Текст книги "Вторая Нина"

«Господи! – молилась я, поднимая взор к этому темному небу с прихотливо разбросанными на нем хлопьями облаков. – Господи, сделай так, чтобы его не поймали! Сделай так, Господи! Сними бремя с моей души!..»

Я никогда не отличалась особой религиозностью, но тут я молилась до исступления. Я полностью осознавала себя виновницей несчастья и от этого страдала вдвое сильнее. Ужасные образы появлялись в моем воображении. Мне казалось, вот-вот заслышится лошадиный топот, вернутся казаки и приведут связанного Керима, избитого, может быть, окровавленного… Я вздрагивала от ужаса. Неслышные слезы ручьями текли по моему лицу. Я была олицетворением безумного отчаяния…

И вдруг в царственной тишине ночи звякнули лошадиные копыта. Вот они громче, громче, звучнее. Уже можно отличить и отдельные людские голоса.

Вот голос князя Андро, оживленно рассказывающий что-то… Вот оклик ненавистного Доурова:

– Княжна, вы?

Моя белая фигура, четко выделявшаяся на темном фоне окна, бросилась им в глаза. Меня сразу заметили.

Несколько всадников отделились от группы и подъехали к моему окну.

Трепеща и замирая, я спрашиваю срывающимся голосом:

– Ну, что?

Впереди всех – Доуров. Его глаза горят в темноте, как у кошки. Его обычно довольное, упитанное лицо выражает сейчас разочарование и усталость. По одному выражению этого лица можно понять, что их постигла полная неудача. Я торжествую.

– Ну, что? – выкрикиваю я еще раз.

И не вопрос уже, а дерзкое поддразнивание слышится в моем голосе.

– Улизнул, разбойник! – усталым тоном говорит адъютант. – Но даю вам мою голову на отсечение, княжна, что не позже, чем через неделю, я его поймаю, и он получит должное наказание.

– Боюсь, что вам придется лишиться вашей головы, Доуров, – торжествующе усмехаюсь я.

– Посмотрим! – говорит он со зловещей улыбкой.

– Посмотрим! – в тон отвечаю я и, расхохотавшись ему прямо в лицо, с шумом захлопываю окошко.

Господь услышал мою молитву: Керим вне опасности!

Глава V. Тяжелые дни. – Хаджи-Магомет. – Я уезжаю

Сегодня уже четвертый день, как папа сердится на меня. В первые дни я, охваченная тревогой за Керима, не чувствовала на себе его гнева, но теперь…

Я подхожу к нему утром поздороваться… Он спрашивает меня о моем здоровье и целует в глаза по раз и навсегда установленной привычке, но в его обычно нежном взоре не светится свойственная ему ласка. Он не называет меня больше ни своей звездочкой, ни своей малюткой. И это он, папа, мой дорогой папа, по одному слову которого я охотно отдала бы всю мою жизнь! Мне хочется подойти к нему, спрятать лицо на его груди и поведать ему все: мои мечты, мои грезы, мою ненависть к французским глаголам и ко всему существующему строю моей жизни, но язык не повинуется мне. К чему говорить? Папа все равно не поймет меня. Никто не поймет… Я сама себя порой не понимаю. Я знаю только одно: судьба сделала роковую ошибку, создав меня женщиной. Если б я была мальчиком! Ах!..

Я страдаю. Ужасно страдаю. Целыми днями я слоняюсь по саду и по дому после обычных утренних занятий с Людой.

Люда…

Она точно не замечает, что со мной творится… Она по-прежнему все та же, необычайно спокойная, немного печальная, со своим ровным, как ниточка, пробором, с тихой грустью, казалось, навеки застывшей в ее прекрасных глазах. Но я знаю, что и Люда недовольна мной… И не только Люда, но и Маро, и Михако – словом, все, все… Маро при встрече со мной или когда подает мне умыться, укоризненно покачивает головой и лепечет что-то о том, как неосторожно и предосудительно водить дружбу с разбойниками… Это и смешно и трогательно в одно и то же время, но все это несказанно раздражает меня.

Я кажусь себе несчастнейшим существом в мире, и только потому, что родилась не в лезгинском ауле, а под кровлей аристократического европейского дома. Не правда ли, как все это смешно?..

