Текст книги "Вторая Нина"

Глава XIII. Бабушкины мемуары. – Бессильный гнев. – Наказание

Наступило утро, а с ним рассеялось и то тревожное настроение, которое охватило меня ночью. К тому же утром, при ярком свете солнца, мрачный замок моей бабушки разом потерял всю свою таинственность. Теперь он просто выглядел тем, чем и был в действительности, – старой, полуразрушенной грузинской усадьбой; дневное освещение сорвало с него тот пленительно-жуткий покров чего-то необычайного и загадочного, который и пугал, и очаровывал в одно и то же время.

Где-то поблизости стенные часы прохрипели восемь ударов. В ту же минуту щелкнула задвижка на моей двери, и великанша предстала передо мной со своей бессмысленной улыбкой и тихим мычанием, означающим приветствие. Сейчас в ней не было ничего от той ужасной женщины в белом, которая, раскачиваясь на кровле полуразрушенного амбара, оглашала горы диким мычанием. Лицо ее было спокойно и, казалось, ни одна черточка не жила в нем, в этом землисто-сером, тусклом лице с отвислыми губами и пустыми, мертвыми глазами.

На этот раз я без всякого сопротивления позволила ей одеть и причесать меня; потом, помолившись на восток (привычка, заимствованная мной от дедушки Магомета), пошла искать бабушку.

Она сидела в той же комнате, где я нашла ее вчера, и внимательно рассматривала какой-то рисунок на большом листе, разложенном перед ней на столе.

– Вот, Нина, я нашла тебе работу, – произнесла бабушка своим суровым, сухим голосом. – Это дерево изображает славный род князей Джаваха. Они ведут свое начало от грузинского царя Богдана IV, но это, к сожалению, не доказано на бумаге. Я же недавно нашла источник, из которого можно почерпнуть нужные доказательства. Это будет драгоценное приобретение для нашего рода. Надо порыться в мемуарах одного из наших предков и тогда… Выпей молока и присаживайся к столу. Я дам тебе урок на сегодняшнее утро – выписать имена по женской линии.

Этого еще недоставало!

Мне – рыться в каких-то мемуарах? Мне – Нине бек-Израил, не имеющей ничего общего с родом Джаваха? Разбираться во всем этом хаосе имен и событий, когда я еще не осмотрела как следует замок, не влезла на башню, не обегала построек и не выяснила их назначение! Но, уже зная по опыту, что открытое сопротивление ни к чему не приведет, я подошла к бабушке и, насколько могла почтительно, попросила ее:

– Я охотно проработаю весь день, только… Только позвольте мне сначала осмотреть замок.

Она окинула меня проницательным взглядом, как бы желая пронзить меня им насквозь, но, видимо, не заподозрив никакой хитрости с моей стороны, благосклонно промолвила:

– Можешь осмотреть замок. Но помни, через час я тебя жду. Поторопись.

Через час! Ура! Значит, в моем распоряжении был целый час. О, сколько можно сделать в продолжение часа! Не теряя ни минуты, я выскочила в сени, оттуда на крыльцо, с которого побежала прямо к колодцу, из которого ведром черпал воду старый Николай.

– Николай, – крикнула я, – доброго утра!

– Доброго утра! – ответил он приветливо. – Как поживает княжна на новом месте?

– Ах, ужасно! – невольно вырвалось у меня. – Ужасно у вас тут, Николай! Мариам выла всю ночь до рассвета и не давала спать. Бабушка заставляет разбираться в старых бумагах и искать какие-то таинственные следы царского происхождения рода Джаваха. Словом, тоска здесь у вас ужасная!

– Княжна права, – участливо произнес старик, – не веселой птичке-щебетунье гнездиться в этих старых развалинах, а слепым кротам, не желающим видеть солнечного света. Теперь еще не так жутко, в летнее время, а вот осенью пойдут дожди, засвистит ветер, завоют голодные чекалки… У-у! Плохо, совсем плохо тогда будет у нас…

Потом он помолчал с минуту, разглядывая меня испытующим взором слезящихся старческих глаз, и вдруг, приблизив свои губы к самому моему уху, таинственно прошептал:

– Да и теперь не все спокойно в замке, княжна.

