Текст книги "Вторая Нина"

Глава III. Как я очутилась за серыми стенами. – Сон. – Травля

Прошло около шести месяцев после того, как за моей спиной раздались громкие крики Люды и Андро, заставившие забиться надеждой мое израненное сердце.

Князь Андро и Люда, мои спасители, подоспели вовремя. В ту минуту, когда я, обессиленная и измученная пережитыми волнениями, упала без чувств, тяжело ударившись о кузов коляски, экипаж моих друзей настиг нас. Князь Андро без всяких объяснений перенес меня к себе в коляску, в то время как сконфуженный донельзя Доуров давал нелепые, путаные объяснения моим друзьям. Потом меня отвезли в Гори, в дом князя Соврадзе.

Люда, Андро, Тамара наперебой ухаживали за мной. Они словно задались целью вознаградить меня своими заботами и ласками за все время моего пребывания у бабушки, – время, в течение которого я была так безжалостно лишена их. Пережитые волнения не прошли даром: я заболела.

В бреду я часто повторяла имена бабушки, Доурова, Гуль-Гуль, Керима… Я пересказывала целые сцены из пережитого мной, как это часто случается с тяжелобольными. Из моих горячечных слов выплыла история, несказанно поразившая моих близких друзей.

И тут-то, под впечатлением этой истории, у Люды и созрело непоколебимое решение больше никогда, ни под каким видом не разлучаться со мной.

– Бедная Нина, как ты настрадалась! – были первые слова моей названой сестры, когда я после тяжелой болезни впервые открыла глаза.

Прошло около месяца, пока я не оправилась полностью и не почувствовала себя совершенно бодрой и спокойной.

Только тогда Люда сообщила мне о своем решении. Мое возвращение к бабушке было теперь немыслимо. Никто не мог бы поручиться за то, что она вторично не отдала бы меня в руки ненавистного Доурова. Но от ее опеки нельзя было избавиться вплоть до моего совершеннолетия. И вот что придумала Люда. Она отправилась к бабушке и стала убеждать ее, как необходимо, чтобы я хотя бы один год пробыла в институте, в кругу благовоспитанных девиц, влияние которых благотворно отразилось бы на моем, по выражению бабушки, «невозможном характере». При этом Люда обещала подготовить меня к поступлению прямо в выпускной класс и похлопотать, чтобы меня приняли.

Бабушка сначала и слышать не хотела о моем отъезде в институт. Она десять раз повторила, что «на ее совести лежит воспитание внучки, и поэтому она сама лично должна наблюдать за его ходом и не может доверить меня чужим людям, живущим за тысячи верст, пусть даже эти люди – важные и опытные институтские дамы». Кроме того, бабушка твердо решила, что меня «не исправят никакие институты», что я «вконец испорчена», что учиться я не способна и тому подобное. Нужно было обладать терпением Люды, чтобы после всех подобных объяснений все же продолжать убеждать упрямую, гордую старуху! И Люда в конце концов добилась своего: бабушка понемногу стала уступать, а затем дала свое полное согласие.

За все время переговоров с бабушкой Люда, не говоря никому ни слова, усиленно хлопотала о месте классной дамы для себя в N-ском институте в Петербурге, где она так блестяще окончила курс шестнадцать лет тому назад и в который она теперь решила поместить и меня. Добрая, милая Люда! Чтобы дать мне возможность завершить мое воспитание в институте, она жертвовала многим, меняя выгодное и спокойное место в доме богачей Соврадзе на тяжелую долю институтской классной дамы. Но тем самым она давала мне возможность стать образованной светской барышней, достойной дочерью покойного князя, а кроме того, не разлучаясь со мной, оставалась моей наставницей. Из любви к нашему названому покойному отцу, из любви ко мне сделала это моя кроткая, великодушная Люда…

Как только я поправилась и окрепла после болезни, Люда сообщила мне о принятом решении – о том, что я поступаю в институт. Сообщила она мне это, впрочем, не сразу, постепенно подготавливая к этому совершенно неожиданному результату ссоры с бабушкой. Вопреки опасениям Люды, это решение вовсе не потрясло меня.

