Текст книги "Вторая Нина"

Глава IX. Праздник в Бестуди. – Джигитовка. – Гуль-Гуль похищена. – Печальная весть

Дедушка-наиб решил пышно отпраздновать свое примирение со сватом.

У дедушки-наиба в кованых железом сундуках хранилось много золотых туманов; он славился своим богатством и своими табунами далеко за пределами аула.

В пятницу, которая считается у мусульман праздником, как у нас воскресенье, вечером во дворе наиба собралось столько народу, что его едва ли можно было уместить в обширной сакле бека Мешедзе. Нечего и говорить, что самыми почетными гостями являлись мы с дедушкой Магометом. Старики были связаны с детства самой трогательной дружбой, и обоим была тяжела их долгая вражда. Теперь бек Мешедзе всячески старался услужить Хаджи-Магомету; он усадил его на почетное место на груде подушек, крытых коврами, сам подавал ему бузу[34]34
  Буза́ – местный напиток.


[Закрыть], сам приготовил кальян с ароматичным куреньем и всячески выражал ему уважение и почет перед остальными гостями.

Когда я вошла в саклю об руку с моей неизменной спутницей Гуль-Гуль, там было так накурено, что с добрую минуту я ничего не могла рассмотреть в клубах крепкого ароматного дыма.

Но когда мои глаза мало-помалу привыкли к окружающему меня серому облаку, я разглядела нескольких старых, бородатых горцев в праздничных бешметах, с неподвижными суровыми лицами, сидящих на подушках и курящих кальян.

– Моя внучка, дочь покойного бека Израила, русская княжна! – произнес дедушка-наиб, выдвигая меня вперед.

И мне показалось, что в сильных звуках его могучего голоса прозвучали нотки нежности и гордости.

Тут по лицам всех этих беков и алимов[35]35
  Али́м – мудрец, ученый.


[Закрыть] медленно поползли одобрительные улыбки. Они, явно желая доставить удовольствие дедушке, хвалили мою внешность, мой ум, хотя моего ума никто из них не мог успеть заметить. Но как ни нелепы были все эти льстивые похвалы, они радовали меня, как ребенка. Я была тщеславна.

После обильного ужина, во время которого пел сказочник-певец, щипля струны своей чиунгури, дедушка пригласил всех своих гостей выйти на просторный двор, окружающий саклю. Здесь странствующий фокусник, разысканный и нанятый на этот вечер нукерами наиба, должен был давать свое представление. Нукеры вынесли из сакли подушки и ковры, выставили ковши с бузой. Важнейшие из дедушкиных гостей уселись на подушках, скрестив, по-восточному обычаю, ноги, а молодежь разместилась в стороне, почтительно стоя в присутствии старших. Девушки, прикрытые чадрами, пугливо жались друг к другу. Женщин не было видно: у лезгин они не имеют права показываться в мужском обществе. Зато они облепили кровлю сакли и, плотно укутанные в чадры, казались нам оттуда неподвижными изваяниями или пестрыми привидениями. Гуль-Гуль, пользуясь своими правами девушки-подростка, не надела тяжелого покрывала и только опустила на лицо легкую, прозрачную белую кисею, сквозь которую двумя огненными точками сверкали ее живые черные глазки.

Фокусы начались. Красивый, гибкий мальчик-персиянин на виду у толпы опускал себе в горло поочередно горящие головни и шпаги и, продержав их с минуту, извлекал обратно. Другой персиянин, как две капли воды похожий на первого юношу, очевидно, его старший брат, наносил себе кинжалом раны, но так, что ни одна капля крови не показывалась на его смугло-бронзовом теле, и пел при этом какую-то дикую, исполненную воинственного задора песню. Потом оба они начали плясать, ударяя смуглыми руками в жалобно и мелодично звенящий бубен. Что это была за пляска! Я никогда не видела ничего подобного. Оба перса кружились так быстро, что нельзя было различать ни лиц, ни рук, ни ног, и только желтые ленты, прикрепленные к их одеждам, огненными змеями обвивали эти живые волчки.

Когда оба юноши, почти бездыханные, в корчах упали на землю, толпа неистово заревела от восторга.

Мне было неприятно это зрелище.

– Пойдем! – дернула я за рукав Гуль-Гуль.

Но ей подобное представление явно было по душе. Дикое дитя лезгинского аула, привыкшая ко всякого рода случайностям и обожавшая сильные ощущения, Гуль-Гуль не разделяла моего впечатления. Ей не хотелось уходить. Глаза ее только ярче разгорелись под кисейной чадрой.