На пятый день я наконец не выдерживаю этого неестественного напряжения.

– Люда, – говорю я после одного из скучнейших уроков, во время которого я узнала, что Франциск I, побежденный Карлом V, воскликнул: «Все потеряно, кроме чести!» Хорошая фраза! Должна признаться, что она пришлась мне по вкусу. – Люда! Попроси папу позволить мне немного покататься на Алмазе.

– Но разве ты сама не можешь этого сделать, Нина? – укоризненно покачивая головой, отзывается моя названная сестра и воспитательница.

– Ах, оставь, пожалуйста! – резко отвечаю я, в то время как сердце мое замирает от горечи и тоски.

Люда послушно идет с моим поручением и через две минуты возвращается:

– Папа позволил!

Папа позволил? Я не ожидала этого.

Вмиг забыты все мои несчастья. Я быстро сбрасываю с себя мое темное платье с длинной талией и узкой шнуровкой и мгновенно преображаюсь. На мне мой старый, поношенный бешмет, мои широкие, запятнанные и заплатанные шальвары, моя белая папаха из побуревшего от времени бараньего меха, и я уже не Нина бек-Израил, княжна Джаваха, а стройный маленький джигит из горного аула.

– Аршак! Седлай Алмаза! – кричу я, ураганом влетая в конюшню.

Он прищелкивает языком, поводит своими черными, сверкающими, как два уголька, глазами и… – как по щучьему велению, мой Алмаз оседлан и взнуздан в одну минуту. Я птицей взлетаю в седло и стрелой вылетаю из нашего сада.

Вот они, тихие, как сладкая грусть, долины Грузии… Вот она, мирная картина: виноградники Карталинии, зеленые берега рокочущей Куры, далекие отголоски быстрой Арагвы… Прочь, прочь отсюда! Мирные картины не по душе буйному сердечку Нины Израил! Дальше, дальше! В каменистые горы, в сердце кавказских твердынь!..

Я несусь с быстротой молний, забыв весь мир в моей бешеной скачке. Алмаз отлично понимает настроение своей хозяйки. Каждым нервом, каждой своей жилкой благородный конь живет вместе со мной. Теперь мы несемся как бешеные по краю бездны… Моя кровь с шумом ударяет в виски. Мое сердце учащенно бьется… Я сейчас хочу только одного: чтобы навстречу мне попался волшебник, который одним взмахом волшебной палочки превратил бы меня в отчаянного абрека из лезгинских аулов. Мое пылкое воображение истой дочери Востока уже рисует мне седого, как лунь, старца с лицом патриарха, с проницательными глазами… Он несется мне навстречу на своем волшебном, отливающем золотом, коне. Мы сталкиваемся на узкой тропинке горного ущелья, и он превращает меня в смелого, сильного, статного и прекрасного лезгина, как Керим! Да, да, как Керим!..

Прощай, Люда! Прощайте, французские глаголы, Франциск I и Карл V!..

Я даже зажмуриваюсь от наслаждения и скачу во весь опор, ничего не видя перед собой…

Когда я снова открываю глаза, то невольно испускаю крик изумления и испуга. Ну да, и испуга. Нина бек-Израил испугалась – чуть ли не впервые в своей жизни. Да и было чего испугаться! Прямо навстречу мне ехал седой волшебник на отливающем золотом гнедом аргамаке. Точь-в-точь такой, как за секунду до этого подсказывало мне мое воображение!..

Он одет в темный бешмет, поверх которого на плечи накинута косматая бурка. Черная папаха низко надвинута на лоб. Из-под нее выглядывает сухое, подвижное старческое лицо с густыми седыми бровями. Длинная, широкая белая борода лежит на его груди поверх запыленного бешмета. Черные, юношески быстрые глаза, кажется, одним взором охватывают и небо, и ущелья, и горы.

Я дала шпоры коню и в один миг очутилась перед старым абреком.

– Дедушка Магомет! – радостно вскричала я.

Ну да, я узнала его! Это был дедушка Магомет, отец моей матери и близкий друг моего названного отца.

Я его очень любила, всей моей душой любила дедушку Магомета, но…

Но теперь мне было жалко расстаться с моими грезами и признать в нем простого смертного, а не доброго волшебника, которого только что создало мое пылкое воображение…

– Дедушка Магомет, ты к нам?

