Текст книги "Вторая Нина"

Глава XI. На новую жизнь. – Догадка

Коляска, мерно покачиваясь, как люлька, на своих мягких рессорах, быстро катилась по хорошо вымощенному тракту-шоссе. Несколько часов назад мы вышли из вагона в Тифлисе. Мой спутник достал папиросу и закурил. Потом, рассеянно окинув взором окрестности, уронил небрежно:

– Взгляните, что за ночь, княжна!

Действительно, эта ночь великолепна! Луна обливает ласковым светом горы, величавые и гордые, прекрасные и таинственные. Вблизи слышится шум Куры, похожий на ропот невидимого чудовища. Кура то появляется, то пропадает, вся облитая серебристым сиянием, пенистая, сказочная и седая, как страшная волшебница из кавказских сказаний.

Доуров, сидя рядом со мной в коляске, небрежно откинувшись головой на мягкие подушки, смотрит на месяц и курит. В начале пути, всю дорогу от Гори до Тифлиса, длившуюся около двух часов, он, как любезный кавалер, старался занять меня: выказывал сочувствие к моей невосполнимой утрате, соболезновал мне и угощал купленными на вокзале конфетами.

Но я не ела конфет, односложно отвечала на все его вопросы и так недоброжелательно поглядывала на него из-под крепа траурной шляпы, что самоуверенному адъютанту вскоре пришлось смириться и умолкнуть.

А я, обрадованная его молчанием, смотрела на облитые фантастическим сиянием месяца горы, прислушивалась к грозному рокоту Куры и думала. Думала без конца мою беспросветную думу…

С тех пор, как я упала без чувств у постели покойного отца, прошло около месяца. Что это был за месяц! Что это было за ужасное, мучительное время! Его хоронили через два дня после моего возвращения из аула. Я не плакала, я не пролила ни одной слезинки, когда офицеры-казаки из бригады отца вынесли из дома большой глазетовый гроб и под звуки похоронного марша отнесли его на руках на горийское кладбище. Я не видела ни войск, расставленных шпалерами от нашего дома до кладбища, ни блестящей толпы наших горийских и тифлисских знакомых. Не слышала возгласов сочувствия и участия, обильно расточаемых сердобольными друзьями. Я словно застыла. Как во сне мелькали предо мной залитое слезами лицо княгини Тамары, искренне оплакивающей своего дядю, и бледное, как мел, лицо Андро с нахмуренными бровями и подергивающимися губами, и измученные горем большие, кроткие глаза Люды…

– Бедная Нина! Бедная сирота! – слышалось отовсюду. Но я точно не понимала рокового смысла этих слов. Я не сознавала всего ужаса моей потери. Я просто ничего не чувствовала. Меня как будто вовсе не было…

И когда по окончании похоронного обряда блистающий своим парадным адъютантским мундиром Доуров подошел ко мне, предлагая отвести меня домой, я дико взглянула сначала на него, потом на засыпанную землей и сплошь покрытую венками могилу и глухо сказала:

– Зачем домой? Я хочу остаться здесь, с папой.

И я осталась.

Не одна, а с Людой. Пели соловьи, благоухали розы, умершие розы в душистых венках на могильном холмике, а мы сидели с ней вдвоем среди мертвой тишины горийского кладбища, сидели без слов, без мыслей, тесно прижавшись друг к другу, неотступно думая о том, кто лежал теперь под белым крестом и черной землей, под этими бесчисленными венками, под развесистой чинарой, бдительным стражем стоявшей в его изголовье…

Потом, когда стемнело и белые кресты призраками забелелись во мраке, Люда взяла меня за руку.

– Пойдем, Нина! – твердо произнесла она и повела меня с кладбища.

Машинально повинуясь, я позволила моей названой сестре привести меня домой, раздеть и уложить в постель.

Люда села в ногах моей кровати и тут только впервые заговорила об отце. Но каждое ее слово еще больше терзало мою и без того измученную душу.