– Постой, постой, джаным, – горячо прошептала она, – сейчас джигитовка будет. Наши молодцы джигитовать будут. Постой!

– И я хочу джигитовать, Гуль-Гуль! – помимо воли вырвалось из моих уст.

– Ты, маленькая джаным?

И, бесцеремонно ткнув в меня своим тоненьким пальчиком с крашеным хной ногтем, она звонко и заразительно засмеялась.

– Ну, да, я хочу джигитовать! Что ж тут смешного? – задетая за живое ее смехом, обиженно сказала я.

В самом деле: что тут было смешного? Или не знала Гуль-Гуль, что мой названый отец и дядя джигитовал, как настоящий горец, и с детства научил меня этой нелегкой премудрости. Я в совершенстве ездила верхом и знала все приемы, необходимые для джигитовки. В пятнадцать лет я была смела и ловка, как мальчик. Поэтому, когда молодые джигиты Бестуди выехали из ворот дома наиба на широкую площадку, чтобы состязаться в верховой езде, я не задумываясь вскочила на моего Алмаза, привязанного у наибовой сакли, и помчалась за ними.

– Нина-джаным, опомнись, что ты! – кричала мне вслед испуганная моим поступком Гуль-Гуль.

Но я уже ничего не слышала. Не помня себя, я вылетела за ворота следом за остальными и, подскакав к молодому лезгину, выбранному руководителем джигитовки, попросила дрожащим от волнения голосом:

– Позволь мне, ага, джигитовать вместе с вами.

Он с минуту в недоумении разглядывал меня, окидывая насмешливым взором мою полудетскую фигуру. Потом передал мою просьбу своим товарищам.

На мне были надеты в этот вечер узорчатые шальвары и праздничный бешмет моей матери, в которые я всегда наряжалась, когда бывала у дедушки Магомета. Белая папаха была лихо заломлена на затылок. И все-таки, несмотря на мой наполовину мужской костюм, я была в их глазах всего лишь слабая женщина-подросток, девочка, почти ребенок.

Однако, видимо, из желания угодить внучке своего наиба, молодые лезгины согласились на мою просьбу, и только по лукавым усмешкам да насмешливым взглядам я могла догадаться о том, как мало доверия к моей смелости и ловкости внушает им моя тщедушная юная фигурка.

Эти взгляды и усмешки решили все. Если за минуту до этого я еще колебалась, войти ли в круг джигитов или скромно удалиться к Гуль-Гуль и другим девушкам-горянкам, то теперь мои сомнения исчезли.

«Я буду джигитовать во что бы то ни стало, – мысленно решила я, – и докажу всем этим удальцам-абрекам, что Нина бек-Израил не какая-нибудь слабая девчонка, а отважное и смелое существо!»

И я решительно присоединилась к всадникам.

Ловкие, сильные, выносливые, как молния проворные лезгинские лошадки вместе со своими всадниками сбились в круг, ожидая условного знака.

Мамед-Рагим, распорядитель джигитовки, придумал славное состязание. Он по самую рукоятку вонзил в землю короткий дамасский кинжал, так что из земли торчал только самый кончик рукоятки, украшенный чернью, и приказал всадникам на всем скаку схватить кинжал зубами.

Это была нелегкая, почти невыполнимая задача не только для меня, но и для самых ловких джигитов аула. Чтобы схватить кинжал зубами, надо было склониться лицом почти до самой земли, оставаясь верхом на вихрем несущейся лошади.

Моя душа затрепетала, как пойманная птица.

«Неужели, неужели я не достану кинжал»? – стонало внутри меня.

И другой голос вторил тут же, словно успокаивая и урезонивая мою встревоженную душу: «Полно тебе, Нина! Дитя! Ребенок, успокойся! Тебе ли равняться с ними – настоящими джигитами, опытными наездниками, всю свою жизнь проведшими в седле!»

Но несмотря на слабый голос рассудка, я вся закипала при одной мысли о том, что кто-нибудь превзойдет меня в ловкости и отваге.

– Не выдай, Алмаз, не выдай, сердце мое! – прошептала я в ухо моего верного гнедого.

Он только фыркнул в ответ и так красноречиво повел глазами, что я разом поняла: опасаться нечего, мой верный друг поможет своей юной всаднице.