– Ну?

Мое «ну» помимо воли было радостно и восторженно. Если неспокойно, значит, есть нечто таинственное, нечто необъяснимое, а все таинственное и необъяснимое было для меня самым привлекательным.

– Что такое? Что такое? Да говорите же ради Бога, Николай! – тормошила я старика.

– Пусть княжна не боится! – произнес он успокаивающим тоном, очевидно, превратно истолковав охватившее меня радостное волнение. – Пусть не боится. Не горные душманы грозят замку. Нет. Если бродят они вокруг да около, так дикие завывания Мариам и близко не подпустят их к замку. Нет, здесь другое. Совсем другое, княжна. Видишь ту башню, что на стене?

Я взглянула в указанном им направлении.

– Да, вижу! – сказала я, не отрывая глаз от серой башенки, резко выделявшейся на фоне голубого неба.

– Так там, в этой башне, была комната покойной княгини Джавахи, сестры нашей госпожи, – начал старик, – она жила в Гори и умерла там же, в доме своего сына, пораженная припадком безумия.

Голос старого Николая, по мере того как он говорил, делался все глуше и глуше и наконец понизился до шепота, когда он, почти вплотную приблизив губы к моему уху, произнес:

– Вчера ночью я видел в окне башни старую княгиню, да хранит Господь от этого призрака всякого христианина!

Я не боюсь ни разбойников, ни грабителей. Я смело пойду туда, где местность кишит ими, но перед привидениями и мертвецами, перед таинственными загробными жителями я испытываю смутный трепет. Это не страх, нет. Это просто сознание своего ничтожества в сравнении с теми, кто отрешился от земной оболочки, – и только. Поэтому слова старого Николая произвели на меня тяжелое впечатление. Я невольно скосила глаза в сторону башни, но там все было тихо и спокойно, только чернела амбразура окна, того самого окна, в котором Николай видел призрак старой княгини.

И в то же время точно что-то подталкивало меня побежать на башню, узнать, что там, убедиться в чем-то, что я даже не вполне ясно сознавала.

Не раздумывая долго, я наскоро попрощалась с Николаем и со всех ног кинулась к башне. Скользкая, обросшая мхом лесенка с покосившимися каменными ступенями вела к ней. В одну минуту я перешагнула ступени и, очутившись на небольшой площадке, взглянула вниз через зубчатый выступ стены.

То, что я увидела внизу, заставило сильно забиться мое и без того взволнованное сердце. По узкой дороге, между рядами утесов, по берегу кипящего пеной и жемчужными брызгами Терека ехала коляска в сопровождении арбы, доверху нагруженной вещами, моими вещами – сундуками, баулами и чемоданами. В коляске сидела дама в трауре, со спущенной на лицо вуалью.

Я узнала бы из тысячи эту тоненькую, не по летам молодую фигурку, это измученное лицо, полускрытое прозрачной кисеей. Никогда еще я не любила так мою названую сестру, мою Люду, как в эту минуту.

– Люда! Милая Люда! – вскричала я. – Скорее, скорее! Мне необходимо видеть тебя! Люда! Люда!

Она сначала не поняла, откуда слышится зов. Потом откинула вуаль, подняла голову, и наши взоры встретились.

– Нина! Нина! – послышался из коляски ее милый, нежный голосок.

Бедная, дорогая Люда! Больная, измученная, слабая, она решила приехать навестить меня, посмотреть, как я устроилась у бабушки. Наверное, предчувствие шепнуло ей, как плохо ее Нине в эти минуты, и она, пренебрегая болезнью, поспешила сюда, в горы, в это мрачное, уединенное гнездо.

