Текст книги "Вторая Нина"

Глава VII. У наиба. – Лейла-Фатьма

Был вечер темного предгрозового дня.

Дедушка ушел куда-то, а я, послав Селима оседлать мне Алмаза для верховой прогулки, стала деятельно готовиться к своей затее. Вмиг было сброшено с плеч женское платье, и его заменил мой любимый бешмет. Но сегодня я не ограничилась своим обычным костюмом. Накинув на плечи косматую чоху деда, а на голову – его баранью папаху, которая доходила мне до самых ушей, я взяла уголь из жаровни и тщательно провела им две тонкие полоски над верхней губой. Конечно, это были не усы, и каждый, кто присмотрелся бы поближе, мог бы разглядеть это, но при скудном освещении, в моей запыленной старой чохе и мешковатой папахе я могла сойти за юного путника-горца. Заткнув за кушак подаренный мне Керимом кинжал, я еще присоединила к нему снятое со стены дедушкино оружие и поспешно вышла на улицу, где у порога сакли Селим держал под узды моего коня.

– Ах, госпожа – настоящий джигит, и такой красивый, какого еще в жизни не видели очи старого Селима! – воскликнул дедушкин слуга.

Я сделала ему рукой знак замолчать и, вскочив в седло, понеслась по улице.

То, что я собиралась делать, – было отчаянной смелостью с моей стороны. Мой второй дед, бек Мешедзе, твердо и окончательно выразил нежелание видеть когда-либо потомство своего сына, а следовательно и меня, свою внучку. Правда, с тех пор минуло более пятнадцати лет, но слово горца священно, как закон Корана, и он никогда не изменит ему. И все же я решила поехать в дом наиба, чтобы повидать мою старшую тетку Лейлу-Фатьму и погадать у нее, рискуя навлечь на себя оскорбления и унижения со стороны ее семьи. Я быстро спускалась с кручи, постоянно погоняя и горяча моего Алмаза. Вот и поместье наиба, и большая сакля, выложенная из камня, с плоской кровлей и галерейкой вокруг нее одиноко стоит в горной котловине среди обширного пастбища, где гуляют стреноженные на ночь лошади и блеют овцы, тоже выпущенные на свободу.

Я дала шпоры коню и вмиг очутилась у наибовой сакли.

– Во имя Аллаха, могу я войти?… – робко окликнула я.

Моего отчаянного бесстрашия, оказалось, хватило ненадолго. Ноги мои подгибались, когда я соскочила с коня, а голос против воли дрогнул.

Два нукера выбежали из сакли и приняли моего коня.

– Салам-алейкум[32]32
  Слла́м-Але́йкум – мусульманское приветствие, пожелание здоровья.


[Закрыть]! – произнесла я насколько возможно твердо и смело.

И в ту же минуту предо мной появилась белая фигурка, укутанная в чадру.

– Алейкум-салам! – ответил хорошо знакомый мне голосок Гуль-Гуль. – Господина нет дома, он уехал с матерью в соседний аул и не вернется до ночи. Мы с сестрой одни… Обычай гостеприимства велит нам принять тебя, путник. С именем Аллаха и с чистыми помыслами входи в нашу саклю.

И Гуль-Гуль низко склонила свою хорошенькую головку, полускрытую прозрачной чадрой. Я успела заметить только, как лукаво блеснули при лунном свете ее черные глазки.

Мне оставалось только принять приглашение и войти.

– Нина-джан, – произнесла плутовка чуть слышным шепотом, когда я переступала порог, – тебя узнала Гуль-Гуль!

– Молчи, Гуль-Гуль, или ты погубишь все дело! – тем же шепотом ответила я.

Она замолкла, испуганная моим замечанием, и я вошла в саклю.

В первой горнице, кунацкой, была такая темнота, что даже на близком расстоянии ничего нельзя было различить. Небольшое окошко с разноцветными стеклами было завешено ковром, и лунные лучи не могли пробиться в саклю. Зато из соседней с кунацкой комнаты виднелся свет, проникающий из-под толстого персидского ковра, заменявшего дверь.

– Сестра там. Гуль-Гуль проведет тебя к ней. Не бойся, – успела шепнуть моя спутница и быстро отогнула полу ковра.