«Лучше в институт, чем в неволе у бабушки или в клетке у Доуровых, – решила я. – Но главное – ведь в институте я не буду разлучена с Людой!»

И Люда активно взялась за работу со мной. Она самым безжалостным образом муштровала меня по всем предметам и за пять месяцев подготовила в выпускной класс института.

Незаметно подошел срок нашего отъезда. Как ни старалась я казаться равнодушной к предстоящим переменам в моей жизни, на самом деле я уезжала из Гори с тяжелым сердцем. Я не знала ничего об участи Керима, Гуль-Гуль и обоих дедушек, находившихся в ауле. Правда, князь Андро сообщил мне, что ara-Керим бек-Джемал сидит в тифлисской тюрьме вместе с его ближайшими соратниками, но дальше этого сведения Андро не распространялись, и участь моего друга была для меня темна и непроницаема, как горные туманы Дагестана…

Все эти события, начиная с моего водворения в горном замке и кончая поступлением в институт, казались мне теперь похожими на какую-то пеструю фантастическую сказку.

Новые места, новые лица, неожиданно приобретенная подруга и поклонница – рыженькая Перская и эта бледная кудрявая девочка с зелено-серыми, похожими на морскую волну, глазами – странная, милая, дерзкая девочка… Не во сне ли я вижу все это?..

Передо мной серые стены дортуара, потонувшие в полумраке, два ряда кроватей и три десятка голов, обернутых смешными белыми колпачками… Я смотрю на эти колпачки, на серые стены и узкие кровати, и веки мои тяжелеют, глаза слипаются… Вот в последний раз мелькает передо мной рыженькая Перская, безмятежно уснувшая в своей постели… Серые стены темнеют у меня перед глазами и как бы придвигаются друг к другу… Точно черные утесы родных кавказских гор теснятся надо мной. А может быть, это и есть утесы? Может быть, и высокое мрачное здание, и девочки, зеленые и белые, – только сон, вещий сон прежней – вольной, свободной – Нины Израил?

Вдруг где-то близко, совсем близко от меня слышится насмешливый голос, задорно выкрикивающий прямо мне в уши:

– Названая княжна Джаваха! Княжна-самозванка! Стыдно! Стыдно! Стыдно!

И передо мной мелькает бледное лицо с зелеными глазами цвета морской волны, и мой симпатичный враг своей гибкой фигуркой заслоняет все, что было у меня перед глазами…

– Лида! – шепчу я помимо собственной воли, – Лида! Почему вы так?.. Я всей душой к вам, Лида, а вы… Зачем вы так поступаете со мной? Зачем?..

Но тут стройная фигурка исчезает, словно растворяется во мраке. Надменный голосок умолкает, а вместо него какой-то шум наполняет мой слух.

Я сразу узнаю этот шум, этот гремучий стон потока… Это Терек, грохочущий пенной струей в своем каменном ложе.

Это Терек! Бурное дитя Кавказа, я узнаю тебя!.. Он шумит все настойчивее, все громче. Он рассказывает длинную, бесконечную, чудную сказку, сказку речных порогов и пенных валов… Он бежит, струится, сердится… Вот я уже различаю отдельные звуки из его боевой саги… Я слышу звон подков быстрого кабардинского коня, я слышу звон бубенцов тяжеловесных мулов, лениво тянущих неуклюжую грузинскую арбу. Колокольчики звенят все громче… Звенят нестерпимо. Этот звон наполняет мои уши, голову, все мое существо… Я вздрагиваю и открываю глаза.