– Сейчас! Сейчас бегу к тебе, Люда! – громко крикнула я и, кубарем скатившись с лестницы, помчалась по двору прямо к воротам, во весь голос приказывая Николаю отодвинуть засов и впустить дорогую гостью.

Но каково же было мое изумление, когда передо мной словно из-под земли выросла великанша Мариам и, широко расставив руки, преградила мне дорогу.

– Пусти! Пусти меня к сестре, негодная! – кричала я возбужденно, отталкивая от себя немую.

– Мммм! – мычала она, хватая меня за руки и продолжая преграждать мне путь всем своим огромным телом.

– Сию минуту оставь меня! – топала я ногами, бешено сверкая глазами и в то же время чутко прислушиваясь к тому, что делалось за воротами.

Я слышала, как остановилась коляска, как знакомый милый голос Люды спросил:

– Можно видеть княгиню?

И как старый Николай ответил:

– Нельзя, госпожа. Княгиня никого не принимает со дня смерти ее покойной сестры.

– Ну а барышню, княжну Джаваху, можно видеть? – уже с некоторым нетерпением произнес голос Люды.

– И барышню видеть нельзя. Нездорова барышня! – тем же невозмутимым голосом ответил старый грузин.

– Но как же, я только что видела княжну на башне! – уже далеко не так спокойно, как прежде, произнесла Люда.

– Ну, да! Ну, да, я здорова! Я здесь! Люда! Люда! – крикнула я, дрожа от негодования, но в ту же минуту тяжелая рука закрыла мне рот, не давая говорить.

Другая рука легко, как перышко, подняла меня на воздух, и Мариам, прижав меня к своей могучей груди, повлекла меня в дом, мыча что-то вполголоса над моим ухом.

Я словно обезумела. Я брыкалась руками и ногами, стараясь вырваться из рук великанши, я отталкивала ее от себя, я кусала руку, закрывавшую мне рот, и все-таки ничего не могла поделать. Враг был сильнее меня – пришлось покориться.

Не помню точно, что было потом, сколько времени длилась эта неравная борьба; я очнулась только в столовой, перед грозными очами моей бабушки.

– Что это значит, Нина? – гневно спросила она, впиваясь в меня нестерпимо горящим взором.

– Нет, это я должна спросить, что все это значит! – в бешенстве вскричала я. – Как вы смеете так притеснять меня? Как смеете не пускать ко мне мою названую сестру, которая привезла мои вещи и приехала повидаться со мной?

– Замолчи сию же минуту, жалкая девчонка, сию минуту замолчи! – прогремел мощный окрик княгини, – окрик, от которого, казалось, дрогнули стены старого замка. – Или ты не знаешь о моем решении? Взяв тебя под свою опеку, я являюсь единственным ответственным лицом в деле твоего воспитания. Я не допущу ни контроля посторонних лиц в этом деле, ни вмешательства твоих прежних воспитателей. Ты больше не должна их видеть. И эту Людмилу… как ее?.. Власовскую, что ли, ты тоже больше не увидишь. Ты принадлежишь мне, твой отец поручил тебя моему надзору. Простись со всем твоим прошлым раз и навсегда. В этом мое желание, я приказываю тебе!

– Никогда! – пылко вскричала я. – Слышите ли вы? Никогда! Никогда я не соглашусь не видеться с Людой, с Андро, со всеми, кого я люблю и уважаю. Слышите, княгиня, я никогда не перестану любить их, что бы вы мне ни говорили, никогда не перестану искать с ними встречи и, если вы помешаете мне в этом, я найду возможность убежать из замка. Да, я убегу, убегу!

Мой голос прерывался от волнения, я топала ногами, сверкала глазами и вполне представляла собой ту дикую, необузданную девочку-лезгинку, какой и была на самом деле, несмотря на воспитание в кругу культурных людей.

