Текст книги "Вторая Нина"

Лидия Чарская
Вторая Нина

© ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2017

* * *

Вступление. В грозовую ночь

– Быстрее, Смелый! Быстрее, товарищ! Айда! Айда[1]1
  Айда́! – Вперед!


[Закрыть]!

И смуглая маленькая рука, выскользнув из-под полы косматой бурки, нежно потрепала лоснящуюся от пены спину статного вороного коня… Конь прибавил ходу и быстрее ветра понесся по узкой горной тропинке над самым обрывом зияющей своей громадной черной пастью бездны…

Юный всадник, с головой закутанный в бурку, теперь низко припал к шее своего четвероногого друга, крепче уперся ногами в стремена да сильнее и круче натянул поводья.

Гроза надвигалась. Причудливо разорванные черные тучи закрывали небо, пугливо толпясь и сдвигаясь, как бы прижимаясь друг к другу, в страхе перед чем-то роковым и могучим, что с минуты на минуту должно было произойти. Предгрозовой вихрь, бурный и дикий, кружил в ущельях, распевая свою удалую песню, и трепал верхушки каштанов и чинар внизу, в котловинах. Что-то жуткое назревало в природе, что-то страшное и грозное, как смерть.

Казалось, не ветер свистел в ущельях, а черные джинны[2]2
  Джи́нны – духи.


[Закрыть] гор и пропастей распевали свою погребальную песнь… Что-то надвигалось в темноте ночи, неслышное и неуловимое, как тайна, точно подкрадываясь все ближе и ближе мягким кошачьим шагом. И от ощущения близости этого таинственно-неуловимого сжималось сердце и тревожные мысли роились в голове юного всадника, полузакрытого мехом своей бараньей бурки.

Юный всадник поминутно горячил коня каблуками своих высоких чувяков[3]3
  Чувяки – мягкие кожаные сапоги.


[Закрыть] из желтой кожи и, наклоняясь к черному, как сажа, уху вороного, поминутно шептал:

– Но-но!.. Прибавь еще ходу, Смелый… Живее, голубчик!.. Айда! Нам надо до грозы добраться в Гори… Не то плохо придется нам с тобой! Вперед, мой Смелый! Спеши! Вперед!

Легкий взмах нагайки… Призывный окрик… И умное, гордое животное понеслось по краю бездны с быстротой стрелы, выпущенной из лука.

И в тот же миг черная тьма застлала и небо, и землю, и горы, и бездны… Дикий свист ветра превратился в сплошной могучий рев… Это уже не темные джинны улюлюкали в глубокой пропасти… Это сам шайтан, князь бездны, гулким призывом скликал ночных духов на свой страшный полночный пир. И вдруг беспросветная тьма разом разорвалась… Черные тучи раздвинулись, и ослепительно яркая полоса молнии прихотливой змеей промелькнула между ними.

Страшный, оглушительный удар грома до основания потряс каменные твердыни… Ахнули великаны-горы продолжительным громким стоном… Далеким эхом раскатился гром… Где-то поблизости грузно прогрохотал обвал… Мелкие его осколки с шумом покатились в пропасть по каменистым склонам…

Смелый разом остановился и зафыркал, косясь на бездну налившимися кровью глазами.

Напрасно смуглая рука всадника поглаживала его взмыленную спину, а ласковый голос ободряюще шептал в уши:

– Но-но, мой милый, мой славный! Но-но! Вперед, товарищ!.. Скоро и Гори… Айда! Айда, Смелый!

Конь не делал ни шагу. Он мотал головой, дрожал и издавал тихое, продолжительное ржание, по-прежнему дико косясь на подернутую ночной мглой пропасть.

Тогда юный всадник легко спрыгнул с седла и, взяв за повод заупрямившегося коня, повел его по тропинке, осторожно шагая в сгустившейся тьме.