Я очутилась в небольшой комнате, устланной циновками и коврами с разбросанными на них мутаками и выделанными шкурами диких коз. В углу стоял очаг с дымящейся жаровней. На стенах были развешаны оловянные блюда, тарелки, железные таганцы и кастрюли – словом, полная коллекция домашней утвари горного обихода, а еще выше, под самым потолком, на железных крючьях висели перетянутые веревками вяленые окорока баранины.

Лейла-Фатьма сидела, укутанная с головой в чадру, и что-то напевала, мерно покачиваясь всем телом из стороны в сторону.

– Не испугай ее… На нее нашло… Тише! – с благоговейным трепетом прошептала мне на ухо моя спутница.

Я только кивнула головой и молча остановилась у порога. Дочь наиба Мешедзе, Лейла-Фатьма, была очень странная, необыкновенная девушка; она так же, как и ее сестра, хорошо пела и прекрасно умела рассказывать сказки и горные предания, но порой все это куда-то исчезало, и Лейла-Фатьма словно преображалась. Взор тускнел и мутился, и с ней делался припадок безумия, после которого, по мнению окружающих, она могла видеть прошлое, настоящее и будущее любого человека. И тогда Лейла-Фатьма предсказывала удивительные вещи. В ауле говорили, что она знается с шайтаном, и сторонились ее. Никто из молодых джигитов не решался внести за нее условный калым, чтобы взять ее в жены. За это Лейла-Фатьма ненавидела молодежь и призывала на голову женихов-горцев тысячу несчастий. Многие ходили к ней гадать о будущем, привозя ей богатые подарки, – разумеется, втихомолку, за спиной отца-наиба, который, конечно, не допустил бы, чтобы в его гордой, родовитой семье завелась прорицательница.

Я не раз видела ее на улице аула – всегда укутанную чадрой, из-под которой на меня сверкали два горящих черных глаза. Лейла-Фатьма ненавидела меня, совсем не зная, как ненавидела и моего погибшего отца с той минуты, как он стал христианином.

И я недолюбливала эту злую, начинающую преждевременно стариться девушку.

Теперь, с легким замиранием сердца перед чем-то таинственным и непонятным, я смотрела на мерно покачивающуюся закутанную фигуру, изо всех сил стараясь вникнуть в смысл ее песни.

Но вот Лейла-Фатьма быстро выпрямилась и сбросила с себя чадру. Передо мной мелькнуло изжелта-бледное, худое лицо с мрачно горящими глазами, с сухими, беспокойно движущимися губами. Я знала, что моей старшей тетке было не более тридцати лет, но она казалась старухой.

– Лейла-Фатьма, джаным, – насколько можно ласково произнесла, робко выступая вперед, Гуль-Гуль на своем лезгинском наречии, которое я успела в совершенстве выучить в разговорах с дедушкой. – Лейла-Фатьма, вот гость желает узнать у тебя свое будущее… Не расскажешь ли ты ему?

– Будущее известно одному Аллаху! – торжественно произнесла дочь наиба. – Но если Аллах Предвечный пожелает открыть моим мыслям истину, ты узнаешь ее, джигит, – своим глухим, низким голосом добавила она, обращаясь ко мне, и на миг ее горящие глаза остановились на моем лице.

Я невольно вздрогнула под этим взглядом. Что, если эта полусумасшедшая татарка узнает меня? Хотя она видела меня всего лишь раза два, причем издали, мельком, но мое лицо могло врезаться ей в память.

Но ничего подобного не случилось. Она только протянула ко мне смуглую руку.

– Пешкеш! Пешкеш! Лейла хочет пешкеш! – тихо сказала мне Гуль-Гуль.

Я вспомнила, что отец при расставании подарил мне два червонца. Я быстро извлекла их из кармана бешмета и положила на худую, сморщенную ладонь Лейлы. Она равнодушно зажала деньги в кулаке, потом сощурила глаза и, подойдя к жаровне, стала что-то быстро-быстро говорить над догорающими угольями. Изредка ее бормотание нарушалось тихими вскриками, точно она отгоняла или уговаривала кого-то невидимого нам.