Но странное дело: чем больше волновалась и кипятилась я, тем все спокойнее и спокойнее становилась бабушка. Наконец, когда я остановилась, чтобы перевести дух, она положила мне руку на плечо и сурово произнесла:

– Довольно юродствовать. Опомнись. Дело непоправимо, и твою гостью я не впущу в замок. Лучше приди в себя и примирись с неизбежным. Садись-ка за мемуары и займись ими как следует. Работа поможет тебе выкинуть из головы всякую блажь.

А, мемуары? Опять мемуары? Так ладно же! Так вот же тебе!..

И, прежде чем бабушка смогла догадаться, что я намерена сделать, и предупредить меня, я мигом подскочила к толстой книге, лежащей на столе, захватила рукой несколько страниц и с остервенением вырвала их из книги. Потом, сминая и разрывая их на клочки, я в бешенстве закричала, давясь слезами:

– Мемуары? Вот они, ваши мемуары! Вот, как я буду заниматься ими, если вы не разрешите мне повидать Люду!..

Бабушка помертвела, схватилась за голову и вскрикнула. Потом стала быстро-быстро делать руками знаки, обращаясь к Мариам. Немая, казалось, с глубоким вниманием слушала свою госпожу. Когда же бабушка закончила свое безмолвное объяснение, она в два прыжка подскочила ко мне и, прежде чем я успела опомниться, начать протестовать и защищаться, великанша снова как малого ребенка подхватила меня на руки и потащила вон из комнаты. Почти обезумев от злости, я не сознавала, куда она влечет меня, и опомнилась только на площадке башни, той самой башни, откуда я увидела подъезжающую Люду.

«Уж не думает ли она сбросить меня вниз, в бездну? От этой идиотки всего можно ждать!» – мелькнула в моей голове тревожная мысль.

Но я тотчас же поняла ошибочность подобного предположения. Великанша втащила меня в небольшую круглую комнату с огромным окном и опустила на широкую кровать, застланную ветхим, но дорогим одеялом с княжеским гербом посередине, с грудой подушек и с малиновым балдахином под княжеской короной, спускавшимся со всех сторон этого огромного ложа. Потом она повернула ко мне бледное, как мел, лицо со сверкающими диким огнем глазами и, погрозив мне своим большим пальцем с нечистым ногтем, быстро удалилась, плотно прикрыв за собой дверь. Вслед за тем щелкнула задвижка, повернулся ключ в ржавом замке, и я осталась одна, еще более одинокая и несчастная, чем когда-либо…

Глава XIV. Узница. – Белое видение. – Друг

Большая круглая комната с высоко взбитой постелью под балдахином, но без какой-либо другой мебели, необходимой для жилья, наводила меня на печальные мысли. Похоже, эта комната в башне была самым отдаленным помещением в замке и поэтому бабушка выбрала ее для моего ареста.

Ареста!.. Не было сомнения, что я находилась под арестом, и это несказанно угнетало меня. Я поняла теперь окончательно и бесповоротно, что мне не вырваться на свободу. Больше того, меня совершенно обособили от всего свободного мира, и я не увижу никого из близких в продолжение долгих лет, остающихся до моего совершеннолетия, а буду видеть только одни и те же ужасные лица деспота-бабушки и ее чудовищной великанши. О, Господи! Какое тяжелое будущее предназначила мне судьба!

С такими печальными размышлениями я подошла к окну, распахнула его и высунулась из башни…

О, радость! Я увидела коляску, ехавшую теперь от замка, а в ней – знакомую уже темную фигуру Люды…

– Люда! Люда! – закричала я во весь голос. – Люда, вернись! Забери меня отсюда! Я не могу больше, я задыхаюсь!