– К вам, моя звездочка, к вам, ласковая птичка садов пророка, к вам в Гори.

Он остановил коня и протянул ко мне руки. Его черные глаза остановились на мне любящим, восторженным взглядом.

– Совсем лезгинка! Совсем джигит! – произнес он с восхищением.

Потом обнял меня и притянул к себе.

– Что у вас в Гори?

Я начала сбивчиво рассказывать обо всем, что случилось у нас за время его отсутствия: и про Керима, и про отца, и про его недовольство мной. Он слушал меня с величайшим вниманием, лишь изредка прерывая мою нескладную речь короткими замечаниями.

Когда я закончила, то с пылающими щеками и горящими глазами стала доказывать деду, что я не виновата, родившись такой, что я не виновата, если судьбе было угодно меня, лезгинскую девочку, сделать уруской. Тут дедушка положил свою сухую, бронзовую от загара руку мне на плечо и произнес, устремив свой сверкающий взор в небо:

– Аллах велик и могуществен! Да будет воля Великого! Ты отнял от меня, Могучий дух, двух дочерей моих, чтобы сделать их урусками на унижение и горе покорного слуги твоего. Но вместо них ты дал мне утешение, ты, повелитель всех живущих на земле и на небе!.. Я узнаю свою кровь в этом ребенке – кровь прирожденных, чистокровных лезгин из аула Бестуди… Нина, дитя сердца моего, ясная лазурь дагестанских небес, алая роза садов Магомета, ты – гордость моя!

И он еще раз обнял меня дрожащими от волнения руками. Потом, спутав поводья наших коней, поехал рядом со мной, бросая на меня взоры, исполненные любви, гордости и восхищения.

О, как я гордилась ими, этими взорами моего старого деда! Как я была счастлива в эти минуты!..

– Дедушка! Милый, добрый, хороший дедушка! – шептала я, задыхаясь от волнения. – Поговори с папой, оправдай меня! Мне так тяжело! Мне тяжело, когда мне не верят!..

Я ластилась к нему, как ребенок, с мольбой заглядывая ему в глаза.

Странное дело! Ни с отцом, ни с Людой, ни с кем в мире я не чувствовала себя так свободно, как с дедушкой Магометом.

Незаметно мы доехали до Гори.

Отец встретил нас у ворот сада, оповещенный прислугой о приезде Хаджи-Магомета. Он почтительно поддержал стремя старика, пока тот сходил со своего коня. Потом подставил свое плечо, и дедушка, опираясь на него, пошел к дому. Я на некотором расстоянии следовала за ними; потом, по восточному обычаю, прислуживала за столом дедушке, пока он ел дымящийся шашлык, мастерски приготовленный Маро.

После обеда отец отослал меня и о чем-то долго совещался с дедом. Не знаю почему, но сердце мне подсказывало, что они говорили обо мне. Я не ошиблась. После обеда отец позвал меня и, по своему обыкновению, глядя мне прямо в глаза, сказал:

– Собирайся, Нина. Завтра на заре ты едешь в гости, в аул к дедушке!

В другой раз я задохнулась бы от радости, но теперь я поняла, что отец не желает видеть меня, и поездка в аул Бестуди является своего рода наказанием. Мне стало и больно, и совестно в одно и то же время. Но это длилось недолго. Ожидание чудесной поездки в родной моему сердцу аул, знавший мою мать ребенком, аул, в котором каждый горец помнил юного красавца бек-Израила, моего отца, аул, где от зари до зари звучат веселые песни моей молодой тетки Гуль-Гуль, – приводило меня в восторг.

И, забыв весь мир при одной мысли снова очутиться в Бестуди, я закричала своим звонким, раскатистым голосом:

– Торопись, Маро, уложить мои вещи! Я уезжаю на заре с дедушкой Магометом!

Глава VI. Дорога. – В сакле. – Тайна Гуль-Гуль

Горы и небо… Небо и горы… И не видно границы, где кончаются горы и где начинается небо. Куда ни кинешь взор, все купается в розовом мареве восхода. Золотом и пурпуром залито все вокруг, и только над самыми нашими головами, в просвете между двух свесившихся над бездной утесов, синеет клочок голубого неба, ясного и чистого, как бирюза.