Ни арбы, ни мулов, ни гремучих колокольчиков, ни пенящегося Терека с его чарующей сказкой…

Серые стены и белые девочки…

Колокольчик звенит, заливается. Это колокольчик, призывающий воспитанниц института к новому трудовому дню… Прямо перед моей постелью собралась в кружок группа девочек. Маленькая Игренева и белобрысая Коткова сидят на ночных столиках, выдвинутых на середину дортуара, и очень искусно наигрывают на гребенках какой-то веселый плясовой мотив. А в середине круга ленивая, тяжелая и толстая Софья Пуд, в нарочно по-балетному укороченной нижней юбочке, в огромных ночных войлочных туфлях неуклюже выделывает какие-то невозможные па. Впереди толпы стоит «она», – та, к которой так неудержимо рвалось мое сердце и которая так незаслуженно резко и несправедливо обошлась со мной. Лидия Рамзай стоит впереди толпы и дирижирует, размахивая руками.

– Пуд! Направо! Налево, Пуд!.. Вперед! Назад! Поворот! Опять соврала! Этакая ты слониха!..

А «слониха», полностью оправдывающая свое прозвище, вертится, кружится, приседает, обливаясь потом, – запыхавшаяся, неуклюжая, толстая…

Девочки смеются. Действительно, смеяться есть над чем. Пуд жалка и невозможно комична в роли танцовщицы.

– Это резвящийся слон в миниатюре или тяжеловесный морской тюлень, – замечает Игренева.

И девочки смеются. Но мне нисколько не смешно. Я вижу перед собой измученное, потное лицо Пуд и бледные, злые, но по-прежнему обаятельные черты Лидии Рамзай и смутно предугадываю «травлю».

Какое-то глухое негодование закипает в моей груди.

«Она не смеет так, не смеет!» – протестует что-то в глубине моей души.

Не отдавая себе отчета, я проворно вскакиваю с постели и, как была – в сорочке и босиком – кидаюсь к бледной девочке, руководящей толпой.

– Слушайте! Не смейте так! Я не позволю вам глумиться над ней! Понимаете, не позволю! – кричу я, задыхаясь от охватившего меня волнения.

Бледное лицо Лиды сложилось на миг в презрительную гримасу, зеленые глаза сузились и потемнели. Крупные, алые, как у вампира, губы, резко выделяющиеся на этом матово-бледном лице, скривились в усмешке.

– Самозваная княжна, не суйтесь не в свое дело! – отчеканивая каждое слово, произнесла Рамзай, награждая меня уничтожающим взглядом.

– Не смейте говорить так! – закричала я, окончательно теряя самообладание. – Мое имя бек-Израил, и оставьте меня в покое!

– Вас никто не трогает. И мне до вас нет никакого дела! – с неподражаемым высокомерием произнесла баронесса и окинула всю мою фигуру взглядом, заставившим меня вздрогнуть с головы до ног.

Она стояла передо мной – стройная, бледная, темноволосая, с презрительно прищуренными глазами, с бледным, гордым лицом. И я – в своей короткой сорочке, босая, неодетая – казалась таким ничтожеством в сравнении с ней!..

Но отступать я не собиралась. Теперь мне казалось чудовищным отступить, как говорится, несолоно хлебавши. И я решилась на последнее средство. Меня окружали недружелюбные, вызывающие лица десятка девочек. Моего единственного друга, Мили Перской, не было среди них: она крепко спала, свернувшись калачиком на своей постели, и не слышала ни звонка, ни шума. В двух шагах от меня стояла виновница происшествия – Соня Пуд. К ней-то я и бросилась, хватаясь, как утопающий за соломинку, за последнее средство:

– Пуд! Пуд! Неужели в вас нет самолюбия? Как вам не совестно выступать в этой шутовской роли? У вас нет ни на волос гордости, Пуд! – кричала я ей прямо в лицо.

Толстая, рыхлая и хладнокровная девушка подняла на меня свои заплывшие жиром маленькие глазки, и я прочла в них точно такую же недоброжелательность, как и в других устремленных на меня взорах.

Она помолчала с минуту, потом толстые губы этой ходячей тумбы раскрылись, и глухой, вялый, точно неживой голос произнес:

– Убирайтесь! Чего вы, право, суетесь… Никто не просит. Только испортите все дело. Отстаньте… Недаром же я… Мне за это Рамзай сочинение немцу напишет. А вас никто не просит соваться, да!

