне в душу, что я невольно поддалась порыву этой смешной восторженной девочки и клятвенно обещала никому не говорить о ее тайне.

Едва дослушав мое обещание, она стремительно наклонилась и зашептала мне на ухо:

– Ах, Израил, это такая тайна, такая!.. Слушайте! Ни одна душа еще не знает об этом. Я пишу стихи, Израил! Я – поэтесса…

И она упала головой мне на плечо, тихо всхлипывая от избытка овладевших ею чувств.

Потом, помолчав с минуту, она снова заговорила:

– Вы презираете меня, Израил? О, да, наверное, презираете – в глубине души… Но я вас люблю, Израил! Моя душечка! Моя Тамара! Я хочу подружиться с вами. Хочу быть вашей подругой! Вы мне не откажете в этом, милая, добрая, красавица моя?

Голос девочки дрожал от искренних чувств. Она была вполне чистосердечна, эта маленькая рыженькая Перская, с ее восхищенными глазками и восторженной душой. А я была совершенно одинока в этом большом темном дортуаре, среди тридцати чуждых мне по духу девочек. Другого выбора не было, и потому, отчасти не желая оскорбить искренне сочувствующую мне девочку, отчасти сознавая свое одиночество, я протянула ей руку со словами:

– Охотно принимаю вашу дружбу, Миля, и постараюсь быть вам хорошим и верным другом.

– Для тебя! – поправила девочка и снова бросилась меня целовать.

– Для тебя! – повторила я с улыбкой.

Союз был заключен.