Мы едем уже двое суток и завтра ночью надеемся быть в Бестуди. Несмотря на желание отца, чтобы я ехала в коляске, дедушка Магомет испросил для меня разрешения следовать всю дорогу верхом, как и он. Отец долго не соглашался, но наконец уступил настойчивым просьбам тестя и только приказал кучеру из казаков ехать следом за нами с коляской, чтобы я могла пересесть в экипаж, когда устану. Но я не чувствовала усталости. Мы останавливались на ночлег в духанах и с зарей снова пускались в путь. Все мои недавние огорчения и печали – все было разом позабыто. Я восхищалась решительно всем – и горами, и небом, и окружающей дикой природой…

Правда, холодное прощание папы со мной омрачало радость поездки… Но, с другой стороны, вечные замечания Люды, как надо держаться барышне из хорошей семьи, ежедневные уроки и ненавистный мне французский язык, – все это откладывалось на неопределенное время или, по крайней мере, до тех пор, когда я, вдоволь нагостившись у дедушки, не вернусь домой.

Прощайте, французские глаголы, Франциск I и Карл V, и строгая Люда с ее ровным, как ниточка, пробором! Да! А ты, моя желанная, хотя и кратковременная свобода среди диких скал горного Дагестана, здравствуй! Здравствуй, моя свобода!

– Не устала, ласточка, не устала, розовый свет зари восхода? – слышится мне ласковый вопрос дедушки, и он поворачивается ко мне в седле.

– Нет, ничуточки, ни капли! – отвечаю я бодрым голосом, хотя на самом деле чувствую теперь, что члены мои как будто разбиты и что сонливость туманит голову и сковывает веки.

Это было на третий день нашего путешествия, за несколько десятков верст от аула Бестуди. Природа уже заметно изменилась. Развесистые чинары и каштаны больше не попадались нам на пути. Все чаще и чаще наши лошади спотыкались о цепкие кусты карагача; горы мало-помалу перестали быть живописными высотами, покрытыми сплошной зеленью орешника и виноградника; это были просто голые скалы без признаков растений и цветов.

Ночь застала нас в ущелье неподалеку от Бестуди. Все погрузилось во мрак; и горы, и бездны – все заволокло темной, непроницаемой мглой. Дедушка отослал казака с коляской обратно в Грузию, приказав ему кланяться князю и передать, что мы доехали благополучно. Так у них было заранее условлено с отцом.

И вот мы дома. Со всех сторон, как грозные привидения, обступают нас горы. Кажется, еще немного, и они, сойдясь в одно сплошное, узкое кольцо, раздавят, погребут нас под своими каменными телами. Вот послышался впереди шум горного потока. Под эти монотонные звуки голова моя еще больше туманится и тяжелеет. Я едва осознаю происходящее. Какие-то точки загораются в темноте. Я знаю, это свет в сакле дедушки Магомета. Старый нукер[30]30
  Ну́кер – слуга.


[Закрыть] ждет своего господина. Шум потока все ближе и ближе. Теперь к нему присоединяются мерные удары подков о камни узкой и темной, как высохшее русло, улицы аула. Наши лошади осторожно ступают в темноте. Моя голова клонится на грудь, я выпускаю поводья и, упав головой на взмыленную шею моего Алмаза, тут же засыпаю. Сквозь сон я слышу, как мы остановились, слышу чей-то радостный возглас; две сильные руки поднимают меня с седла и несут куда-то… Потом яркий свет на миг бьет мне в глаза, я чувствую прикосновение чего-то мягкого и как будто просыпаюсь. Но только на минуту. Голова моя снова валится на мягкую бурку, предупредительно подсунутую под меня старым слугой Селимом, и я засыпаю – мгновенно и крепко, сладким сном золотой юности…

Шум горного потока преследует меня и во сне. Но странно: постепенно он теряет свою монотонность. Это уже не глухая, однообразная мелодия падающей на камни тяжелой струи. К ней точно присоединились серебряные колокольчики, и их нежный перезвон как будто дрожит в воздухе.

Я открываю глаза и разом зажмуриваю их снова, ослепленная ярким светом солнца. Горный день во всем своем блеске встал над аулом.