И с несвойственной ей подвижностью Пуд вызывающе повернула ко мне спину и снова встала в позу. Гребенки вновь запиликали плясовую, девочки захохотали, и толстая плясунья с грацией гиппопотама затопталась на месте.

На миг зеленые глаза Лидии Рамзай широко раскрылись. В них вспыхнули и тут же потухли злые огоньки.

– Что, сиятельная самозванка, взяли? – дерзко смеясь мне в лицо, бросила странная девочка.

– Великодушная баронесса, нанимающая себе шутов за мелкие услуги! – парировала я и прошла мимо побледневшей от гнева Лидии с высоко поднятой головой.

Глава IV. Фрейлейн Линдер. – Гардеробная. – Золушка

– Mesdames! В пары! На молитву! Скорее, пожалуйста, скорее! – послышался пронзительно-резкий голос с порога дортуара, и я увидела худенькое, тщедушное существо в синем форменном платье, с мелкими, точно приклеенными ко лбу кудельками.

– Фрейлейн Линдер, немецкая дама, – поспешила сообщить мне Перская, успевшая встать со мной в пару. – Ее у нас зовут «финка», – присовокупила она, торопливо просовывая свою руку под мою, как этого требовал институтский этикет.

Бесцветное, словно вылинявшее лицо классной дамы не несло в своих чертах ничего, кроме полного безразличия и постоянной усталости. С таким, очевидно, свойственным ей равнодушным видом она приблизилась ко мне.

– Новая воспитанница? – спросила она по-немецки.

– Да! – ответила я, приседая.

– Надо отвечать: «Да, фрейлейн!» – невозмутимо поправила она меня и добавила безнадежно усталым тоном, переходя на русский язык: – После чая вы пойдете в гардеробную. Вас переоденут во все казенное.

– Да, фрейлейн! – коротко ответила я.

Пары двинулись и, выйдя из дортуара, миновали умывальную, верхний коридор, спустились по лестнице и вошли в столовую – длинную комнату, находившуюся в нижнем этаже здания и сплошь уставленную столами.

Я вошла в нее как раз в ту минуту, когда младший седьмой класс столпился у дверей столовой, уступая дорогу нам, первым.

Двух маленьких девочек, составлявших его первую пару, вела Люда.

– Люда! Люда! Здравствуй! – тихо окликнула я мою названую сестру.

– Нина! Милая! Ну, как ты, привыкаешь?

– Привыкает понемножку, душечка мадемуазель! – крикнула за меня моя напарница Перская.

И тотчас же, наклонившись ко мне, отчаянно зашептала, указывая на Люду:

– Вот прелесть! Вот ангел! Божественная! Какие счастливицы эти седьмушки! Вот бы нам ее вместо нашей финки или жабы! Весь класс обожал бы ее! Я до сих пор ничего лучше не видела в наших стенах – ты и она! Она и ты! О, как я люблю вас обеих!

И пылкая девочка восхищенными глазами перебегала от лица моей названой сестры к моему.

– А Рамзай? – неосторожно вырвалось у меня.

Перская быстро вскинула на меня глаза.

– Рамзай? – переспросила она удивленно. – Ах, ты не знаешь Рамзай, Нина! Баронесса – это какой-то чертенок. Половина класса обожает ее, в то время как остальные ненавидят всей душой!

– Разве она такая злая? – спросила я, вся так и закипая от жгучего любопытства.

– Бог ее знает. Она воплощенная загадка… То бессердечна, то полное олицетворение доброты. Дикая какая-то! Впрочем, ей это простительно. Она, говорят, кумир семьи, и, кстати, очень богатой семьи! – веско присовокупила девочка.

– Она часто издевается над бедняжкой Пуд? – снова спросила я.

– И над Пуд, и другими. И никогда не делает это так, спроста, заметь! Пуд она мучает за сочинения и переводы, которые пишет вместо этой лентяйки, а других…

Но Перской не удалось докончить фразу.

Как раз в эту минуту фрейлейн Линдер подошла ко мне и приказала после молитвы и чая отправиться в институтскую гардеробную, чтобы сменить мое собственное платье на форменный костюм.

