Текст книги "Вторая Нина"

Глава VI. Я и мои подруги. – Столкновение с Арно

Прошло более двух недель с тех пор, как бледная нервная девочка с ярко горящими зелеными глазами простояла без передника во время завтрака, обеда и ужина в течение целого институтского дня. И еще две недели прошло со дня моего заключения в серые стены старого, мрачного здания, где вяло и монотонно катила свои тихие воды замкнутая институтская жизнь. Ежедневно я поднималась со звонком в половине восьмого утра, бежала умываться и причесываться, чтобы не опоздать к молитве. Затем шла в столовую и, наскоро проглотив кружку коричневой жидкости и с трудом одолев черствую казенную булку, вслед за другими устремлялась в классы. Там шли обычные занятия, уроки сменялись уроками вплоть до завтрака и обеда, до четырех часов дня. А там – обед и послеобеденное время с обычной подготовкой к новым урокам. Затем – чай и лучшие часы институтской жизни, когда, поднявшись после вечерней молитвы в дортуар, институтки сбрасывали с себя тяжелые камлотовые платья и превращались в тех смешных белых девочек, какими я увидела их в первый вечер моего поступления в институт.

Тут уже тяжелая, медленная и строго размеренная машина институтской жизни как бы замедляла свой обычный механический ход, перед тем как замереть на время ночного отдыха вплоть до следующего утра…

Блестяще выдержав – благодаря усердным занятиям Люды со мной – вступительные экзамены, я вошла, хотя и с трудом, в курс институтской жизни. Я теперь умела кланяться и приседать классным дамам, как это требовалось институтским этикетом, вставала в присутствии старших, дружила с Перскоп, питавшей ко мне какое-то смешное и трогательное восторженное чувство, и только по-прежнему не называла, как все остальные, начальницу «Maman» и не «обожала» никого – ни учителей, ни воспитанниц.

«Обожание» в институте считалось своего рода обязательным делом, плотно укоренившимся в традициях этого учебного заведения. Девочки, запертые в душную атмосферу института, создавали себе идеал и поклонялись ему. Все «обожали» кого-нибудь. Марина Волховская, серьезная, гордая и строгая девочка, не желая унижаться и в то же время не считая возможным изменять институтским принципам, «обожала» Петра Великого. У нее было до дюжины портретов великого царя, она собирала всевозможные сочинения о нем. Женя Лазарева «обожала» учителя немецкого языка, седого розового старика с молодыми, вдохновенными речами, умно и увлекательно преподававшего свой предмет. Она клала ему на кафедру красивые ручки из слоновой кости, обертывала куски мела разноцветной бумагой с голубыми и розовыми бантами и отвечала свой немецкий урок всегда на 12 баллов. То же самое проделывала и маленькая Игренева по отношению к учителю-французу, бойкому и франтоватому молодому парижанину. Даже Пуд, сонная, ленивая Соня Пуд, прозванная «слонихой» за свою неуклюжую неповоротливость, и та «обожала» институтского батюшку и лезла из кожи вон, готовя уроки по его предмету.

Мой восторженный друг Миля Перская «обожала» Люду и меня – преданно, самоотверженно и немного смешно. Это не мешало ей, однако, восхвалять и молодого, очень красивого и очень застенчивого учителя танцев господина Иванова.

Только я да Лида Рамзай не «обожали» никого. Когда подруги обращались к баронессе с вопросом, почему она не выберет кого-нибудь для этой цели, бледная девочка презрительно поводила своими худенькими плечами и гордо заявляла во весь голос:

– Считаю это унизительным для себя.

Мне никто не досаждал подобными вопросами. Я считалась как бы на исключительном положении в классе. И поступила туда не как другие, а прямо в последний, выпускной класс, и вела себя иначе, независимо, не по-институтски, как решило большинство моих новых подруг. И правда, я имела с ними мало общего. Я, испытавшая и пережившая так много, почти во всем резко отличалась от этих милых, восторженных и смешных девочек. И потом большую часть времени я проводила в комнате Люды, занимавшей на правах классной дамы небольшое, но уютное помещение. В классное же время Перская не отходила от меня, не давая мне сойтись с остальными двадцатью девятью девочками, составлявшими наш выпускной класс.