Вот распорядитель, бронзовый от загара Мамед-Рагим, предварительно разгорячив свою лошадь нагайкой, с размаху пустил ее вперед во всю прыть… Вот он приближается к торчащей из земли рукоятке, все ниже и ниже наклоняясь на бок… Вот он почти сполз с седла и, плотно ухватив гриву лошади левой рукой, правой наносил удар за ударом нагайкой и без того возбужденному коню. Его лицо, налитое кровью, с горящими глазами, уже почти касалось земли. Вот он почти у цели… Вот рукоятка кинжала только в двух аршинах от него… Вот она ближе, ближе…

Раз! Лошадь вихрем пронеслась мимо цели, и багровое лицо Мамеда снова появилось у шеи коня.

Веселый хохот девушек был ответом на этот неудавшийся маневр. Всех громче хохотала красавица Еме, невеста Рагима.

Неудачная первая попытка не остановила других джигитов. Напротив, каждый промах еще больше прибавлял им жару, придавал еще больше отчаянной отваги смельчакам.

После Абдулы оглы-Радома, одного из знатнейших молодых беков аула, вышел юноша Селим, большой весельчак и отчаяннейший сорвиголова во всем Бестуди, насмешник и задира, которого многие не любили за не в меру острый язык. Он окинул гордым взглядом толпу – и круг стариков, спокойно наблюдающих издали за состязанием молодежи, и девушек, весело пересмеивающихся в стороне. Потом выехал немного вперед, взмахнул нагайкой, гикнул и во всю прыть разогнал своего коня. У него был вид настоящего победителя, и мое сердце невольно сжалось от одной мысли, что молодой лезгин может опередить меня и вырвать кинжал из земли.

Моя очередь была следом за ним. Как самая младшая, я должна была уступить первенство взрослым наездникам. С замиранием сердца следила я за каждым движением Селима. Вот он почти у цели, его голова вот-вот поравняется с рукояткой кинжала, вот… Дружный хохот разом прервал мои мысли. Гордый Селим, уже прямо сидя в седле, фыркал и отплевывался: вместо кинжала он захватил ртом изрядную порцию песка и глины. Слава Богу! Рукоятка кинжала по-прежнему невозмутимо торчала из земли.

Я нисколько не думала о неудаче Селима, не слышала насмешливых возгласов из толпы в его адрес, – я видела одну только рукоятку кинжала, одну маленькую рукоятку, от которой, казалось, зависело все мое благополучие. Если бы все мое внимание не было приковано к этой неподвижной черной точке, я бы заметила троих всадников в богатых кабардинских одеждах, на красивых конях, медленно въезжающих во двор наиба; я увидела бы седого, как лунь, старика в белой чалме на голове, ехавшего впереди двух остальных. Но я заметила их только тогда, когда дедушка-наиб почтительно вышел им навстречу и, приблизившись к старшему всаднику, произнес, прикладывая, по горскому обычаю, руку ко лбу, губам и сердцу:

– Салам-алейкум! Будь благословен твой приход в мою саклю, знатный бек!

– Благодарю, наиб, – ответил старик в чалме, – благодарю! Мы едем из Кабарды – я и мои друзья – к ученому алиму аула Раймани. Но по пути заехали передохнуть в ваше селение. – И он отдал хозяину сакли установленный обычаем поклон.

Я видела потом, как дедушка пригласил гостя войти в их круг, чтобы отведать бузы и жареной баранины, поставленной перед гостями на огромных блюдах, и как гость отклонил приглашение, сказав, что хочет посмотреть конец джигитовки, и остался верхом на своем коне неподвижным и величественным, как бронзовое изваяние. Как сквозь сон видела я это неожиданное появление всадников-кабардинцев и почти не обратила на них внимания.

Пригнувшись, я слегка ударила рукой лоснящийся бок моего Алмаза и, крикнув свое обычное «Айда!», бросилась вперед. Словно во сне мелькали передо мной встревоженные лица обоих моих дедушек, которые были далеки от мысли, что их внучка Нина будет джигитовать наравне с прочими горцами, видела побледневшее от испуга личико Гуль-Гуль. Она, забывшись, откинула чадру и стояла теперь взволнованная, с помертвевшим от страха лицом, глядя на меня во все глаза.

Моя юная тетка испытывала отчаянный страх за свою удалую племянницу.