С трудом заставив себя проглотить горячую коричневую жидкость, лишь по какому-то недоразумению именуемую чаем, я поспешила исполнить приказание классной дамы.

Марина Волховская, стоявшая со мной рядом на молитве, проводила меня до дверей гардеробной, где работали девушки-портнихи в полосатых платьях.

– Сейчас вам здесь дадут все казенное, – сообщила Марина своим невозмутимо спокойным голосом и, степенно кивнув мне головой, оставила меня одну с девушками в полосатых платьях и их надсмотрщицей, гардеробной дамой.

При помощи этих «полосатых» девушек и гардеробной дамы за какие-то полчаса я совершенно преобразилась. Зеленое камлотовое платье, стоящее парусом вокруг меня, белый передник, неуклюжая пелеринка и длинные белые трубочки – «манжи» на институтском жаргоне – сразу изменили, причем далеко не к лучшему, некогда своеобразную и оригинальную внешность княжны Нины.

Я с ужасом отшатнулась, увидев свое отражение в одном из зеркал гардеробной. Я показалась самой себе невозможным уродом.

Девушки-портнихи, однако, не разделяли моего мнения.

– Очень вы хорошенькие, барышня! – произнесла одна из них – стройная, ясноглазая красавица, похожая скорее на сиятельную аристократку, нежели на горничную-портниху, «полосатку», как их называли институтки.

Я невольно улыбнулась ей. Такой красавицы мне еще не приходилось встречать. Вылитая Золушка!

– Нет, какое там! – махнула я рукой. – Какая ж хорошенькая – в таком-то виде! А вот вы – вы прелесть что такое! Картинка! Право! – невольно любуясь ею, ответила я.

– Ну уж, будет вам насмешничать! И вы туда же! Довольно я уже от баронессы терплю! – надула свои малиновые губки Аннушка, как звали девушку.

– От какой баронессы? – полюбопытствовала я.

– Да барышня Рамзай нашу Нюшку преследует! – ответила за подругу черноглазая Акуля, соседка и подруга Аннушки.

«Вот как! И тут, значит, поспела!» – мысленно заключила я.

И перед моим внутренним взором как живой всплыл образ высокой тоненькой девочки с насмешливым гордым лицом и зелеными глазами.

Путаясь в своем длинном подоле и поминутно спотыкаясь, я вышли из гардеробной, стараясь отыскать дорогу, ведущую в класс.

Глава V. Уроки. – История. – Рамзай в роли рыцаря. – Защитница

Видимо, прилаживание «формы» и мое переодевание во все казенное потребовали немало времени, потому что, когда я после долгих странствий по коридорам вошла в свой класс, там уже сидел на кафедре маленький человечек с язвительными, рысьими глазками и жидкой козлиной бородкой, которую он поминутно щипал.

Маленький человечек быстро обернулся на скрип отворяющейся двери, и мы встретились с ним взглядом, глаза в глаза.

– Это наша новенькая, господин Ренталь, – произнесла фрейлейн Линдер с самой очаровательной улыбкой, на какую была способна, и указала рукой в мою сторону.

Господин Ренталь, преподаватель географии в старших классах, одобрительно кивнул мне головой и жестом пригласил садиться.

Место около Марины Волховской было свободно, и я заняла его.

Маленький человечек говорил об островах Средиземного моря и о том, что добывают жители этих островов. Но мне было решительно не до островов и их жителей, поскольку мне уже в достаточной мере надоела ими Люда во время подготовки к поступлению в институт.

«Эльба… Сардиния… Сицилия…» – как сквозь сон слышался мне голос учителя, в то время как я старательно занялась изучением моих новых подруг.