А колокольчики звенят, не умолкая. Да это и не колокольчики вовсе, а песня, заразительно-веселая и звонкая песня, распеваемая серебристым, как колокольчик, голоском.

– Гуль-Гуль, ты?

– Нет, не Гуль-Гуль, а буль-буль! – слышу я тот же юный голосок.

– Да ты и впрямь соловушка, милая моя дикарочка!

Я быстро вскакиваю с тахты и бросаюсь на шею обладательнице серебристого голоса и смеха.

– Здравствуй, душечка! Здравствуй, красавица! – слышится наполовину татарский, наполовину русский лепет, и моя пятнадцатилетняя сверстница-тетка, гремя всеми своими монистами, буквально виснет у меня на шее.

Странное это существо – моя тетка Гуль-Гуль. У нее очаровательное личико с огромными глазами, в которых отражается целое море затаенной грусти. Глаза исполнены печали, а смех звонок и чист, как струя горного потока. Мне говорили, что она – вылитый портрет моего отца, и за это я люблю Гуль-Гуль всей душой. Она не помнит своего покойного брата, потому что Гуль-Гуль был всего год, когда погиб мой бедный папа, но она часто втихомолку говорила о нем со мной (громко она не смела о нем вспоминать, чтобы не рассердить родителей, гневавшихся на сына за принятие христианства) и очень любила его.

– Ах, сердце мое, как я счастлива, что вижу тебя снова! – с веселым смехом и печальными глазами говорила Гуль-Гуль, поглаживая мои щеки своими тоненькими пальчиками с окрашенными хной ногтями. – Ах, сердце мое, ненаглядная джаным!

– Душечка моя! Гуль-Гуль, красавица! – отвечаю я лаской на ее ласку, и мы целуемся без конца и смотрим друг на друга счастливыми, радостными глазами.

– Душечка моя! Бирюзовая! Алмазная! Изумрудная! – лепечет счастливая Гуль-Гуль.

– Солнышко весеннее! Звездочка серебряная! Месяц золотой! – отвечаю я.

И мы снова целуемся и хохочем. Хохочем, сами не зная чему. Все вокруг смешно – так нам весело в это ясное утро. В открытую дверь видно, как Селим взнуздывает лошадь дедушки и грозит ей кулаком за то, что она не стоит смирно. Мы смотрим на эту картину и заливаемся хохотом. Вон мальчик-пастух из байгушей выгоняет стадо из аула, щелкая арканом и поминутно протирая сонные глаза; мы смотрим на его потешную фигуру и давимся от смеха.

Мы молоды, веселы, жизнерадостны… Не плакать же нам, право!..

А горница сакли буквально вся залита солнцем… Малиновые тахты, присланные моим названным отцом в подарок деду, отливают пурпуром в его лучах. По мягким коврам скользят быстрые солнечные зайчики, проникшие сюда через маленькое оконце. Дедушка, благодаря своей близости к русским, устроился более или менее на европейский лад. У него в окна вставлены стекла, а не слюда и не пузырь, как в прочих саклях лезгин. У него есть и железные кастрюли, и самовар, и даже лампа. Комнаты сплошь затянуты дорогими восточными коврами с причудливыми узорами. По стенам всюду развешано драгоценное оружие. Но как ни хорошо у дедушки в сакле, а все-таки нам хочется на волю – мне и красавице Гуль-Гуль.

– Побежим в горы! Побежим, джаным, душечка! – зовет меня Гуль-Гуль на своем ломаном русском.

– Бежим! Я готова, Гуль-Гуль!

И, позабыв о чашке дымящегося кофе, заботливо приготовленного мне Селимом, я хватаюсь за руку Гуль-Гуль, и мы стрелой вылетаем из дедушкиной сакли. В одну минуту мы проносимся по узкой улице, упирающейся в мечеть и наполненной утренним оживлением, и выбегаем за селение, на крутой обрыв, повисший над самой бездной. Гуль-Гуль останавливается, тяжело переводя дух. Она очень хороша сейчас, моя Гуль-Гуль, с ее разгоревшимся от бега детским личиком, с высоко вздымающейся грудью. Ее голубой бешмет из тончайшего сукна плотно охватывает гибкую девичью фигурку. Густые, черные, как вороново крыло, волосы десятками косичек струятся вдоль груди и спины. Гуль-Гуль смеется, но печаль по-прежнему застыла в ее прекрасных глазах.