Увы! Темная фигура не оборачивалась в мою сторону, Люда была уже далеко и не могла услышать мой крик. Тогда я закричала еще громче, еще отчаяннее. Но и это оказалось только еще одним тщетным, бесполезным усилием. Коляска завернула за угол и скрылась за большим темным утесом…

Тогда, исполненная отчаяния, тоски и горя, я с диким криком повалилась на пол, изо всех сил колотя по нему ногами и кулаками. Мне казалось, что, если я буду кричать и бесчинствовать и мои крики достигнут ушей бабушки, наказание будет немедленно снято и меня освободят. Но, конечно, ничего подобного не случилось. Никто не приходил, ничьи шаги не раздавались на лестнице, только эхо в горах повторяло исступленные вопли девочки, окончательно забывшей свои пятнадцать лет и вновь ставшей маленьким, капризным ребенком. Наконец, окончательно выбившись из сил, я затихла, опустила голову на руки и тотчас же забылась тяжелым, мучительным, как кошмар, сном.

* * *

За окном было уже совсем темно, когда я проснулась. Чья-то заботливая рука прикрыла обе створки окна. Видимо, та же рука во время моего продолжительного сна доставила сюда ручной фонарик и ужин, которые были поставлены подле меня на полу. Несомненно, это великанша по приказанию бабушки принесла все это, пока я спала.

Но есть мне не хотелось; к тому же обычная, должно быть, в этом доме жареная баранина в застывшем виде и пресные лаваши не возбуждали во мне аппетита: я привыкла к более изысканной пище в доме моего приемного отца. По крайней мере, я не дотронулась ни до того, ни до другого и, презрительно оттолкнув ногой поднос, подошла к окну. Стояла темная ночь. Небо и горы были покрыты непроницаемой мглой. Где-то далеко-далеко слышался крик джейрана, заглушенный неумолкаемым рокотом Терека, бушующего под самыми стенами замка.

Этот монотонный гул, эта черная тьма за окном, эта круглая сводчатая холодная комната с высокой постелью, похожей на катафалк, – все это не могло способствовать успокоению моих расшалившихся нервов. Продолжительный сон не укрепил, а только еще больше взвинтил их. Я чувствовала ужасную слабость и волей-неволей должна была улечься на огромную, неуютную постель под пологом с княжеской короной. Но, несмотря на то, что я ненавидела эту постель, мне было удобно и хорошо лежать на ее мягких, пышно взбитых пуховиках. Спать мне не хотелось, но полежать спокойно, вытянувшись всем телом, после всех пережитых сегодня треволнений было приятно.

По мере того как успокаивались мои измученные нервы, как постепенно утихала душевная боль, моя голова начинала работать все более сознательно и активно.

Мое положение в качестве узницы не представлялось уже таким безысходным и трагическим, в нем было даже что-то смешное.

Конечно, смешно и непростительно было со стороны бабушки наказывать меня подобным образом, ведь не ребенок же я, в самом деле, чтобы позволить поступать со мной, почти взрослой девушкой, подобным бесцеремонным образом.

Нет, я завтра же добьюсь, чтобы меня выпустили из этого глупого заточения, и поговорю с княгиней.

Поговорю непременно и о том, что я не желаю больше подвергаться подобным наказаниям и обязательно хочу бывать в Гори.

И, остановившись на этом мудром, как мне казалось, решении, я подложила себе под голову подушку, стараясь забыться, как вдруг легкий шорох привлек мое внимание. Точно едва уловимая струйка холодного воздуха потянулась откуда-то, и в то же время я услышала мягкое шарканье туфель по полу.

Вся кровь бросилась мне в голову. Услужливая мысль разом восстановила в памяти утренний рассказ Николая о появлении призрака в окне башни.

Раньше, за всеми сегодняшними волнениями, мне даже не пришло в голову, что меня заперли как раз в том помещении, где Николай видел призрак. Теперь же с поразительной ясностью мне припомнились малейшие подробности нашей беседы со старым слугой, и холодный пот крупными каплями выступил у меня на лбу.