Вот, внимательно раскрыв свои голубые детские глазенки и по привычке часто-часто помаргивая ими, рядом с черненькой, как мушка, Игреневой сидит Женя Лазарева по прозвищу «мышонок». А там, на второй парте, Миля Перская вся погружена в чтение какой-то большой тяжелой книги, которую она держит на коленях, под крышкой своего пюпитра. Дальше Тоня Коткова лепит из воска маленькие круглые шарики и время от времени бомбардирует ими ту или другую из подруг. А вон рослая, сильная и здоровая Маша Щупенко с откровенно скучающим выражением поднимает на учителя свое свежее, румяное лицо. И, наконец, рядом с Машей – она, эта странная, необыкновенная девочка, злая и непонятная «чудачка», как называют ее подруги… Добра она или жестока? Умна или ограниченна? Да что же она, в самом деле, такое – эта бледная, тоненькая, зеленоглазая баронесса Рамзай? Кто она?..

– Госпожа Пуд! Уделите нам несколько фунтов вашего внимания! – неожиданно вернул меня к действительности неприятный, гнусавый голос маленького человечка с козлиной бородкой.

Я взглянула на Пуд. Ее безучастное, апатично-сонное лицо казалось сплошной широкой и плоской маской. Бесцветные глаза спали с открытыми веками. Ни одной мысли не искрилось в этих тусклых зрачках.

Оклик учителя даже не потревожил несчастную девочку. То же сонное лицо, те же мертвые глаза без малейших признаков соображения.

– Мадемуазель Пуд! Потрудитесь сказать нам, сколько весит пудовая гиря? – снова прозвучал скрипучий голос Ренталя.

Классная дама сдержанно захихикала, девочки разразились дружным хохотом. Я сама не могла не улыбнуться при виде растерянного лица Сони. Даля Игренева и отчаянная Коткова упали головами на крышки пюпитров и, захлебываясь от смеха, только взвизгивали от удовольствия.

Вдруг среди общего смеха прозвенел натянутый, как струна, негодующий голос, разом перекрывший общий гам в классе.

– Это не относится к уроку географии, господин учитель! – с нескрываемым презрением бросила баронесса Рамзай.

– Госпожа Рамзай, чем вы недовольны? – мгновенно прервав смех и залившись нездоровым румянцем, зловещим тоном спросил Ренталь.

На минуту в классе воцарилась гробовая тишина. Воспитанницы сразу поняли, что затевается «история», что Рамзай «подцепила» «мыс Сингапур», как они, по неведомым причинам, единодушно прозвали географа, и что эта история готова перейти в открытое противостояние. И они не ошиблись. Ренталь все гуще краснел, не сводя злого, горящего взгляда с тоненькой зеленоглазой девочки, осмелившейся сделать ему замечание.

Но та уверенно выдержала его взгляд.

Тогда он переспросил еще раз, исподлобья глядя на Лидию:

– Госпожа Рамзай, чем вы недовольны?

– Это гадость! Да, гадость, – быстро и горячо заговорила Рамзай. – Пуд – лентяйка! Пуд – последняя ученица, это знает каждый. Но все-таки вы напрасно задеваете ее фамилию, ее честное, доброе имя, имя ее отца. Вы должны говорить нам о Сицилии и Сардинии, а не изощряться в дешевом остроумии на наш счет. Пуд не виновата, что она Пуд, а не Иванова или Петрова, и забавляться на этот счет дешевыми каламбурами по меньшей мере неостроумно и гадко. Да, гадко!

Я невольно залюбовалась Рамзай, когда она говорила. Бледные щеки девочки горели ярким румянцем, а гордые смелые глаза искрились зелеными огоньками. Она показалась мне красавицей в эту минуту.

– Рамзай! Безумная! Молчи! Тебе попадет, Рамзай! – со всех сторон в ужасе шептали ей подруги, дергая за платье.

– Рамзай! Вы получите «шесть» за дерзость и за невозможное поведение в классе! – кудахтала фрейлейн Линдер и металась по классу, как подстреленная птица.

Но Рамзай не унималась. С пылающими щеками и сверкающим взглядом она смотрела прямо в глаза Ренталю и, как заведенная, несколько раз повторила одно и то же:

– Нехорошо, гадко насмехаться над чужой фамилией! Чем она виновата? Который раз вы так смеетесь… Над фамилией, над именем… Так нельзя! Нельзя… Нельзя!