– Он любил тебя, Нина, – говорила Люда, – он всей душой любил тебя и думал о тебе всегда, ежеминутно. Когда ты уехала в аул, он страдал от мысли, что ты ему солгала. А когда случилось это несчастье и его полуживого принесли домой пастухи, он не переставал говорить и думать о тебе, даже в бреду, даже в забытьи. Он благословлял тебя, он прощал тебя, он раскаивался… Пойми только – раскаивался, Нина, в том, что отпустил тебя, не выяснив этого ужасного недоразумения, произошедшего между вами, он, этот святой!..

– О! Люда, молчи! Молчи, во имя Бога! Ты рвешь мне сердце!

Я не могла плакать на похоронах, не могла плакать и теперь, когда горе тяжелым камнем давило мне на грудь, когда слова Люды заставляли мое сердце обливаться кровью, когда…

Потом… Что было потом? Я узнала, что я богата, очень богата. Узнала, что все состояние моего отца перешло ко мне, что даже часть, предназначенная Люде, от которой тут же отреклась моя названая сестра, стала моей.

Все это было ничем в сравнении с ужасным известием, которое ошеломило и поразило меня. У меня, оказывается, была опекунша-бабушка, жившая где-то в горах, в нескольких часах езды от Тифлиса, и к этой бабушке я должна была переехать на жительство вплоть до моего совершеннолетия. Напрасно я молила Люду оставить меня у себя… Она ничего не могла сделать. Закон повелевал мне быть на попечении того, кому завещал мой названый отец. К тому же Люда тотчас же по его смерти переходила в дом княгини Тамары – воспитывать ее малолетних детей.

Честная, милая, благородная Люда! Она не считала возможным воспользоваться ни одной копейкой из того, что, как говорила она, принадлежит мне по праву, и решила, как и в дни молодости, трудом зарабатывать свой хлеб.

Старый дом в Гори продали. Слуг распустили. Насиженное веками гнездо дома Джаваха разорялось и переходило в чужие руки. Люда не смогла даже проводить меня к бабушке. Вследствие пережитых роковых событий она слегла. Ввиду болезни Люды доставить меня к чужой, незнакомой мне княгине Джавахе взялся Доуров.

Я так погрузилась в мои печальные мысли, что даже не заметила, как коляска стала двигаться все медленнее и медленнее, поднимаясь по крутому склону.

Военно-Грузинская дорога давно осталась позади. Мы свернули в сторону и скоро будем на месте – на новом месте, среди новых людей, к которым так неожиданно забросила меня прихотливая капризница-судьба.

Спустилась ночь. Месяц зашел за облака, и картина вокруг стала мрачной и таинственной.

Доуров, молча куривший до сих пор, неожиданно придвинулся ко мне.

Я видела, как блеснули во тьме его черные выпуклые глаза, к которым я питала непреодолимую ненависть.

– Вот так-то и все на свете, княжна! – произнес он, загадочно усмехаясь. – Думали ли вы о том, что случилось так неожиданно, так внезапно?

Я молчала.

Тогда он заговорил снова:

– Конечно, жаль князя, такого хорошего, справедливого человека и отличного начальника, но… Он пожил довольно, – старики должны умирать раньше молодых. В этом закон природы.

– Молчите! – разом вспыхивая гневом, отрезала я. – Молчите, или я сейчас же выпрыгну из коляски…

– Полно, княжна, полно, Нина Арсеньевна, успокойтесь! – произнес он мягко, кладя свою пухлую руку на мои разом похолодевшие от волнения пальцы. – Я не хотел огорчить вас. Я слишком уважаю и чту память князя Георгия, чтобы позволить себе… – он оборвал свою речь на минуту и прикрыл глаза рукой.

Когда он снова взглянул на меня, мне показалось при свете вновь появившегося месяца, что в его глазах блеснули слезы. Но я не была расположена к Доурову и потому мало верила в его искренность. А он между тем заговорил снова.

– Не знаю, за что вы меня так ненавидите, княжна? – спросил он, не отрывая от меня своего тяжелого взгляда.