Кругом грозными великанами, точно толкая друг друга и теснясь, громоздились скалы… Они казались молчаливыми призраками, стерегущими покой насыщенной электричеством душной ночи… Цветы, растущие в низинах, посылали сюда, в горы, одуряющий, пряный, как мускус, аромат… В этой ароматной мгле голова кружилась и воображение разыгрывалось, рисуя какие-то необычайные фантастические картины. По крайней мере голова юного путника была полна ими. Неясные образы толпились в ней, его сердце билось, – не страхом, нет, а предчувствием чего-то близкого, неожиданного и чудесного, что должно было случиться прямо сейчас, сию минуту…

Второй удар грома, еще более сильный и оглушительный, разом прервал его светлое настроение. Тотчас же следом раздался третий удар, четвертый, пятый… И так без конца и без счета… Небо разверзлось, поминутно выпуская из-за покрова туч все новые и новые зигзаги молний… Тяжелые капли дождя сильно ударили по камням…

Гроза разбушевалась. Начался ливень…

– Великий Боже! Мы опоздали! – раздался испуганный возглас юного всадника, и в один миг он снова очутился в седле, угостил лошадь ударом нагайки и во всю прыть наудачу помчался вперед, прямо в чернеющую мглу.

Новый удар грома разразился над головами юноши и коня. Он был до того оглушительно гулок, что испуганный конь сделал отчаянный скачок и оба, и всадник, и животное, полетели в бездну…

* * *

– Ты слышишь крик, Ахмет?

– Тише, ради Аллаха, ага[4]4
  Ага́ – господин.


[Закрыть]! Великий джинн бездны не любит, когда люди вслушиваются в его ночной призыв…

– А ты, Сумбат-Магома, ты слышал?

– Так господин… Но это был не крик шайтана, клянусь могуществом Аллаха, это человек взывал о помощи, – и смуглый горец с типичным восточным лицом покосился в беспросветную тьму ночи.

– Ты уверен в этом?

– Слушай, ага! Ухо Сумбат-Магомы верно, как слух горного джейрана[5]5
  Джейра́н – олень.


[Закрыть]… Оно никогда еще не обманывало меня. В горах кричит человек и просит о помощи…

– Не слушай его, ага, – смеясь, вскричал тот, которого назвали Ахметом, – он, как дряхлые старухи из аула, склонен видеть то, чего нет, и пропускает порой то, чего не пропустят соколиные очи твоих верных абреков[6]6
  Абре́к – вольный горец; разбойник.


[Закрыть]… Сумбат-Магома, ты грезишь наяву! Проснись!

Магома вздрогнул, схватился за кинжал, и смуглое лицо его вспыхнуло ненавистью… Бог знает, чем кончилась бы для одного из собеседников его неосторожная шутка, если бы тот, кого оба горца почтительно называли ага, не положил ему на плечо свою небольшую, но сильную руку.

– Тише, Ахмет! Не будь ребенком… Магома не хотел оскорбить тебя. Вы – кунаки[7]7
  Куна́к – друг, побратим.


[Закрыть], клялись друг другу в кровной дружбе. Напоминаю тебе об этом.

– Ты слишком добр, господин! – покорно произнес Ахмет, в то время как в его черных глазах, умышленно скрывшихся за темными, длинными ресницами, искрились недобрые огоньки.

Все трое собеседников сидели у костра в просторной пещере Уплисцихе, или пещерного города, находившегося в семи верстах от Гори, в самом сердце Карталинии, плодороднейшей и лучшей части Грузии. Тут же неподалеку были стреножены их лошади, сильные, выносливые горские лошадки. Все трое были одеты почти одинаково – в темные чохи[8]8
  Чоха́ – суконная мужская верхняя одежда наподобие черкески.


[Закрыть] с газырями на груди, в бараньи папахи и мягкие чувяки; у всех троих за пояса были заткнуты кинжалы и пистолеты, а у молодого аги, очевидно начальника, сбоку висела кривая турецкая сабля, да и все его оружие отличалось пышностью и богатством от оружия его товарищей. И внешность его была несколько иная, нежели у остальных. Он был гибок и строен. На его молодом, красивом лице не было той вороватой пронырливости, которая была написана на лицах Магомы и Ахмета. Что-то величавое и гордое, надменное и породистое сквозило в его тонких чертах. Черные глаза его горели огнем отваги; прекрасные губы улыбались насмешливо, гордо и властно, и в то же время по-детски наивно и обаятельно… Ему было лет двадцать пять, не больше.