– Милая Гуль-Гуль, что с тобой?

Мне порой бывает невыразимо жалко прелестную девочку.

Я знаю, что дома ей нелегко живется, знаю, что старшая сестра не любит ее за красоту, а отец и мать недовольны ее чрезмерной живостью и проказами.

Оттого и печальны глаза красавицы Гуль-Гуль. Оттого и задумывается она так часто…

Я познакомилась с ней в одно из моих посещений аула. Она просто прибежала в саклю дедушки Магомета, куда ей было строго-настрого запрещено ходить, так как два моих дедушки были в ссоре со дня побега из аула моих родителей.

Пришла, бросилась ко мне на шею со своим звонким смехом, лепеча мне на ухо:

– Ты уруска, я лезгинка… Ты христианка… Гуль-Гуль правоверная, так что же! Ты дочка брата Гуль-Гуль, а Аллах один и у урусов, и у правоверных. Гуль-Гуль любит тебя, потому что Гуль-Гуль – твоя тетка. Полюби Гуль-Гуль, если можешь!..

Я, конечно, сразу полюбила ее, потому что она была прелестна и не полюбить ее было невозможно.

На этот раз Гуль-Гуль особенно мила и торжественна.

– Слушай, джаным, – говорит она, таинственно приложив к губам свой смуглый пальчик, – у Гуль-Гуль есть тайна, большая тайна!

– Но ты поделишься со мной твоей тайной, не правда ли, Гуль-Гуль? – спрашиваю я, и мои глаза с красноречивой мольбой устремляются на Гуль-Гуль.

– У Гуль-Гуль есть тайна, и никто – ни мать, ни отец, ни Лейла-Фатьма, ни замужние сестры – никто-никто не знает ее. Ласточка в небесах не знает, змея под камнем не знает, ни цветок, ни былинка, никто, никто…

Гуль-Гуль засмеялась своим серебристым смехом, от которого звенел, казалось, и воздух вокруг. Глаза ее сузились и, утратив на миг свое печальное выражение, стали лукавыми и шаловливыми.

– Скажи мне твою тайну, Гуль-Гуль, голубушка! – снова взмолилась я.

– А ты не выдашь, нет? Отец узнает – убьет! Лейла-Фатьма узнает – нашлет все беды на голову бедняжечки Гуль-Гуль. Она злая, Лейла-Фатьма, ты не знаешь. Она может принести несчастье всему дому, да, да! Она колдунья. Накличет злых джиннов на голову Гуль-Гуль – и кончена жизнь для Гуль-Гуль. Почернеет и иссохнет Гуль-Гуль, как самая старая старуха!

И она рассмеялась своим звонким смехом, в котором на этот раз уже звучали слезы.

– Клянусь тебе Богом, Гуль-Гуль, я никому не выдам твоей тайны! – заверила я ее и для большей убедительности перекрестилась, глядя на небо.

– Нет, нет, не так! – порывисто вскричала Гуль-Гуль. – Гуль-Гуль не христианка и не признает такой клятвы, ты скажи лучше так, Нина-джаным, звездочка моя, краса урусских селений, скажи так: «Пусть бездна, над которой мы стоим, поглотит меня, если я выдам Гуль-Гуль!»

– Изволь, глупенькая, скажу, – согласилась я и исполнила ее желание.

Тогда Гуль-Гуль приблизилась ко мне почти вплотную и прошептала мне на ухо, хотя вокруг не было ни души, и никто, кроме меня, не мог услышать тайну Гуль-Гуль:

– Гуль-Гуль похитят… Понимаешь? Похитят… Выкрадут – без калыма, без выкупа… Понимаешь? Придут и выкрадут из аула. Да, да!

– Зачем? – невольно вырвалось у меня.

– Как «зачем»? Вот глупенькая джаным! – расхохоталась Гуль-Гуль. – В жены меня берет… он… Гуль-Гуль в жены! Разве не стоит? – внезапно блеснула она своими черными глазками.