«За то, что вы насмехались надо мной, за то, что преследовали человека, которого я не могу не уважать за храбрость, за то, что вы горды, напыщенны и самонадеянны донельзя. За все! За все!» – хотелось мне крикнуть ему в лицо, но вместо всего этого я проговорила чуть слышно:

– Вы… я… мы никогда не понимали друг друга и никогда не поймем!

– Разумеется, что касается поимки дерзкого разбойника, я никогда не соглашусь с вами и приложу все мои старания, чтобы схватить Керима, – произнес он, и его лицо, разом потеряв ласковое выражение, снова стало неприятным и жестким.

– Слушайте, Доуров, помолчим об этом, – сказала я с мольбой в голосе. – Папа умер. Мне тяжело. Невыносимо. Ни ссориться, ни спорить с вами я не могу и не желаю…

– Ссориться? Спорить? – с преувеличенным удивлением произнес мой спутник. – Но кто говорит о спорах и ссорах, милая княжна. Я слишком люблю и уважаю вас, чтобы… Помните, Нина Арсеньевна, что бы ни случилось с вами, у вас есть друг – друг, который будет защищать вас, только позвольте ему это.

Он, Доуров, – друг?

Что-то фальшивое, неискреннее зазвучало теперь в голосе блестящего адъютанта. Не знаю почему, но в эту минуту я его ненавидела больше, чем когда-либо.

«Что за странность? – вихрем пронеслось в моей голове. – Еще совсем недавно он так зло подшутил надо мной на балу в Гори, а теперь вдруг эти уверения в дружбе, эти слезы на глазах, этот дрожащий голос… Что это значит?»

И вдруг ясная, отчетливая догадка озарила меня:

«Я стала богата. В самом недалеком будущем я – самая богатая невеста в Гори! И он… он…»

Точно ужаленная, с глазами, полными ужаса, я забилась в самый дальний угол коляски.

– Нет! Нет! Никогда! Никогда! – забывшись, вслух воскликнула я.

– Что никогда? – произнес ненавистный голос, и два глаза остро блеснули в темноте.

Он, казалось, прочел мои мысли, понял мой прерывающийся лепет и, выпрямившись, как под ударом хлыста, произнес, сопровождая свои слова загадочной усмешкой:

– Нет ничего невозможного в мире, запомните это хорошенько, милая княжна!

Я бы наговорила ему кучу дерзостей, я бы закричала на него в голос, со свойственной мне невоздержанностью, если бы коляска не завернула в эту минуту за высокий утес и перед моими изумленными глазами не выросла, как из-под земли, старинная грузинская усадьба. За каменным, в человеческий рост, забором было темно и тихо, как в могиле.

– Вот мы и приехали, княжна Нина! – мгновенно успокоившись, сказал Доуров. – Это дом вашей бабушки. Не правда ли, в нем есть что-то общее с рыцарским замком? Могу только сказать, однако, что прием, судя по наружному виду, не обещает быть особенно гостеприимным.

Я ничего не ответила, пуще всего боясь показаться недостаточно смелой в глазах ненавистного адъютанта, но сердце мое ёкнуло при виде этих мрачных, похожих на крепостные укрепления, стен.

«Как жаль, что папа определил меня под опеку незнакомой и чужой мне бабушки, его родной тетки, а не отдал в руки моего милого дедушки Магомета!» – вихрем пронеслось в моей голове.

Наш приезд был замечен в усадьбе, потому что как раз в эту минуту во дворе неожиданно появился свет: кто-то шел с ручным фонарем к воротам.

– Эй, кто там! – крикнул Доуров. – Я привез княгине Джавахе ее молоденькую внучку. Отворяйте скорее!

Загремели ключи, жалобно завизжал ржавый засов, и ворота распахнулись.

Дряхлый, сгорбленный старый грузин предстал перед нами. Длинный, загнутый книзу нос, черные глаза, уже выцветшие от времени, шапка седых волос под нахлобученной на них папахой и затасканный костюм, состоящий из ветхого бешмета и не менее ветхой чохи, – вот и весь портрет старого Николая, слуги моей бабушки.