Встревоженные лица близких не остановили меня, – напротив, они придали мне новый порыв отчаянной смелости. Отличиться, во что бы то ни стало отличиться перед всеми этими почтенными старцами, перед удалой молодежью и хорошенькими девушками, моими сверстницами, – вот единственное желание, которое жгло в эту минуту мою необузданную душу.

И я пустила моего коня быстрым галопом. Медленно, по примеру старших наездников, я начала сползать с его спины за несколько саженей до заветной цели. Все ближе и ближе ко мне черная рукоятка кинжала… Вот моя отяжелевшая голова уже повисла рядом с передними ногами Алмаза… Одна рука судорожно сжала гриву коня, в то время как другая делала непроизвольные движения в воздухе, стараясь во что бы то ни стало удержать равновесие… Вот и кинжал, заветный кинжал – в двух шагах от меня… Всего в двух шагах, не больше! Если я протяну руку, то схвачу его… Но по уговору я обязана вырвать его из земли зубами, а не руками. И я приготовилась к трудному маневру.

Но в тот же миг дикое, характерное для горцев гиканье разом заставляет остановиться моего коня. Алмаз встал как вкопанный, дрожа всеми своими четырьмя ногами и тяжело вздымая крутые бока.

Что это? Сон или действительность? Прямо на меня во всю прыть несется лошадь старого кабардинца с седобородым всадником, по-юношески ловко изогнувшимся в седле. И вот уже рослая фигура старика еще ниже склонилась к земле, белая чалма болтается у самых ног коня, седая борода метет узкую тропинку… Быстрое, ловкое движение – и гость-кабардинец, почти совсем припав к земле, на всем скаку хватает зубами торчащую из земли рукоятку кинжала и снова взлетает в седло, не выпуская добычу изо рта.

Неистовый, дикий крик восторга, одобрения и в то же время недоумения вырывается из уст толпы и победно, торжествующе несется над бездной.

И в ту же минуту раздается отчаянный женский вопль. В то время как все внимание зрителей было направлено на лихую проделку старого кабардинца, двое его спутников ринулись в толпу девушек. Один из них ворвался прямо в середину толпы на своем быстром коне, вызвав всеобщий переполох и сумятицу, а другой во весь опор подскакал к обезумевшей от страха Гуль-Гуль, схватил перепуганную девушку, – и в мгновение ока оба всадника скрылись со своей добычей.

Все это произошло на моих глазах в один миг, в одну секунду.

– Гуль-Гуль! Гуль-Гуль! – вскричала я, исполненная страха за свою подругу.

– Успокойся, княжна! Твоя Гуль-Гуль в верных руках того, кто ее любит! – послышался знакомый голос, который я узнала бы из тысячи ему подобных.

Предо мной, гордо приподнявшись на стременах, бесстрашный, как всегда, стоял Керим-ara, бек-Джемал. Седой бороды, белых усов и тяжелой чалмы на нем уже не было.

– Керим! – прошептала я со страхом и в то же время с радостью. – Так это вы, Керим, вы ее похититель?

– Она моя невеста… Ага-наиб, не беспокойся за дочь! – крикнул он в сторону моего дедушки. – Гуль-Гуль будет счастлива с Керимом! – и, дав шпоры коню, он понесся во всю прыть по узкой тропинке, ежеминутно рискуя сорваться в бездну или разбить голову о нависающие скалы.

Только сейчас проснулась, словно зачарованная всем произошедшим, толпа. Молодые джигиты быстро повскакивали на коней и полетели вдогонку за бесстрашным душманом и его товарищами. А из сакли выбежала слепая бабушка Аминат, услышавшая жалобный крик своей дочки.

Она рвала на себе волосы и одежду и рыдала как безумная, издавая раздирающие душу стоны, в которых звучало отчаянное горе осиротевшей матери.

Я взглянула на дедушку-наиба… Он был неузнаваем! Такого страшного лица я никогда еще не видела у него. Глаза его, черные, как пропасть, горели страшным огнем… Губы судорожно кривились, силясь удержать вопль отчаяния и бессильной злобы, готовый вырваться из его груди.

– Канлы! Канлы[36]36
  Канлы́ – кровная месть.


[Закрыть]! – беззвучно шептали его пересохшие, разом потемневшие, как у покойника, губы. – О, Измаил, зачем ты ушел, зачем погиб безвременно, единственный! Кто отомстит за похищение твоей сестры, кто вернет мне мою красавицу-дочь?