– Отлично-с! Превосходно-с! Прекрасно-с!.. Я в восторге от вашего возмущения… Можете продолжать… Я мешать не буду… Вы хотите разыгрывать рыцаря – пожалуйста! Наша начальница-баронесса не знает, должно быть, как вы ведете себя во время моего урока. Непременно доложу-с! Да-с! И весьма скоро!.. Невоспитанные девицы-с! Невоспитанные-с!.. Можно сказать, девочки по возрасту, и вдруг демонстрация-с, учителя критикуют! Все будет известно баронессе, сию же минуту известно, да-с!

Прошипев свою злобную речь, Ренталь вскочил со стула, кубарем скатился с кафедры и, маленький, потешный и злой, как индюк, метнулся к дверям.

– К начальнице! Сейчас же к начальнице! – кричал он по дороге.

«Мыс Сингапур! Мокрица! Фискал! Чахоточная бацилла!» – понеслось ему вдогонку.

– Рамзай! Вы будете наказаны! – со строгим видом подскочила немка к баронессе.

Но та и глазом не моргнула в ответ. Я с трудом узнавала Рамзай. Неужели это та самая Рамзай, которая еще утром заставляла неуклюжую Пуд обливаться по́том и на потеху целого класса выплясывать свои дикие па? Неужели это она, та самая Рамзай, теперь собственной грудью отстаивает интересы той же Пуд и подвергается, благодаря своему заступничеству, опасности строгого взыскания?

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – трагикомическим тоном произнесла Коткова, моментально вскакивая со своего места по уходе учителя и подбегая к Рамзай. – Ведь тебя накажут, Лида! Подумай, что ты наделала!

– И пускай! – упрямо тряхнула та своими стрижеными кудрями.

– Пуд! Пуд! Сыворотка ходячая, поблагодари же Лиду за то, что она за тебя вступилась! Слониха! – крикнула Маша Щупенко в самое ухо Пуд.

Та будто только сейчас проснулась.

– Спасибо, Рамзай! – промямлила она и потянулась целоваться.

Но баронесса только отмахнулась от нее рукой.

– Отвяжись, пожалуйста! – оттолкнула она толстуху и устало опустилась на свою скамью.

Румянец сбежал с ее щек, глаза потухли. В одну минуту она осунулась и подурнела.

– Скисла! – чуть слышно процедила сквозь зубы моя соседка Волховская. – Рамзай всегда так: заварит кашу, нашумит, а потом сразу свернется. Неустойчивая она какая-то! Ей-Богу!

И первая ученица класса с чувством собственного достоинства презрительно оттопырила нижнюю губу.

– Maman идет! Maman! Тише, mesdames, тише! – ветерком прошелестело по классу.

Девочки мигом оправились и подтянулись. Слово «maman» магически подействовало на класс: все сразу замолкли. Фрейлейн Линдер изменилась в лице и еще больше вытянула свою и без того прямую фигуру.

Начальница вошла не одна: за ней, подпрыгивая и бросая вокруг себя торжествующие взгляды, вбежал Ренталь. На почтительном расстоянии от Maman следовали полная маленькая шарообразная женщина и сухой высокий черный господин – это были инспектриса мадемуазель Краюшкина и инспектор классов Лабунский.

Баронесса Нольден была торжественна и печальна – соответственно случаю. В классе нашлась дерзкая, осмелившаяся критиковать действия учителя! И она заслуживает кары, эта дерзкая, иначе и быть не может, – так думала начальница.

– Подойди сюда, Рамзай! – приказала Maman, едва дослушав стереотипное приветствие институток, произносимое хором по-французски: «Мы имеем честь приветствовать вас!» – Подойди сюда и извинись перед месье Ренталем за твой необдуманный поступок, – твердо отчеканила баронесса, строго глядя в лицо Лиды.

Взоры всех устремились на Рамзай. Она то бледнела, то краснела, беспрестанно меняясь в лице. Закусив губы и потупив глаза, она стояла неподвижно, как статуя, у своего пюпитра.

– Ну-с, я жду! – еще строже, еще внушительнее произнесла Maman.