Догоравшие уголья костра вдруг осветили своим прощальным светом пещеру и потухли. И разом все погрузилось в сплошной, непробудный мрак. Только извне, сквозь трещины в каменных стенах пещеры, проникали сюда огненные зигзаги молний, на миг освещая убежище троих горцев, скрывавшихся здесь от грозы.

– Пора спать, – с легким зевком произнес красивый горец с гордой осанкой, – на заре надо двигаться дальше. Наши ждут у истоков Арагвы… Опаздывать нельзя… Алла верды[9]9
  Алла́ верды́ – спаси Бог.


[Закрыть]…

Сбросив со своих плеч суконную чоху, он разостлал ее на полу пещеры и, повернувшись лицом к востоку, стал шептать слова вечернего намаза[10]10
  Нама́з – мусульманская молитва.


[Закрыть]. Его товарищи последовали примеру аги.

И вдруг страшный, пронзительный крик прорезал тишину ночи.

– По-мо-ги-те!.. Спасите! – простонал неподалеку от пещеры молящий, испуганный толос.

– Ты слышишь, ага? Я не ошибся! Это не джинн бездны завлекает путника. Там кричит человек! – вскричал Магома, разом вскакивая на ноги и содрогаясь от охватившей его жажды наживы. – Может быть, богатый человек. Может быть, армянский купец из Тифлиса или Гори…

– Молчи, Магома! Или ты не знаешь, что несчастье человека, нуждающегося в помощи, не должно вызывать дурные мысли о грабеже? Или ты, как завзятый барантач[11]11
  Барантач – грабитель.


[Закрыть], как простой душман[12]12
  Душма́н – разбойник.


[Закрыть], думаешь только о наживе?.. Стыдись, Магома, высказывать то, чем черный дух смущает твою душу… Надо спешить на помощь, надо спасти человека…

И, схватив тлеющую головню из костра при помощи двух кинжалов, ara-Керим, так звали красивого горца, в одну минуту раздул ее и, освещая себе путь разгоревшейся головней, в сопровождении своих товарищей выбежал из пещеры.

Гром утихал. Гроза замирала. Все реже и реже золотые змеи прорезывали почерневший полог неба. Дождь перестал, и только быстрые ручьи шумными потоками устремлялись вниз…

– Эй! Ради Аллаха! Откликнись, где ты! – громко разнесся по горам могучий крик Керима.

Он замер на миг, с высоко поднятой головней, ожидая ответа. Его друзья в молчании остановились рядом.

Сначала все было тихо. Только отдаленные раскаты грома, неизбежные спутники грозы, медленно затихали, отдаваясь замирающим эхом в сердце каменных утесов. Но вот тихий стон послышался поблизости:

– Помогите! Я умираю!..

– Это не наш! Это урус[13]13
  Урусами горцы называют русских, грузин и вообще всех христиан.


[Закрыть] просит о помощи! Брось его погибать, как собаку! – возбужденно заговорил Ахмет, приближаясь в темноте к красавцу Кериму.

Тот только плечами повел от нетерпения.

– И урусы, и мусульмане – все люди равны перед лицом Аллаха! – раздался во мгле его гортанный голос.

И он бросился с поднятой головней к тому месту, откуда слышался стон.

Кто-то висел на откосе, уцепившись за куст и удерживаясь из последних сил.

– Кто ты? – крикнул Керим по-лезгински.

Ответа не было. Только стон повторился еще раз, но уже более глухо.

– Кто ты, назовись, во имя Аллаха, если ты жив! – еще раз крикнул горец уже по-русски.

Тогда черная фигура пошевелилась, из-под бурки выглянуло бледное, как смерть, юное лицо, и дрожащий голос прошептал:

– Мне дурно… У меня сломана рука… Помогите… – и протяжный жалобный стон снова прозвучал в тишине.

– Сумбат-Магома! Ахмет! Мои верные друзья! Сюда! Скорее, ко мне, на помощь! Мальчик умирает!.. – вскричал Керим, со всех ног бросаясь к погибающему.

Буквально взлетев вверх по склону, он мигом оказался рядом, взвалил себе на плечи стройное и легкое, как перышко, человеческое существо и понес его к пещере.