С рыженькой Перской я делила и мои труды, и досуги. Мы гуляли вместе с ней на переменах, вместе парировали нападки Арно и бледной зеленоглазой девочки, постоянно искавшей стычки со мной.

Что же касается Арно, то она с первой же минуты всей душой возненавидела меня. Где бы я ни находилась, ее крикливый голос постоянно преследовал меня раздраженными выкриками: «Мадемуазель Израил, тише!», «Мадемуазель Израил, что за манеры!», «Помните, Израил, что вы находитесь не в кавказских трущобах, а среди благовоспитанных барышень»…

О, этот голос! Эта противная фигура живого скелета, эти скользкие мокрые руки – как я ненавидела их!

– Люда! Люда! Что же это такое? – не раз шептала я в тоске моему другу, когда, забежав в класс ее малышей, торопилась поделиться с ней своими впечатлениями.

– Ничего, Нина! Ничего, моя девочка, потерпи немного! Год пролетит быстро, ты и не заметишь его, а там ты снова увидишь и синее небо, и яркое солнце, и высокие горы. Все! Все!

– Все! Все! – повторяла я, точно завороженная, и сердце мое начинало биться, а лицо пылало жарким огнем.

Однажды вечером в послеобеденное время я сидела в классе седьмушек и тихо разговаривала с Людой. Вдруг дверь внезапно распахнулась, и в отделение младших пулей влетела Эмилия Перская.

– Нина! Нина! – кричала она. – Скорее, скорее, жаба тебя хватилась. По всему классу мечется, как разъяренная фурия: «Где Израил? Куда она сбежала?»

– Что за вздор! – пожала я плечами. – Ведь она сама отпустила меня.

– Забыла, верно. Безголовая кукушка! А теперь к ней не подступись…

– Ах, так? Ну, погоди ж ты! – разозлилась я.

– Нина! Нина! – схватив меня за руку, прошептала Люда. – Ради Бога, сдержи себя… Умей владеть собой, Нина! Не наговори ей чего-нибудь лишнего, прошу тебя!

– Оставь меня, Люда, – уклонилась я от руки моей названой сестры, – оставь, пожалуйста. Я не маленькая и сама знаю, что мне делать.

– Не беспокойтесь, душечка мадемуазель, красавица, – горячо зашептала Перская, – я сдержу ее!

Она меня сдержит? Она, Перская? Как же!

Я обдала мою непрошеную покровительницу уничтожающим взглядом и стрелой помчалась в класс.

– Нина! Ради Бога! Ради меня! Ради покойного папы! – неслось мне вдогонку.

– Пожалуйста, Израил, придержи свой язык! – вторила Люде едва успевавшая за мной Перская.

Но я не слушала ни ту, ни другую. Бомбой влетев в класс, я подскочила к кафедре, на которой сидела Арно, и, вызывающе глядя ей в глаза, проговорила:

– Что такое случилось? Ведь вы же сами отпустили меня, а теперь хватились.

– Что это за слово «хватились»? Я не понимаю. Извольте выражаться прилично! – подскочив на своем месте, грозно вскричала Арно.

– Это значит, что у вас дурная память, мадемуазель. Вы отпустили меня, когда я попросилась к сестре, а потом, очевидно, забыли.

– Вы дерзки, Израил! – взвизгнула Арно. – Дерзки и лживы! Я не отпускала вас…

– Неправда! – воскликнула я в свою очередь. – Вы меня отпустили! Отпустили! Отпустили!

Все внутри меня негодовало.