Мне стало жутко, – мне, никогда еще ничего в мире не боявшейся! К тому же здесь, рядом со мной тряслась, как в лихорадке, насмерть перепуганная Гуль-Гуль.

Невольно у меня появилась мысль поскорее уйти отсюда. Но я тотчас же упрекнула себя в малодушии и решительно тряхнула головой, как бы сбрасывая непривычное мне ощущение страха.

Вдруг до сих пор спокойное лицо Лейлы-Фатьмы исказилось до неузнаваемости. Точно одна сплошная судорога свела ее лоб, нос и губы. Глаза расширились и запылали таким огнем, какого я еще не видела в глазах людей. Она быстро схватила меня за руку и подвела к темному маленькому окошку в углу горницы, которого я не заметила прежде.

– Смотри туда, смотри! – глухо выкрикнула она, сжимая мою руку.

Я взглянула и… замерла от неожиданности. То, что я разглядела в окне, заставило меня затрепетать всем телом.

Я увидела нашу комнату, а на тахте неподвижно лежащего моего отца… Ну, да, это был он!.. Я узнала этот высокий гордый лоб, это бледное лицо, эти седые кудри… Но почему он так смертельно бледен?.. Почему? Что это? Не мертв ли он, Боже милосердный? Но нет, он машет рукой, он зовет меня! Милый папа! Он спал, а я испугалась… И вдруг все смешалось, все перепуталось за окном. И снова просветлело. Теперь я вижу какие-то странные строения, не то замок, не то башня… И горы кругом. Какая-то старая, сурового вида женщина в темном платье что-то говорит мне и грозит сухим, смуглым пальцем. Кто она – я не знаю. И этот замок я не узнаю, и эту башню. И вдруг возле старухи я вижу Доурова – ужасного, противного Доурова, которого я так глубоко ненавижу. Он грозит кому-то, но не пальцем, нет… У него в руках обнаженный кинжал. А перед ним Керим – бледный, с окровавленным лицом… Доуров замахивается на него кинжалом и…

Я вскрикнула и отпрянула от окна. И в ту же минуту послышался громкий хохот Лейлы-Фатьмы над самым моим ухом. Быстрым движением рукава она стерла нарисованные над моей губой усы и сорвала с головы дедушкину папаху.

Я предстала перед ней в моем настоящем виде.

– Нина бек-Израил-оглы-Мешедзе, – выкрикивала она, дико сверкая глазами, – Нина бек-Израил! Зачем солгала Лейле-Фатьме? Ничто не укроется от мыслей Фатьмы, нельзя обмануть Фатьму! Фатьма видит, что делается за горами, за безднами, в самом Гори, где твой дом. Все видит Фатьма, все знает, великие джинны открыли ей все!

Ее безумный лепет, бешено сверкающие глаза, искривленные зловещей улыбкой губы испугали меня. Я задыхалась в этой атмосфере.

– Гуль-Гуль! Где Гуль-Гуль? – воскликнула я, обводя глазами комнату, но моей сверстницы-тетки нигде не было видно. – Пусти меня Лейла-Фатьма, мне некогда, – сказала я по-лезгински, с трудом отрывая ее руки, вцепившиеся в мое платье.

– Ты лжешь!.. Ты просто боишься меня, крещеная уруска! – завопила озверевшая татарка и взмахнула перед моим лицом своей худой, смуглой рукой.

Еще миг – и она ударила бы меня, если б я не увернулась из-под ее руки. Ловким движением я отскочила к порогу, отбросила полу ковра и… отступила, смущенная неожиданным явлением. Передо мной стоял мой второй дедушка, наиб аула Бестуди, старый бек Мешедзе.

Глава VIII. Второй дедушка. – Примирение

Он был высок, строен, с худым, породистым, важным лицом и гордой осанкой. На нем был праздничный бешмет, обшитый золотым позументом. Лицо его несло на себе печать величия и ума. Дедушка Мешедзе был наибом в своем ауле уже более двадцати лет, и все жители слушались его, как дети – любимого отца.

Я видела его издалека с кровли сакли дедушки Магомета, когда он, преисполненный достоинства, ехал верхом по улице аула. У дедушки Магомета он никогда не бывал, так как подозревал его в причастности к принятию моими родителями христианства. Но это была неправда, так как дедушка Магомет, сам ярый фанатик, никогда не совершил бы подобного поступка.