Шаги шлепающих, очевидно, обутых в войлочные туфли или чувяки ног становились все отчетливее. Я уже ясно различала их у моего изголовья. Теперь я уже не сомневалась, что они, эти шаги, принадлежали призраку старой княгини. По крайней мере, великанша не могла ступать так легко и бесшумно. Я успела за короткое время моего пребывания в замке узнать ее тяжелую, грузную походку. Сомнений не оставалось: Николай был прав, в башне водится привидение и призрак княгини показывался в окне…

Я глубоко зарылась головой в подушки, заткнула уши руками и, обливаясь холодным потом, с сильно бьющимся сердцем, приготовилась к чему-то страшному, неминуемому, что вот-вот должно было случиться. Но, несмотря на заткнутые пальцами уши и зарывшуюся в подушки голову, я с поразительной ясностью слышала приближающиеся ко мне шаги…

Вот они ближе… Еще ближе… Мне казалось, что сейчас из-за атласного полога выглянет сухое, строгое лицо призрака с ввалившимися щеками, с горящими фосфорическим светом глазами. Мне казалось, что полог откинет сухая, костлявая рука скелета, которая потом ляжет на мое горло и задушит меня. Не могу выразить словами леденящего душу ужаса, который сковал меня. И все-таки, словно под чьим-то посторонним влиянием, я оторвала голову от подушки, открыла уши и глаза и смотрела теперь прямо перед собой исполненным отчаяния и ужаса взором. У меня с самого детства была такая особенность – смотреть опасности прямо в глаза…

Теперь уже таинственные шаги раздавались около самой постели, по ту сторону атласного полога… Вот какая-то неясная тень обрисовалась на пурпурной ткани балдахина… Вот зашевелилась занавеска, и чья-то быстрая рука откинула полог…

Передо мной предстала маленькая фигурка, плотно укутанная белой чадрой, из-под которой двумя огненными точками сверкали два огромных черных глаза…

Я дико вскрикнула и закрыла лицо руками.

В ту же минуту чьи-то сильные руки обвили мои плечи, и знакомый нежный голос прозвучал над моим ухом:

– Красоточка-джаным, ты?

Что такое? Не во сне ли все это происходит?

Вмиг была сорвана белая чадра, окутывавшая страшное привидение, и моя юная тетка Гуль-Гуль с радостным смехом упала в мои раскрытые объятия.

– Гуль-Гуль! Родная, голубушка! Здесь? Ты здесь? Как все это могло случиться? – не веря своим глазам, спрашивала я.

– А ты здесь как? Как ты здесь, красоточка-джаным? – в свою очередь удивлялась она, смеясь, плача и целуя меня в одно и то же время.

Объяснение оказалось гораздо проще, чем я могла себе представить. После похищения Гуль-Гуль ara-Керим со своей шайкой и с молодой женой удалился на Терек. Здесь власти тоже прослышали о нем, и молодой душман был вынужден скрываться в горах. Не желая подвергать свою жену опасности, поскольку он мог в любую минуту попасться в руки полиции, он поместил Гуль-Гуль в башне старого замка, которая была ему хорошо знакома, и в стене которой он пробил брешь. Гуль-Гуль ничем не рисковала, имея свободный выход в горы; укрытая здесь от непогоды и полиции, она могла спокойно жить в башне до тех пор, пока Керим не сочтет нужным забрать ее отсюда. Ее-то, неосторожно высунувшуюся из окна, старый Николай и принял за призрак покойной княгини!

Закончив свой рассказ, Гуль-Гуль показала мне потайную дверцу, которая вела из моей тюрьмы в ее временное убежище, оказавшееся крошечной комнаткой, когда-то игравшей, должно быть, роль кладовой, а теперь окончательно заброшенной обитателями замка. Керим доставлял ей сюда съестные припасы. За водой же Гуль-Гуль спускалась прямо к Тереку по уступам полуразрушенной стены.

– Ну, а ты как попала сюда, радость очей моих? – обратилась она ко мне.

Я в свою очередь поведала ей обо всех моих горестях и бедах.

– О-о! – гневно воскликнула Гуль-Гуль. – Так нельзя! Так нельзя! Что она, безумная, что ли, эта старая княгиня? Так мучить бедную джаным! О-о! Стыд ей, старой княгине, стыд! Погоди, на днях придет к Гуль-Гуль ее повелитель, все расскажет Кериму Гуль-Гуль, и освободит Керим Нину из замка. «Иди на свободу, Нина, – скажет он, – иди куда хочешь!»