– Молчать! Не дерзите! Снять передник! Сию минуту снять! – стараясь перекричать меня, визжала Арно. – Вы получите «три» за поведение, я завтра же доложу о вас Maman. Вы гадкая лгунья! Слышите ли? Лгунья! Да!

– Неправда! – мой крик был полон гнева и страдания. – Я никогда еще не лгала за всю мою жизнь, мадемуазель! Слышите? Ни-ко-гда! Передник я сниму. Но я сожалею только о том, что не могу доказать, что я не лгунья, так как никто не видел и не слышал, как я подходила к вам после обеда в столовой и отпросилась к сестре.

– Вы ошибаетесь, Израил. Я слышала это и могу засвидетельствовать перед всем классом! – раздался за моей спиной сильный, звонкий девичий голос.

И баронесса Рамзай, раздвинув расступившуюся перед ней толпу девочек, подошла к кафедре.

– Что такое? Что вам нужно? – испуганно вскочила мадемуазель Арно.

– Да, Израил не лжет! Я готова подтвердить это клятвой! – пылко воскликнула зеленоглазая девочка, тряхнув своими густыми стрижеными кудрями. – Вы сидели у второго стола, когда она подошла к вам, и читали газету. Израил спросила: «Могу я навестить мою сестру?», а вы ответили: «Ступайте». Ей-Богу, это правда. Честное слово!

И Рамзай быстро выхватила из-под воротника своего платья маленький крестильный крестик, размашисто перекрестилась им и приложила к губам.

– Перестаньте! Как вам не стыдно! – зашипела уже далеко не прежним воинственным, а значительно более мягким тоном Арно. – Не надо божиться. Это святотатство – клясться именем Бога по пустякам.

– Вы же сами меня заставляете! – резко бросила ей в лицо Рамзай.

– Израил! Я прощаю вас, – смирилась Арно. – Передник вы можете не снимать, но о вашем дерзком отношении ко мне я завтра же доложу Maman.

У меня отлегло от сердца.

Слава Богу, я избежала позорного наказания, о котором узнал бы весь институт, узнала бы и Люда, которая потом извела бы меня своими нравоучениями. Зеленоглазая девочка выручила меня. Она, как добрая фея, появилась на моем пути в трудную минуту. И вся моя душа благодарно потянулась к ней.

– Благодарю вас, Рамзай, – громко сказала я, протягивая Лиде руки, – вы были справедливы, благодарю вас!

На одно мгновение бледное личико повернулось ко мне с живым, жгучим любопытством. Зеленые глаза вспыхнули и заискрились, алые губы приоткрылись… И вдруг это лицо сморщилось в комической гримасе, а нарочно повышенный до фальцета голос пропищал мне в ухо:

– Самозваная княжна! Не будьте сентиментальны! Это не идет потомку славных лезгинских племен!

Вся кровь разом отхлынула от моего лица. Я помертвела. Теперь я ненавидела, остро, люто ненавидела эту злую бледную девочку, так незаслуженно и резко оттолкнувшую меня.

Глава VII. Финляндия. – Император Павел. – Тайна Лидии Рамзай. – Месть

 
Суровый край. Его красам,
Пугаяся, дивятся взоры,
На горы каменные там
Поверглись каменные горы.
Синея, всходят до небес
Их своенравные громады,
На них шумит сосновый лес,
С них бурно льются водопады…
 

– Браво, Рамзай! Браво! – послышался сдержанный шепот.

И вся толпа девочек плотно придвинулась к ночному столику, на котором, скрестив на груди руки, бледная баронесса, стоя в позе Наполеона, во весь голос декламировала стихи Баратынского, восторженно описывающие прелести Финляндии. Лицо Рамзай было вдохновенно поднято кверху, зеленые глаза сверкали, как два великолепных изумруда. Миля Перская восторженно смотрела в глаза Лидии и ловила каждое ее слово.

Когда Рамзай закончила, в дортуаре воцарилась тишина.