Дедушка Мешедзе оглядел меня проницательным, острым взором из-под нависших бровей. Лицо его было спокойно и непроницаемо, как у мраморной статуи. Он, казалось, внимательно рассматривал каждую черточку, каждую жилку на моем лице. Так длилось с минуту, показавшуюся мне целой вечностью. Я не вынесла этого напряжения и заговорила первой, нарушая обычай[33]33
  У горцев младшие никогда не начинают разговор прежде старших.


[Закрыть]:

– Дедушка Мешедзе, ты не узнаешь меня? Я твоя внучка, Нина бек-Израил-оглы-Мешедзе! Здравствуй, дедушка-наиб!

Я сказала все это преувеличенно-спокойным голосом, бесстрашно глядя в глаза старого бека.

Он сурово отвел их от моего лица и произнес, нахмурившись:

– У старого бека нет внучек между детьми урусов. Я не знаю никакой внучки, ступай своей дорогой, девочка. Бек Мешедзе не знает тебя.

– Но разве бек Мешедзе не знает адата кавказских племен, не знает, что сам Магомет заповедал правоверным гостеприимство? – смело возразила я.

Он нахмурился еще суровее, еще строже.

– Не было случая на веку бека Мешедзе, а старый бек живет долго, очень долго, чтобы дети учили взрослых, как поступать. Если ты пришла как гостья, войди; женщины угостят тебя хинкали. Тогда будь тиха и не напоминай о том, что неприятно ушам старого бека Мешедзе.

– Нет! Нет! Я не хочу твоих хинкали, дедушка! Я ничего не хочу! Я прошу только одного: на меня дедушка, взгляни пристально… Говорят, я вылитый отец… У тебя был один сын, дедушка, единственный… Ты любил его и…

– И он обманул своего старого отца, изменив нашей вере, и скрылся навсегда из родного аула! – сурово произнес старик.

– Слушай, дедушка! – отвечала я взволнованно, схватив обеими руками большую, сильную руку деда. – Я пришла сюда узнать будущее от Лейлы-Фатьмы; я не ожидала, что встречусь с тобой. Но, видно, Бог – и лезгин, и русских – решил иначе. Видно, Он желал этой встречи. И вот что я скажу тебе, дедушка. Слушай: все во власти Бога – и жизнь, и судьба, и смерть. Отчего мои отец с матерью приняли христианство и ушли от вас? Вашей вере чуждо милосердие. Ты и другие старейшины аулов хотели разлучить их только за то, что мой отец отказывался иметь другую жену, кроме моей матери. Не хотел разлучаться с ней и обижать ее. Слушай: они стали христианами, но мой отец по-прежнему любил тебя. Дядя Георгий мне часто об этом говорил. Не было дня, чтобы мой бедный папа не вспоминал о тебе. А перед своей неожиданной смертью он, точно отягощенный каким-то тяжелым предчувствием, целый день говорил о тебе, дедушка. Он любил и аул, и горы, и тебя любил бесконечно. И я люблю и аул, и горы, и тебя, отец моего бедного папы, добрый, милый дедушка-наиб. Я – христианская девушка – говорю тебе это! У дедушки Магомета были две дочери, обе стали христианками, и дедушка Магомет простил обеих. Он принимает меня и любит, потому что знает, что в моем теле живет душа горянки, сердце лезгинки бьется в нем. Дедушка-наиб, почему же ты не хочешь знать меня, когда я думаю о тебе так часто и так много? Если бы я могла распоряжаться собой, я осталась бы у вас в ауле, ела бы хинкали вместе с вами и работала на тебя… Но я не могу сделать этого. Я могу только чувствовать так и…

– Разве в доме русского князя не восстановили внучку против ее деда-наиба? Не говорили, что бек Мешедзе – злодей, притеснявший своего собственного сына? – и дед с сомнением взглянул мне прямо в глаза.

– Дедушка Мешедзе! Как можешь ты говорить так! – с искренним негодованием вырвалось у меня.

Должно быть, мой возглас был слишком красноречив, и глаза мои, в упор устремленные в глаза моего деда, дышали той же искренностью, потому что по лицу старого горца скользнула чуть приметная, неуловимая, как змейка, улыбка.