Рамзай подняла голову и сверкающим решительностью и гордостью взором обвела начальство. И вдруг среди гробовой тишины прозвенел ее голос:

– Ни за что! Наказывайте меня! Делайте что хотите! Я не буду извиняться, потому что я считаю, что была права!

– Вот как! – загремел грозный голос начальницы. – Так ты не хочешь признать себя виноватой, дрянная, упрямая девчонка? – и, помолчав минуту, она гневно прибавила: – Передник! Сию же минуту сними передник, дерзкая!

По рядам девочек пронесся ропот: оставить без передника старшую воспитанницу, воспитанницу выпускного класса, считалось величайшим позором в институте. Это было наказание, достойное седьмушек, и налагало клеймо на весь класс.

– Maman! Простите нас, Maman, пожалуйста! – послышались нерешительные голоса то в одном, то в другом углу класса.

– Я не сержусь на вас, дети! – уже более мягко и сдержанно отозвалась баронесса, – виновата одна Рамзай, и, если она хочет избежать наказания, – пусть извинится перед месье Ренталем, как ей уже было приказано.

– Рамзай, извинись! Извинись, Рамзай! Весь класс осрамишь, если тебе передник снимут! – горячо зашептали Коткова и Щупенко, незаметно приблизившись к Лиде.

– Молчите! Что вы понимаете! – отмахнулась от них зеленоглазая девочка и, еще больше побледнев, быстрым, ловким движением сдернула с себя передник и бросила его на лавку.

Не знаю, что сделалось со мной в эту минуту. Я сознавала только одно: Рамзай страдает, невыносимо страдает, эта прекрасная, бледная девочка, непонятная, недоступная им всем… И ее страдания больно отозвались в моем сердце. Я угадывала в ней, в этой зеленоглазой, непонятой и непонятной Лидии, родную мне, близкую душу, и, как это ни странно, я любила ее. Да, любила, с первой встречи, с первого взгляда. Это было то же чувство, которое я испытывала к Кериму, преклоняясь перед величием его души. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я кинулась вперед, выбежала на середину класса, схватила обе руки начальницы и, задыхаясь, сбивчиво залепетала:

– О, умоляю… Прошу… Умоляю вас… Простите ее… Она не хотела… Она не подумала… Не наказывайте ее… Ей неприятно… Больно… Она самолюбивая, гордая… Ради Бога! Ради Бога, пощадите ее!..

Я сжимала руки начальницы и вся пылала румянцем от волнения и стыда.

Баронесса молча слушала меня; постепенно выражение ее лица изменилось на мягкое и ласковое.

– Нина Израил, – промолвила она, кладя мне на плечо свою красивую нежную руку, – подобное заступничество за подругу делает вам честь… Бескорыстная дружба – одно из лучших проявлений в нашей жизни. Нина Израил, ради вас я прощаю вашу подругу Рамзай! И, в свою очередь, сама извиняюсь перед месье Ренталем за то, что в моем институте присутствует такая дерзкая, невоспитанная барышня, как она.

Затем, что-то тихо сказав Ренталю и одарив всех нас одним общим милостивым поклоном, Maman величественно удалилась в сопровождении инспектора и инспектрисы. «Мыс Сингапур» медленно поплелся за ними, так как прозвучавший в эту минуту звонок возвестил об окончании урока.

Я еще не успела опомниться от всего только что произошедшего, причем произошедшего помимо моей воли, как передо мной предстала тоненькая, как стебель, фигурка Рамзай.

– Кто вас просил вмешиваться в мои дела и лезть туда, куда не просят? – накинулась она на меня с трясущимися от волнения губами. – Просила я вас об этом? Просила?.. Вот назло же вам не надену передник и опозорю класс! Да, да, не надену! – с ожесточением повторила она, обращаясь ко всему классу, шумно толпившемуся вокруг нас. – И вы все благодарите за это ее, – ткнула она в меня пальцем, – ее благодарите – светлейшую самозваную княжну! Она одна будет виновата в этом позоре!

И с этими словами она окинула меня взором, исполненным бешеной ненависти.