Воспроизведенные изумительной декламацией пейзажи Финляндии как живые предстали перед мысленным взором каждой из нас. Синие фиорды и серые скалы… Серое небо и на его фоне – зеленые, пушистые сосны-исполины, теснящиеся по гранитным утесам…

– Как хорошо! Как дивно хорошо декламирует Лида! – слышалось то здесь, то там в разных углах дортуара.

Но, кажется, зеленоглазая девочка нимало не заботилась о впечатлении, которое она произвела на слушателей. Ее мысли были далеко. Глаза ее теперь таинственно мерцали, глубоко спрятавшись под навесом стрельчатых ресниц. Алые губы, казавшиеся двумя кровавыми полосками на бледном, как мел, лице, шептали:

– Да, хорошо у нас на севере, ах, как хорошо… Вода в шхерах голубая, студеная… А в синих фиордах она похожа на чистый сапфир… И сосны вокруг – вечнозеленые, вечно свежие и юные. И скалы – без конца, без края… Финляндия – это обилие воздуха, зелени и силы. Какая мощь в ней, в этой суровой, мрачной красоте!.. Отец мой родом швед, но мы живем безвыездно в нашем финляндском имении на берегу залива. Там бури бывают, и тогда на дальнем маяке загорается звездочка, яркая, золотая, прекрасная… Это огонек маяка, но он кажется звездой на потемневшем небе, путеводной звездой… Ах!

Рамзай внезапно оборвала свою речь и легко спрыгнула со столика, на котором стояла все это время. Лицо ее вдруг медленно и густо покраснело. Ее глаза встретились с моими, и в первый раз я заметила смущение и испуг в лице бледной баронессы.

Я поняла ее. Поняла без слов.

Ей не хотелось показаться в моих глазах восторженной и смешной девочкой, какими были прочие институтки.

Маленькая Игренева, Коткова, Щупенко, Лазарева и Миля бросились к ней:

– Бароночка, милая, продолжай! Ты говоришь как поэт! Ах, как славно!..

– Убирайтесь! – грубо оттолкнула их от себя Лидия.

– Рамзай! Не ломайся! Вот еще воображает, финка ты этакая! – вспыхнула Коткова, оскорбленная за себя и других.

Но та даже не потрудилась ответить девочке и медленно прошла в умывальню. А через минуту я слышала, как, собрав вокруг себя новую толпу, Лида выкрикивала, ломаясь и кривляясь, глупейшие слова какой-то рифмованной чепухи:

 
Пекин, Нанкин и Кантон,
Мы уселись в фаэтон
И отправились в Китай
Пить горячий, крепкий чай!
 

Не знаю, долго ли продолжалась бы эта комедия, если бы фрейлейн Линдер не появилась на пороге со своим неизменным:

– Спать, дети, спать!

– Знаешь, Нина, – обратилась ко мне Миля Перская, когда свет в комнате был уменьшен и мы улеглись по своим постелям. – Я давно хотела спросить тебя: веришь ли ты в сверхъестественное?

– Какие глупости! – ответила я. – Конечно, не верю.

– Нет, не глупости! – с жаром возразила Эмилия. – Нет, не глупости! Я, по крайней мере, верю в существование привидений, духов и тому подобное. И потом я убеждена, что мертвые могут являться к живым, приняв человеческий облик… Знаешь, – тут Миля понизила голос до шепота, и глаза у нее фосфорически загорелись во тьме, – я тебе расскажу один случай. Женя Лазарева рассказывала… Как-то она запоздала с возвращением с музыки и вдруг, проходя по зале, остановилась, пораженная каким-то шорохом в стороне большого портрета. Женя трусиха страшная, но в тот раз поборола себя и оглянулась в ту сторону, и вдруг…

Тут Перская откинулась на подушку и закрыла лицо руками. Прошла минута, другая… Я сгорала от любопытства.

– Израил… Нина! – глухим шепотом продолжала рыженькая Миля. – Ты знаешь портрет императора Павла, основателя нашего института, который стоит за деревянной решеткой?