Ахмет и Сумбат-Магома в гробовом молчании последовали за своим господином, как вдруг их зоркие глаза заметили лежавшую тут же, под самым обрывом, лошадь. Она была бездыханна. Сумбат-Магома постоял минуту над мертвым животным как бы в раздумье, потом быстро наклонился к коню, снял с него седло и вышитую шелками дорогую попону. Седло он взял себе, а попону передал Ахмету. Потом они оба бросились догонять Керима.

* * *

Яркий свет костра снова осветил внутренность пещеры. У самого огня лежал юный путник, перенесенный сюда Керимом. Теперь, озаренный весело потрескивающими угольями, он казался еще более юным, почти ребенком. Высокая белая папаха с атласным малиновым верхом была низко надвинута на лоб… Тонкий, прямой хрящеватый нос с горбинкой, полураскрытый алый рот, из-за малиновых губ которого ярко блестели мелкие, как жемчужины, зубы. Черные ресницы бросали тень на белые, как алебастр, щеки. Черные, сросшиеся на переносице брови еще больше оттеняли мраморную белизну лица. Несмотря на трогательную нежность, это лицо казалось суровым и хмурым. Закрытые глаза и густые брови усиливали впечатление суровой юношеской красоты.

Ara-Керим долго стоял, любуясь бесчувственным юношей или, скорее, мальчиком, так как спасенному им путнику на вид казалось не более четырнадцати-пятнадцати лет. Потом он быстро обернулся к Сумбат-Магоме и коротко приказал:

– Набери в свою папаху воды в горном источнике, Магома, и скорее принеси сюда.

– Слушаю, ага! – почтительно ответил тот и бросился вон из пещеры.

Через минуту он уже снова был здесь, с полной шапкой студеной ключевой влаги. Ara-Керим быстро сорвал папаху с бесчувственно распростертого перед ним мальчика, чтобы смочить ему лицо и голову водой, и вдруг… Неожиданный крик, вырвавшийся из груди всех троих горцев, огласил низкие своды пещеры.

Из-под высокой бараньей папахи длинными змеями выскользнули две черные, глянцевитые девичьи косы и, струясь, упали на тонкий стан юного путника.

Перед Керимом и его друзьями лежала красивая девушка или, вернее, девочка-подросток того настоящего кавказского типа горянки, которые встречаются только в лезгинских аулах Дагестанских гор.

В ту же минуту, словно разбуженная этим неожиданным криком, девочка пришла в себя и открыла глаза… Ни страха, ни испуга не выразили они, эти два черных, горящих как звезды глаза, при виде троих незнакомых мужчин.

– Где я? – спросила черноглазая девочка по-лезгински, останавливаясь взглядом на мужественном лице красивого горца.

– В Уплисцихе, красавица! – отвечал тот. – В пещерном городе, где жил когда-то могучий и смелый народ картли…

– Кто вы? – снова обратилась она с вопросом к Кериму, едва расслышав его ответ.

Неуловимая улыбка пробежала по лицу горца.

– Разве ты не знаешь, красавица, что в горах Кавказа не спрашивают имени встречного? Ведь я не спрашиваю тебя, почему ты, девушка, носишься в такую ночь в горах, одетая джигитом.

– И напрасно! – вскричала девочка, и ее черные глаза сверкнули чуть заметной усмешкой. – Только барантачи и душманы скрывают свое имя… А я – я племянница знатного и известного русского генерала князя Георгия Джавахи и его приемная дочь, я могу сказать мое имя: меня зовут Нина бек-Израил. Слышал, ага?

И на бледном личике девушки отразилось столько гордого достоинства, что горцы невольно должны были убедиться, что она сказала правду и что это дитя принадлежит к знатному аристократическому роду.

– Я не останусь в долгу у тебя, княжна, – произнес со своей обычной тонкой усмешкой Керим, – и тоже назову себя, чтобы не слышать от слабой женщины, почти ребенка, упрека в трусости. Не простой барантач пред тобой, красавица. Я – Керим-Самит бек-Джемал, из аула Бестуди.

Едва молодой горец успел закончить свою фразу, как бледное личико девочки покрылось густым, ярким румянцем.

– Бек[14]14
  Бек – знатный человек, князь, господин.