– И ты приехала, чтобы сказать мне об этом? – чуть слышно произнесли его губы.

– Нет! Тысячу раз нет! Я не хочу лгать тебе, дедушка… Я приехала погадать у тетки Лейлы, а тебя встретила ненароком. Но раз встретила, я не могу уже скрыть того, что волнует мою душу. Ты понимаешь меня, дедушка-наиб?

Я говорила правду. Мысль о примирении с дедом не приходила мне в голову, когда я ехала сюда. Просто, жадная до всего таинственного, я стремилась повидать мою тетку-прорицательницу и узнать у нее мою судьбу. Но когда я увидела его, этого седого как лунь, величественного и гордого старика, в моей душе разом заговорила таившаяся до сих пор молчаливая привязанность к угрюмому и глубоко несчастному деду.

Голос крови заговорил во мне сильнее, чем когда-либо.

Я не лгала наибу. Я часто, часто думала о нем у себя в Гори и любила его, любила и жалела, да!

– Сам Аллах говорит твоими устами, дитя! – взволнованно прошептал старик.

И прежде чем я смогла понять, что он хочет делать со мной, дедушка-наиб быстро подошел ко мне, обхватил одной рукой за плечи, другой откинул назад мою голову и, приблизив к самому моему лицу свои пылающие глаза, произнес голосом, дрожащим от внутренней боли:

– Мой Израил… Мой единственный, дарованный и отнятый от меня Аллахом! Тебя я вижу в этом ребенке!..

И прижал мою голову к своей груди.

Когда я снова увидела его лицо, то почти не узнала моего дедушку-наиба. В его мрачных, обычно суровых глазах теперь ласково светился огонь любви и участия. Его губы, сложенные в улыбку, шептали мне такие нежные, такие ласковые слова, на которые до сих пор не был способен этот суровый старик.

– Аминат! Аминат! – вдруг закричал он, обернувшись лицом к двери, завешенной ковром, и все еще не выпуская меня из своих объятий.

В ту же минуту из-за ковровой завесы, опираясь на плечо Гуль-Гуль, вышла сморщенная маленькая старушка.

– Аминат! Моя бедная! – произнес, подходя к ней со мной, дедушка. – Твои слепые глаза не могут порадоваться на новую розу Дагестана… Но голос сердца подскажет тебе, кто пред тобой, – и с этими словами он легонько толкнул меня навстречу бабушке. Да, это была моя бабушка, ослепшая от слез после побега моего отца из аула.

Бабушка протянула ко мне свои дрожащие старческие руки и водила ими по моему лицу, ощупывая на нем каждую черту. Лицо ее, вначале бесстрастное и спокойно-внимательное, какими бывают лица слепых, вдруг озарилось светом, блаженной улыбкой. Из незрячих глаз полились обильные слезы. Она охватила мою голову руками и, прижав ее к своей иссохшей груди, вскричала, устремляя потухший взор к небу:

– Аллах Великий! Ты сжалился над старой Аминат и дал ей увидеть дитя ее Израила. Нина! Сердце сердца моего! Сладкая боль моей израненной души! Нина бек-Израил-оглы-Мешедзе, я узнаю тебя!

– Бабушка! – только смогла я крикнуть в ответ и сама прижалась к этой измученной страданиями старческой груди.

А Гуль-Гуль плакала и смеялась одновременно, хлопая своими крошечными ладошками и кружась, как волчок, на одном месте. Даже Лейла-Фатьма перестала смотреть на меня тем грозным взглядом, каким смотрела всего несколько минут назад. Все молчали, и в этом молчании скрывалась тихая, торжественная радость, на какую способны только умеющие скрывать малейшее движение души обитатели гор. Не знаю, долго ли еще продлилось такое состояние, если бы на дворе не послышался стук лошадиных подков и смутный говор.

Не успел дедушка-наиб крикнуть нукера, чтобы узнать, в чем дело, как дверь сакли широко распахнулась, и к нам не вошел, а скорее влетел легкой, юношески быстрой походкой дедушка Хаджи-Магомет.