– Знаю. Ну, и что же? – нетерпеливо пожала я плечами.

– А то, что «его», императора, не было на портрете! Он сошел с портрета. Понимаешь, сошел! – и Миля снова уткнулась головой в подушку.

– Какая чепуха! – воскликнула я чуть не в голос. – И ты можешь верить подобному вздору?

– Это не вздор! – обиделась Перская. – Все могут тебе это подтвердить. Многие знают, что ровно в полночь «он» сходит с портрета по красным ступеням и гуляет по залу.

– Глупости! – вскипела я. – Только глупые дети способны верить в подобные выдумки. Ну, хочешь, я докажу тебе, что ничего подобного не бывает? Завтра же в полночь пойду в залу, и никакой император в моем присутствии не сойдет с портрета, уверяю тебя!

– Нинка! Глупая! Сумасшедшая, не смей так говорить! – в ужасе зашептала Миля. – И не смотри на меня так! У тебя такие глазищи в темноте!.. Мне страшно, Нина. Мне страшно!..

– Перская, не глупи! – повысила я голос. – Мы не маленькие дети. Что за безобразие, право, быть такой трусихой! Нарочно, чтобы доказать вам всем ваше заблуждение, я завтра же в полночь отправлюсь в залу и буду караулить «выход» императора. А теперь пора спать. Спокойной ночи, Эмилия. Не мешай мне.

И, с самым безмятежным видом повернувшись спиной к моей соседке, я погрузилась в свои светлые думы о Гори, об ауле, о синем кавказском небе, о темных горах-исполинах, так беззаветно и горячо любимых мной…

Я сладко спала в эту ночь, забыв об институте и грезя о милом моему сердцу Кавказе.

Утренний колокольчик резко прервал мой сон. Синее небо, высокие горы и живописная кавказская природа – все исчезло, и будничная институтская жизнь настойчиво вступила в свои права. Быстро одевшись (я никогда – ни дома, ни здесь – не тратила на это много времени), я вышла из дортуара, намереваясь побродить до звонка, призывающего к молитве.

Миновав длинный верхний коридор, я вышла на церковную площадку и хотела уже спуститься по лестнице в так называемую «чертову долину», то есть небольшую круглую эспланаду, где висели огромные часы и стояли деревянные скамейки, как мой слух внезапно привлек быстрый шепот чьих-то голосов.

– Спасибо, барышня, красавица, большое спасибо – и за книжки, и за доброту вашу. Очень мы вам благодарны, мадемуазель Рамзай! Век буду за вас Бога молить…

«Рамзай! Что такое? – вихрем пронеслось в моих мыслях. – Опять Рамзай! Но с кем это она?»

И, не отдавая себе отчета в том, хорошо или дурно я поступаю, я перегнулась через перила верхней площадки и посмотрела вниз.

Мне сразу бросилась в глаза красивая, статная фигура гардеробной Аннушки, ее здоровое краснощекое лицо, ясные синие глаза, полные белые руки, обнаженные по локоть, а рядом с ней – она, худая, высокая, бледная, зеленоглазая девочка…

– Читайте, Аннушка, это хорошие книги, – шепотом говорила бледная девочка, – эту книгу каждый русский человек должен прочесть. Это особенная книга, дивная! Вот сами увидите!

– Барышня, голубушка, душевное вам спасибо! – зашептала в ответ Аннушка. – Сегодня же ночью и начну читать. Как девушки заснут у нас в подвале, я зажгу огарочек и примусь за чтение. Только бы наши не увидели. А то засмеют. Беда! И то смеются, говорят: «Тебя барышня Рамзай обожает». Срамота!

– Какая еще срамота? – зазвенел дрожащий голосок, и я увидела, как темные брови баронессы сошлись в одну прямую тонкую полоску. – Какая же тут срамота, Аннушка? Ну да, обожаю, если у вас это принято так называть, обожаю вас за вашу доброту, трудолюбие, умение воспринимать прочитанное, способность образовать себя. Потому что вы лучше их всех, этих изверченных, пустых, жеманных девчонок! Да, обожаю и буду обожать, то есть любить вас, и никому не обязана давать в этом отчета. Да!