[Закрыть] Джемал-Керим, вождь душманов? Глава разбойничьих шаек, наводящий ужас чуть ли не на весь Кавказ? Тот, за поимку которого назначена огромная сумма, которого ищут казаки в горах, для которого давно приготовлена тюрьма, Керим-Джемал-ага – это ты?!

– Я! – спокойно произнес красивый горец и, скрестив руки на груди, посмотрел прямо в лицо Нины, как бы наслаждаясь произведенным на нее впечатлением.

– Ты? – только и могла выговорить княжна. – Ты – Керим, тот Керим, который грабит мирных путников, врывается в селения добрых людей и…

– Это ложь! – вскрикнул молодой бек и топнул ногой, обутой в мягкую чувяку, – это ложь! Кто говорил тебе все это, княжна?

– Кто говорил! – пылко подхватила Нина, и ее большие глаза загорелись неспокойными огоньками. – Дядя Георгий говорил мне это, моя старшая названая сестра Люда говорила, знакомые, слуги, все… все… Весь Гори знает твое имя, твои ужасные подвиги… Весь Гори говорит о том, как ты проливаешь кровь невинных… Говорят…

– Они лгут! – сумрачно произнес бек-Джемал. – Видит Аллах, они лгут! Керим-бек не барантач-душегуб, не душман-разбойник. Керим не жаждет наживы. Он пальцем не тронет честного горца… Только тех, кто нажил себе богатство ценой крови и обмана, того не пощадит Керим… И выпустит нищим байгушем[15]15
  Байгу́ш – бедняк, нищий.


[Закрыть] из своих рук… Я мог бы доказать тебе еще много истин, но Пророк свидетель: не было еще случая, чтобы Керим оправдывался перед кем-либо, а тем более перед лицом девушки, ребенка… Помолчим об этом… Да и время отдыха… Гроза миновала. Звезда Ориона зажглась на небе, и тихий ангел сна снисходит на природу. Спи, княжна. Боль утихнет за ночь, и ты проснешься с зарей, свежая и прекрасная, как роза Востока…

И с этими словами он ласково кивнул ей головой.

– За ночь… Но разве я должна буду провести здесь ночь?

– Или ты боишься? – снова тонко усмехнувшись под своими черными усами, спросил Керим.

– Я ничего не боюсь, – гордо ответила девочка. – Нина бек-Израил не знает, что такое страх… Я не хвалюсь, Керим, – хвастливости не было еще в роду нашем. Ты сам говоришь, что ты родом из аула Бестуди. Значит, ты должен знать моего деда, старого Хаджи-Магомета…

– Чудесный старик ara-Магомет, да продлит Аллах его род до конца вселенной! – почтительно произнес молодой горец.

– Увы, Керим! Богу не угодно было продлить род дедушки Магомета… Он не имел сына…

– Но зато у него были дочери, прекрасные, как гурии из садов Пророка. Я помнил их ребенком.

– Они обе умерли. Умерли, уйдя навсегда из аула и… сделавшись христианками. Я – дочь одной из них, дочь Бэллы, впоследствии Елены бек-Израил…

Что-то донельзя печальное прозвучало в голосе молоденькой княжны.

Все три горца с невольным участием взглянули на нее. На не по-детски суровом личике Нины появилось выражение глубокой тоски. Но это длилось с минуту, не больше. Она вдруг нахмурилась, отчего ее черные, густые брови сошлись на переносице, и тихо произнесла, пряча свой взгляд, затуманенный слезами:

– Ты спас мне жизнь, Керим-ara, и я всей душой благодарна тебе за это. Мне жаль, что я не могу позвать тебя в дом моего дяди и приемного отца как кунака-гостя и отблагодарить тебя как следует… Ведь ты не придешь… А денег у меня с собой нет…

– Денег я от тебя не приму, княжна; у Керима и без тебя много желтых туманов[16]16
  Тума́н – название золотой монеты.


[Закрыть], драгоценного оружия с золотыми насечками… Его сакля – полная чаша… Ему ничего не надо, а если он пожелает, его верные слуги и друзья добудут ему сколько угодно богатства… Но отказываться от гостеприимства не позволяет Пророк. Я приду в твой дом. Жди меня, княжна.

И он снова усмехнулся, лукаво и дерзко.