– Дедушка! Опомнись! Опомнись, дедушка! – дергая его за рукав бешмета, воскликнула я. – Гуль-Гуль любит его! Она любит и будет счастлива!

Но он не слышал моих слов, да я и сама плохо сознавала то, что срывалось с моих уст в эту минуту. Все случилось так неожиданно, так странно!

Так вот кто любил Гуль-Гуль, кто нашептывал сладкие речи у источника моей молоденькой тетке! Керим! Опять Керим! Что за странность судьбы – на моем пути вновь и вновь возникает этот необыкновенный человек!

Мои минутные размышления были прерваны дедушкой Магометом.

– Идем с миром в нашу саклю, дитя! Тебе нечего делать здесь, ласточка! – произнес он, кладя мне на плечо свою сухую, но сильную руку.

– Но как же мы оставим дедушку-наиба? – спросила я, тревожно глядя на разом осунувшуюся и сгорбившуюся от отчаяния фигуру старика, но вдруг краем глаза я заметила всадника, быстро приближающегося по горной тропинке.

«Что это? Неужели Керим возвращается в аул, чтобы встретить опасность лицом к лицу? С этого удальца станется!» – пришла мне в голову внезапная мысль.

Но при свете молодого месяца, выплывшего из облаков, я узнала всадника. Это был не Керим, нет. Но тот, кого я увидела, заставил еще более сжаться и затрепетать мое взволнованное сердце.

Всадник во весь опор влетел во двор наиба.

– Михако, ты? Зачем? – беззвучно сорвалось с моих губ, в то время как вся моя душа застыла в тяжелом предчувствии чего-то страшного, неизбежного, рокового…

Так просто не прислали бы сюда нашего старого слугу, верного друга дома Джаваха. «Значит, что-то случилось, что-то произошло без меня там, в далеком Гори», – с ужасом подумала я.

В одну минуту Михако отыскал меня взором в толпе, окружившей обезумевшего от горя наиба, и, подскакав ко мне, произнес, задыхаясь:

– Княжна-голубушка… Домой собирайся, скорее! Скорее!.. Батоно-князь болен… Очень болен… Торопись, княжна! Торопись, родная!..

– Болен! – воплем вырвалось из моей груди, и вмиг все – неудачная джигитовка, появление Керима, похищение Гуль-Гуль, – все было забыто.

Ужасный роковой призрак заслонил предо мной весь огромный мир.

– Отец болен! Мой папа болен! О, Михако! О, дедушка Магомет! Везите меня, везите меня к нему скорее!

И в невыразимом отчаянии я закрыла лицо руками и глухо застонала.

Глава X. Горе

Снова потянулась бесконечная дорога, горы и небо, небо и горы и молчаливые, полные тайны бездны со всех сторон… Но это уже было не прежнее, исполненное невыразимой прелести путешествие, которое я совершила неделю тому назад с дедушкой Магометом. Тяжелая свинцовая туча повисла над моей головой, все больше разрастаясь и наваливаясь на мою душу всей своей тяжестью. Предчувствие чего-то страшного, неизбежного тяготило меня, заставляя забывать и прелесть пути, и красоту природы.

Дедушка Магомет разделял, казалось, мое печальное настроение. С головой завернувшись в бурку, ехал он впереди нас на своем крепком, выносливом, точно из бронзы отлитом, коне. Михако был не разговорчивее дедушки. Я только успела узнать от него, что положение папы внушает серьезные опасения. Мой отец, до безумия любивший объезжать диких табунных лошадей, был сброшен одной из них и получил серьезное ранение головы и повреждение позвоночника.

Я не расспрашивала Михако, как это могло случиться; все мои мысли были только об одном: как можно скорее добраться до дома, увидеть папу и испросить у него прощения, да, именно прощения – в том, что я уехала в аул, не объяснившись с ним, не постаравшись даже рассеять его недовольство мной. Теперь я уже винила себя во всем – и в нечаянном знакомстве с Керимом, и в его появлении на нашем балу, и в несчастном случае с отцом. Голос взбудораженной совести настойчиво твердил мне об этом. Я страдала, ужасно страдала. Мне казалось, сам Бог наказывает меня болезнью папы за мою дикость, лень и дурной характер. И тут же давала себе тысячу обещаний исправиться, только бы… Только бы отец поскорее выздоровел! В своем безысходном отчаянии я вновь превратилась в ребенка, в жалкого маленького ребенка… Что это была за мука! Что за мука! Я никогда не забуду ее!..