– Барышня, золотая! Баронесса моя миленькая! Не знаю уж, как благодарить вас. Вы такая беленькая, нежненькая, точно цветок или куколка, и меня-то любите, мужичку-чумичку! Глядите, у меня и руки-то шершавые, исколотые…

– Вот-вот, за это и люблю я вас больше всех, Аннушка, – снова зазвенел нервный голосок Лидии. – Вы труженица, работница, всю жизнь трудитесь и будете трудиться, а мы… Что из нас выйдет, когда мы закончим наше воспитание и выйдем в свет?.. Бальные плясуньи, нервные барыньки… Ах, Аннушка, Аннушка, мне так жалко иногда становится, что я родилась не простой крестьянской девочкой, а богатой баронессой!..

Нервный голосок дрогнул и оборвался… Потом чьи-то мягкие шаги послышались на лестнице.

Я быстро метнулась в сторону и стрелой кинулась в дортуар. Мое сердце учащенно билось, моя душа горела. Злорадное чувство мстительного удовлетворения наполняло все мое существо.

– Ага! – взволнованно говорила я про себя. – Ага, попались, наконец, гордая, очаровательная баронесса! Вы, считавшая себя выше всех этих «беганий» за учителями и равными вам воспитанницами, вы обожаете простую девушку-горничную, «мужичку», как она сама себя называет! Вы, осмелившаяся так гордо и заносчиво держаться со мной! Сама судьба пожелала открыть мне вашу тайну, и теперь… Держитесь, милая баронесса! Самозваная княжна сумеет отомстить вам! О, какое растерянное лицо будет у вас, как округлятся ваши зеленые глаза, когда весь класс узнает о вашем секрете!..

Задыхаясь и трепеща всем телом от охватившего меня злобного торжества, я пулей влетела в дортуар и прокричала:

– Mesdames! Сюда! Я кое-что узнала и сейчас поделюсь с вами!..

Жадные до впечатлений девочки вмиг окружили меня. Я плохо сознавала тогда, какую некрасивую роль взяла на себя. Я вся кипела одной мыслью, одним желанием – отомстить, во что бы то ни стало отомстить этой гордой злючке, которая так резко оттолкнула меня в минуту моего великодушного порыва.

И я отомстила.

Гневные слова почти безотчетно вырывались у меня, когда я, преисполненная негодования, сбивчиво рассказывала подругам о том, что мне случайно довелось услышать:

– Рамзай позорит класс… Рамзай поступает недостойно… Честь класса затронута… «Бегать» за горничной-мужичкой!.. Мы все должны выразить Рамзай наше возмущение, наш протест!..

– Да, да! Все! Все! Это возмутительно, это ужасно! – возбужденно хорохорились тридцать пылких головок. – Где она? Пусть только явится! Мы ей покажем! Хитрая! Лживая! Чухонка! Да где же она? Идите за ней! Приведите Рамзай сейчас! Сию минуту!

– Я здесь! Что вам надо? – перекрыл общий гам знакомый голос, и баронесса Рамзай спокойно, как ни в чем не бывало вошла в дортуар.

– Вот она! Вот она! Срамница! Дрянная! Финка хитрая! – послышались разъяренные голоса.

И толпа разгоряченных девочек тесным кружком обступила бледную баронессу. На ее нервном подвижном лице отразилось самое неподдельное недоумение.

– Что такое? Ничего не понимаю! Да не орите же вы все разом! В чем я опять провинилась?

– Молчи! Молчи! Хитрая! Притворщица! – градом сыпалось со всех сторон.

Лида нетерпеливо пожала плечами.