– Нет, Гуль-Гуль, не пойду я никуда, мне некуда идти!.. – печально возразила я.

– Как некуда? Как не надо идти? – всполошилась она. – Да разве может джаным здесь оставаться? Разве можно оставаться там, где бедненькую джаным мучают злые люди?

Но я объяснила ей, что покойный отец сам назначил мне в опекунши бабушку, и я не смею нарушить его предсмертную волю. И если буду просить что-то у Керима, так только передать в Гори мою записку к Люде, в дом князя Соврадзе.

– Все сделает Керим, что надо, все сделает, – успокаивала меня Гуль-Гуль, – для этого Гуль-Гуль надо только показаться на зубьях стены, выходящей в горы; в горах сразу увидят, что Гуль-Гуль что-то надо, и к ночи придут узнать. Как завоет белая женщина свою песню на кровле, так и придут в башню.

– А они не боятся воя великанши? – удивилась я.

– Разве горный орел устрашится крика серой кукушки? – тихо рассмеялась Гуль-Гуль. – Чего бояться храбрым джигитам? Какой-то безумной бояться, что ли? Нет, не было еще такой опасности, которой испугался бы Керим! – с гордостью заключила молодая женщина, и ее лицо засияло нежностью и лаской.

– Ты его очень любишь, милая Гуль-Гуль? – спросила я ее.

Она выпрямилась, побледнела, ее черные глаза вдохновенно блеснули.

– Спроси цветок розы – любит ли он солнечный луч? Спроси пену Терека – любит ли она берег? Спроси голосистую пташку – дорога ли ей зеленая ветка чинары и голубой простор? Всех спроси и тогда поймешь, любит ли Гуль-Гуль своего Керима!

При этом Гуль-Гуль с такой гордостью смотрела на меня и таким блеском сверкали ее прекрасные черные глаза, что я не могла не залюбоваться ею.

– Гуль-Гуль, ты прелестна! – воскликнула я, целуя ее побледневшие от волнения щеки.

Но она не поняла моего комплимента, хотя охотно отозвалась на мой поцелуй.

Мы обе лежали теперь на пышно взбитых пуховиках старой княжеской постели, не боясь призраков – ни живых, ни мертвых. Гуль-Гуль с увлечением рассказывала мне о Кериме, и я с жадностью ловила каждое слово моей красавицы тетки.

– Керим не простой душман-барантач, – с воодушевлением говорила Гуль-Гуль, – Керим – великий вождь, смелый и мудрый. Керим не только бедняка не тронет, но и богача не тронет – того, который делится с бедняком. И того, кто упорным трудом и честным путем приобрел богатства, тоже пальцем не тронет Керим. Но того, кто притесняет бедных, заставляет, как мула, за гроши работать на себя, а сам только кальян курит да подсчитывает туманы, только того и настигнет в горах шашка Керима, да! Простой народ знает, что Керим за него, простой народ за то и любит Керима и укроет его. И осетин, и грузин, и лезгин, и чеченец… Зато богатые готовы зубами разорвать Керима, как чекалки, у-у!

Долго еще говорила Гуль-Гуль о своем муже, гордая и счастливая, с полной уверенностью в его правоте. Огненными каплями падало каждое ее слово в мое сердце. Если до сих пор я восторгалась бесстрашием и смелостью бека-Джемала, то теперь я невольно преклонялась перед благородством и величием его души.

– Дай Бог тебе счастья, дорогая Гуль-Гуль, тебе и твоему Кериму! – сказала я, обнимая и крепко целуя молодую женщину.

Она с минуту колебалась, не зная, как ей принять это не вполне понятное для нее движение моей души. Сначала тихо заплакала, потом засмеялась и закончила тем, что крепко расцеловала меня в обе щеки.

Я поздно уснула в эту ночь.