– Ах, не то, не то, Гуль-Гуль! – произнесла я с досадой. – Вот странная девочка! Ты красавица и составишь гордость любой семьи. Да не в том дело. Кто он, твой жених, душечка?

Она как-то растерянно обвела взглядом высокие горы, кольцом окружавшие нас, и вмиг ее лицо приняло испуганное выражение.

– Ах, джаным-ласточка, я не знаю… – прошептала она чуть слышно и опустила свои длинные ресницы.

– Как, Гуль-Гуль, ты даже не знаешь, кто тебя берет в жены?

– Ах, что я знаю, беленькая джаным, что я знаю, черноглазая гурия Магометовых кущ… Гуль-Гуль несчастна, очень несчастна. Мать и сестра заставляют работать, отец грозится отдать замуж в соседний аул, а он встретил Гуль-Гуль у источника… Похвалил очи Гуль-Гуль, похвалил косы, сказал, что не видывал еще такой красавицы ни у урусов, ни у грузин, ни в других аулах. А когда мы опять встретились, он сказал: «Красавица, будь моей женой! Будешь ходить в атласном бешмете и жемчужной чадре[31]31
  Чадра́– женское покрывало.


[Закрыть], будешь пить душистый кофе и кушать шербет из золотого блюда…» И сам он такой красивый, статный, черноокий… Люблю его, джаным, люблю!

И, упав мне на грудь, она залилась слезами.

– Гуль-Гуль, голубушка, родная моя, опомнись! – утешала я девочку, гладя ее прильнувшую к моей груди черную головку. – Зачем же плакать, Гуль-Гуль, если ты счастлива? Зачем же плакать, дитя? Не плакать, а радоваться надо!

Но она уже больше и не плакала… Она снова смеялась. Оторвав от моей груди залитое слезами личико, Гуль-Гуль теперь светилась радостной, счастливой улыбкой.

– Да, да, я счастлива, джаным! – шептала она, глядя на меня сияющими глазами, в то время как на длинных ресницах еще дрожали крупные, сверкающие алмазами слезинки. – Гуль-Гуль будет скоро большой, совсем большой, Гуль-Гуль выбрала себе мужа по душе! Гуль-Гуль ускачет в горы за чернооким красавцем, а Лейла-Фатьма лопнет со злости, потому что она ведьма и знается с шайтаном и горными духами!

И она неожиданно разразилась смехом, веселым, счастливым смехом.

– А твоя сестра погадает мне, Гуль-Гуль? – спросила я мою черноглазую подругу.

Я давно мечтала узнать будущее от моей старшей тетки, которая слыла прекрасной предсказательницей, и теперь решила рассказать о моем желании Гуль-Гуль.

– Ай, нет! Ай, нельзя! Отец узнает – беда будет! Отец не позволит тебе войти в свою саклю, джаным. Отец никогда не простит брата Израила, даже мертвого не простит… А ты его дочь, Нина-красавица, дочь крещеного горца, ставшего урусом!

– Да я и не собираюсь войти в его дом в моем обычном виде! – со смехом ответила я. – У меня есть шальвары, бешмет и папаха. Так наряжусь, так оденусь, что ты сама меня не узнаешь!

– Правда? – расхохоталась она, и все ее монисты снова запрыгали и зазвенели.

– Сиятельная княжна Мешедзе, клянусь вам!

И я сделала ей низкий, почтительный реверанс, чуть не касаясь коленями земли.

Она захлопала в ладоши и вихрем закружилась на месте.

– Ай, славно! Ай да душечка джаным! – и Гуль-Гуль звонко расцеловала меня в обе щеки.

В тот же вечер, когда она убежала к себе в долину, где стояла богатая сакля ее отца, наиба селения, старого бека Мешедзе, я сказала дедушке Магомету о моем решении.

– Храни тебя Аллах попасть в дом наиба, моя легкокрылая горлинка, – с волнением произнес дедушка. – Бек Мешедзе не может простить своему сыну и твоему отцу его поступка. Аллах ведает, каким оскорблениям ты можешь подвергнуться в их доме, дитя!

– Полно, дедушка Магомет! – весело вскричала я. – Разве есть что-то, чего может бояться Нина бек-Израил, твоя любимая внучка!