– Не все сразу! Объясните толком…

Тогда Марина Волховская – самая энергичная, спокойная и уравновешенная из всего класса – выступила вперед.

– Нехорошо… Не по-товарищески… – начала она сурово. – Некрасиво… Смеешься над другими, а сама горничную-полосатку обожаешь… Потихоньку ото всех. Нам говоришь, мол, «не желаю унижаться». А потом бегаешь за мужичкой… Эта Аннушка! О!..

– Молчи! Довольно! Я поняла… – раздался сильный, разом окрепший голос. – Я все поняла. Кто-то подсмотрел за мной и насплетничал классу. Но класс мне не указчик. Что хочу, то и делаю. Да, что хочу, то и делаю! – вызывающе окинув нас взором, повторила Лида. – Я решила дружить с Аннушкой, потому что она простая, умная, добрая, прямая и непосредственная. Гораздо более непосредственная, чем вы все… Если бы вы знали, как стремится к свету ее простая, чистая душа! Как она жаждет учиться, как она сама добровольно занимается всем, к чему вас принуждают чуть ли не палкой. Она развитее и умнее многих из нас, и вся ее вина в том, что она родилась бедной крестьянкой. Пусть говорят, что я обожаю ее… Ну да, обожаю, то есть люблю ее душу, ее трезвый, здоровый ум, и это мое обожание, как вы его называете, может принести ей только пользу… Я даю ей книги, и в беседах со мной она узнает много нового. И я горжусь, что приношу ей пользу. Да! А теперь скажите мне, что, по-вашему, лучше: помогать развиваться молодой, жаждущей света, познания душе или без толку юродствовать, бегая вприпрыжку за синими фраками «обожаемых» учителей и проявлять в подобных поступках собственную глупость? Скажите мне, что я не права, и я тотчас же поступлюсь моей дружбой с Аннушкой и перейду на вашу сторону, даю вам мое честное слово, слово баронессы Лидии Рамзай!

Она закончила свою пылкую, горячую речь и теперь стояла с гордо поднятой головой, взволнованная, независимая, красивая, как никогда…

Девочки по-прежнему окружали ее тесной толпой. Все молчали. Прошла минута… другая… третья… И вдруг чей-то тихий, нерешительный голос произнес:

– Рамзай права. Права… Конечно, права…

– Да… Да… разумеется, права! Молодец, Рамзай! – зазвучали громкие, уже восторженные восклицания.

– Рамзай, твою руку! Мы были не правы! – перекрывая нарастающий гул, раздался спокойный, невозмутимый голос Марины Волховской.

И наша первая ученица энергично тряхнула руку Лидии.

Ее примеру последовали остальные, несколько пар рук потянулось к ней. Кто-то обнял Рамзай. Кто-то целовал ее стриженую головку.

Я почувствовала себя самым несчастным существом в мире. Я осознала, что поступила гадко, нехорошо, и жгучий стыд охватил мою душу. Но уйти я не могла. Точно что-то приковывало меня к месту. Я поняла в эти роковые минуты, что всякий проступок влечет возмездие. И возмездие не замедлило совершиться.

– Кому же я обязана разоблачением моей тайны? – после недолгой паузы тихо спросила Рамзай.

Все глаза, как по команде, устремились на меня. И Лидины глаза вместе с остальными. Умру – не забуду этого взгляда, исполненного насмешки, вызова и презрения, которым она наградила меня. И ни одного слова не сорвалось при этом с ее крепко сжатых малиновых губ. Взглянула – и отошла с гордым видом настоящей королевы.

– Нина! Нина! Милая! Да «отделай» же ты ее, ради Бога! – зашептала мне на ухо моя ярая сторонница Перская.

– Отвяжись! – с гневом отрезала я. – Уйди ты от меня, все вы уйдите! – неожиданно накинулась я на окруживших меня с сочувственным видом трех-четырех девочек. – Никого мне не надо, никого, никого!..

И, быстро повернувшись ко всем спиной, я выбежала из дортуара.