В таком состоянии доехала я до Гори. Был вечер. Солнце заходило. Алое море заката купало окрестности в своем нежном пурпуре. Усталая, измученная трехдневной дорогой, я еле держалась на ногах, когда при помощи Михако сошла с лошади. Но я, однако, нашла в себе достаточно сил, чтобы бегом пуститься к крыльцу по чинаровой аллее. Странная тишина в саду и в доме поразила меня. Работницы не пели в винограднике, подвязывая сучья, голос Сандро не слышался из конюшни, песня Маро, обладающей чудесным голосом, не звенела, как это часто бывало, в свежем вечернем воздухе.

Тяжелое предчувствие чего-то ужасного, неизбежного разом ударило мне в голову. Мое сердце трепетало, кровь с шумом ударяла в виски. Голова наполнилась гулким, мучительным звоном. Навстречу мне мелькнуло хорошо знакомое полосатое платье и белый передник.

– Батоно-князь… Батоно… бедная княжна! – и Маро, закрыв лицо руками, залилась горькими, неудержимыми слезами.

Я отшатнулась от нее и бросилась к дому.

На террасе я почти лицом к лицу столкнулась с Людой. До этой встречи я могла еще надеяться и ждать, но сейчас, при виде осунувшейся и постаревшей Люды, при виде ее изможденного лица, ее обычно гладких, тщательно причесанных, а теперь беспорядочно спутанных волос, ее глаз, вспухших от слез и бессонницы, я поняла все.

– Он болен? Он болен?.. Он безнадежен, Люда?.. – вскричала я не своим голосом, тряся ее изо всех сил за худенькие, как у девочки, плечи.

– Бедная Нина! Бедная Нина!.. – прошептала она чуть слышно и закрыла лицо руками.

«К нему! Скорее к нему! – мысленно подбодрила я себя. – Ухаживать за ним, облегчать его страдания… О, Боже! Боже! Будь милостив ко мне, к злой, гадкой девочке! Будь милостив, великий Господь!»

И я со всех ног кинулась с террасы в комнаты. В одну секунду миновала столовую с ее круглым столом, гостиную, где еще так недавно гремела музыка и кружились пары, и только у двери папиной спальни я на миг остановилась, пытаясь усмирить биение сердца и подавить нарастающее с каждой минутой волнение. Потом тихонько, чуть слышно, я приоткрыла дверь и вошла.

Папа лежал против входа на своей широкой и низкой, как тахта, постели (он не признавал иного ложа с тех пор, как я помню его) с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками. Он, видимо, спал.

«Слава Богу! – мысленно воскликнула я. – Сон подкрепит его… Больным необходимо спать как можно больше».

Но как он изменился, как изменился мой бедный отец!

Это осунувшееся до неузнаваемости лицо, эти запекшиеся, посиневшие губы, этот восковой лоб, эти спутанные в беспорядке седые кудри…

Мучительная, острая, как игла, жалость вонзилась мне в сердце. С трудом сдерживая глухой стон непосильной муки раскаяния, я склонилась над неподвижно лежащим отцом и тихо прошептала:

– Милый папа! Дорогой мой! Бедный! Ненаглядный! Я люблю тебя… Я люблю тебя бесконечно, дорогой отец! Даю тебе слово, честное слово, сделать все возможное, чтобы исправиться и стать похожей на остальных девушек. Ты увидишь мои усилия, мои старания, папа! Ты поймешь меня! Ради тебя, ради моей любви к тебе я постараюсь обуздать свою дикость, я пойду наперекор природе, создавшей меня горянкой. Я обещаю тебе это. Я обещаю тебе это, отец!

И я осторожно склонилась над ним, чтобы скрепить мои слова поцелуем, склонилась к его губам, – синим, запекшимся от страданий, ужасных физических страданий, которые должен он был испытывать…

Я коснулась его губ своими, и вдруг дикий, нечеловеческий вопль, вопль испуга и отчаяния вырвался из моей груди.

Губы моего отца были холодны как лед.

В ту же минуту чья-то нежная рука обвила мои плечи.

– Не тревожь его, бедная Нина, – прозвучал над моей головой голос Люды, – наш бедный отец скончался вчера.

Все закружилось в моих глазах, все перепуталось. Черное, как сажа, непроницаемое облако вдруг накрыло меня; холод, исходивший от уст моего отца, разлился по всем моим жилам…

Я вскрикнула и упала без чувств на руки Люды.