Счастливое выражение разом сбежало с лица бека Мешедзе, это лицо снова стало суровым и хмурым, как грозовая ночь. Рука его невольно схватилась за рукоятку дамасского кинжала, с которым он не разлучался никогда. При виде этого движения дедушка Магомет в свою очередь выхватил кинжал из-за пояса и, грозно потрясая им в воздухе, вскричал:

– Клянусь, кто-либо из нас останется мертвым в этой сакле, наиб, если ты не отдашь мне ребенка!

– Ты забылся, старик! – грозно сверкая глазами, воскликнул в ответ бек Мешедзе и красноречиво взмахнул кинжалом.

Вся кровь заклокотала во мне. Я вырвалась из рук бабушки Аминат, которая все еще держала меня в своих объятиях, и в два прыжка очутилась между ними.

– Дедушка! Дедушка, успокойся! – закричала я, насильно опуская вооруженную кинжалом руку наиба. – Он гость твой! Опомнись, дедушка-наиб!

– Он явился не как гость, а как барантач, как разбойник. Не со светлыми помыслами переступил он порог моей сакли, – тем же грозным голосом произнес бек Мешедзе, сверкая глазами на нежданного пришельца.

– Ты прав, наиб! – так же бешено сверкая глазами, кричал мой второй дед. – Я знал, что ты мог причинить зло ребенку, и спешил выручить ее! – кивнул на меня своей седой головой дедушка Магомет.

– Зло? Мне? – воскликнула я в недоумении. – Дедушка, опомнись!.. Дедушка Магомет! – взяв старика за руку, я обратилась к нему самым ласковым тоном, на который только была способна. – Сам Бог посылает тебя сюда, дедушка. Ты пришел в хорошую минуту… Недаром по адату известно, что гость, посланный Аллахом, – вестник мира. Ты вестник мира, дедушка Магомет! Не вражду и горе принес ты с собой. Смотри! Дедушка-наиб простил моего отца, простил мою мать, твою покойную дочь Бэллу… Ведь ты простил их, дедушка-наиб, во имя моей любви к тебе простил, да? – и я смело и ласково заглянула прямо в глаза старого бека.

Он молча и угрюмо мотнул головой.

– А если простил и примирился с покойными, то должен примириться и с живыми. Гляди: дедушка Магомет так же несчастлив, как и ты, – и у него ведь тоже погибли любимые дети… Но нет, он вдвое несчастнее тебя: у тебя есть Гуль-Гуль, услада и радость твоей старости, бабушка с тобой, Лейла-Фатьма, а дедушка Магомет один как перст на белом свете, и сакля его пуста, как свежевырытая могила. О, он несчастлив, дедушка Магомет! Много несчастливее тебя. А ты мог бы сделать его счастливым! Мог бы пригреть его, одинокого, в твоей сакле, мог бы поговорить с ним о том времени, когда вы оба были счастливы, породнившись друг с другом, когда твой сын брал в жены его дочь. И теперь в доброй беседе и общей молитве вы могли бы поминать усопших. Разделенное на двоих горе есть полгоря, так учили меня старшие. Протяни же руку твоему гостю, дедушка-наиб! А ты, дедушка Магомет, взгляни без гнева на своего старого друга!

Я умолкла, глядя то на одного, то на другого. Оба старика стояли в глубоком молчании, тяжело дыша, с потупленными взорами. Так длилось несколько минут, тянувшихся, казалось мне, бесконечно. И вдруг среди гробовой тишины послышался голос дедушки-наиба:

– Ты слышал, Хаджи, как щебетала ласточка, залетевшая к нам из райских кущ Аллаха? Предвечный послал нам одного из своих ангелов мира. Не нам, верным мусульманам, противиться воле Его… Девочка права. Мир да почиет над кровлями саклей наших. Дай твою руку, ага!

Что это? Во сне или наяву я вижу все это? Сильная, смуглая рука бека протягивается к дедушке Магомету. И тот от души пожимает ее. Потом точно какая-то высшая сила толкает их друг к другу, и оба мои дедушки обнимаются у меня на глазах…

Нина бек-Израил, ликуй! Нина бек-Израил, если в твоей душе бывает порой темно и печально, то сегодня эта душа загорелась ярким солнечным светом!..