Потом, наклонившись к девочке, заботливо произнес:

– Если твоя рука еще болит, – проведи ночь в нашей пещере. Мои друзья и я будем охранять твой покой; если же ты в состоянии ехать в Гори на моем коне, я довезу тебя до твоего дома…

– Но тебя могут увидеть и…

Нина вздрогнула при одной мысли о том, что могло ожидать ее спасителя в Гори.

– Полно, дитя! Ноги Керима-бека-Джемала могут сравняться в скорости разве лишь с ногами горного тура, а зоркие очи его издалека видят опасность… Садись на моего коня, малютка. Я отвезу тебя в твой дом.

– На твоего коня? А где же мой конь? Мой Смелый? – встревоженно спросила Нина, в одну минуту забыв о сильной боли в руке.

– Твой конь менее счастлив, чем ты сама. Он лежит мертвый на дне ущелья. Ты упала с ним с высокого откоса, княжна, и, не ухватись ты за куст, тебя постигла бы участь твоего коня – ты разбилась бы вдребезги…

Нина вздрогнула и побледнела.

Она была на краю гибели и почти не сознавала это. А ее конь, ее бедный конь погиб…

Спазмы сжали ей горло. Слезы обожгли глаза. Ужас потери на миг помутил рассудок…

– Бедный мой Смелый! Бедный товарищ!.. – тихо промолвила девочка.

Она подняла руку к глазам, на которых выступили слезы, и тихо вскрикнула. Рука болела и ныла нестерпимо. Со стоном она снова упала на бурку.

Стараясь скрыть слезы, вызванные горем и болью, Нина произнесла с заметным усилием:

– Мне необходимо в Гори… Домой, скорее… Там ждут… Беспокоятся… И потом, рука… Ах, как болит рука!..

– Через полчаса ты будешь дома! – решительно произнес Керим.

В одну минуту взнуздав и оседлав свою лошадь, он помог Нине подняться и бережно усадил больную в седло.

Сумбат-Магома и Ахмет в почтительном молчании помогли своему господину. В глазах обоих душманов сквозило непритворное недоумение. Впервые, вопреки обычаю, ага выпускал из своих рук богатую добычу, не взяв с нее даже самого маленького пешкеша[17]17
  Пешке́ш – выкуп, плата.


[Закрыть]. Они, однако, успокоились, вспомнив, что в их руках остаются нарядное шитое шелками и золотом седло и дорогая попона с мертвого коня. Но Керим-ara точно угадал их мысли. Его взгляд упал на Сумбата, который не успел еще спрятать свою добычу, и он коротко приказал:

– Отдай седло его владелице!

– Нет, нет! Оставьте его у себя! Прошу тебя, Керим, – горячо возразила Нина, – пусть это будет память обо мне…

– От подарков отказываться не смею – по адату[18]18
  Ада́т – обычай.


[Закрыть] лезгинского племени, – важно произнес молодой горец, – но и сам не хочу оставаться в долгу. Возьми взамен, княжна, вот эту вещь.

И, выхватив из-за пояса небольшой дагестанский кинжальчик с богатой насечкой, усыпанный драгоценными камнями, он передал его девочке.

– Пусть это хоть отчасти утешит тебя за потерю коня! – добавил он ласково.

Нина вспыхнула от удовольствия. Ей очень хотелось иметь память от храбреца Керима, слава о смелости которого гремела по всей Карталинии, того самого Керима, которого ее воображение рисовало каким-то сказочным героем, имя которого восхищало ее… Если потеря Смелого была для нее тяжелым ударом, то кинжал Керима, этого бесстрашнейшего из душманов, этого рыцаря гор, давал ей некоторое утешение в ее печали. Она дружески простилась с двумя его товарищами, такими же душманами, как и Керим, и, подсаженная ими на его коня, выехала из пещеры. Молодой горец поместился в широком седле позади нее.

Гроза давно миновала. Последние раскаты грома замолкли. Темная кавказская ночь накрыла горы. Яркая звезда Ориона засветилась высоко на восточном небе…

Керим сказал правду. Не прошло и получаса, как они были уже в предместье Гори.

У самого дома князя Джавахи молодой душман спустил свою спутницу с седла и, шепнув ей еще раз: «А ты все-таки жди меня в гости, княжна!» – быстро повернул коня и скрылся из виду.