– Будь здорова, княжна, в нашем доме! Госпожа ждет княжну. С утра ждет. Отчего с утра не приехала? – подняв фонарь вровень с моим лицом и стараясь разглядеть меня своими подслеповатыми глазами, произнес, шамкая губами, старик.

– Ну-ну, генацвале, помолчи немного, – прервал его речь Доуров, – княжна устала с дороги и нуждается в отдыхе. Княгиня, твоя госпожа, уже спит?

– Нет, батоно, что ты! – затряс головой старик. – Не спит, как можно, а только зачем так поздно приехала княжна? Зачем привез так поздно княжну, батоно? – обратился он к Доурову и, не дождавшись его ответа, заговорил быстро-быстро: – Нельзя ночью здесь ехать… Утром надо… Когда солнышко светит, тогда ехать… А то нехорошо здесь… Народ неверный бродит… Байгуши… Душманы… Госпожа приказала старому Николаю ворота запирать на замок крепко-крепко…

– Ну ладно, ладно, старик! – прервал его Доуров. – Веди барышню к твоей княгине, а мне пора в Тифлис, а то на поезд опоздаю.

– Как? Разве вы уже уезжаете? – помимо воли сорвалось с моих уст.

Как ни ненавидела я Доурова, как ни презирала его в душе, а все-таки он оставался теперь моей последней связью с нашим домом, с родным Гори, с дорогими и близкими – Людой и князем Андро, которых я горячо любила. И вот эта последняя связь с прошлым исчезла, и передо мной остались только эти чернеющие во мраке стены и неведомые люди в этих стенах…

Как ни странно, но впервые в жизни я пожалела, что лишилась общества Доурова.

Но блестящий адъютант, казалось, не понял этого движения моей души и истолковал его в свою пользу. По крайней мере, по его лицу промелькнула самодовольная улыбка и он произнес нарочито ласковым голосом:

– Я рад, княжна Нина, что вы наконец оценили меня. О, мы будем друзьями! В этом я теперь не сомневаюсь. Как только улучу свободную минутку, тотчас же нанесу визит вашей бабушке. А пока – до свидания, княжна, – значительно подчеркнул он голосом и пожал мою руку, после чего сел в коляску, бросив монету старому Николаю.

– Дай тебе Бог счастья, щедрый батоно! – забормотал, захлебываясь от радости, старик. – Червонец дал, целый червонец, подумай, княжна, не пятак какой-нибудь, а червонец! – шептал он, обращаясь ко мне и прижимая к груди, как сокровище, полученную монету.

Все его лицо сморщилось от счастливой гримасы, глаза разгорелись хищными, жадными огоньками.

«Скряга!» – мелькнуло в моей голове и, чтобы подавить в себе возникшее раздражение, я холодно проговорила, обращаясь к старику:

– Ведите меня к княгине. Можно видеть ее?

– Можно, можно, сиятельная госпожа, все можно, – снова засуетился он.

Потом высоко поднял фонарь и, освещая мне путь, быстрой, семенящей старческой походкой двинулся от ворот, предварительно закрыв их и дважды повернув ключ в ржавом замке.

Теперь мы шли по большому сумрачному двору, застроенному полуразвалившимися постройками, – сараи, погреба, конюшни… Когда-то, очень давно, должно быть, он процветал, этот двор, вместе с замком моей бабушки, но теперь явная печать запустения лежала на всем. Чем-то могильным, нежилым и угрюмым веяло от этих сырых, заплесневевших стен, от мрачного главного здания, смотревшего на меня единственным, как у циклопа, глазом, или, вернее, единственным огоньком, мелькавшим в крайнем окне.

– Там княгиня! – сказал старик и ткнул по направлению освещенного окна своим сухим черным пальцем.

Наконец мы подошли к дому. Это было большое одноэтажное здание с мезонином, пристроенным на плоской кровле, с высокой башней, как-то нелепо торчащей у самой стены, примыкающей к горам. Здесь и днем должно было быть темно и мрачно, в этом оцепленном со всех сторон горами каменном гнезде, а ночью оно производило удручающее, почти страшное впечатление.

И в этом доме я должна была поселиться – я, с моей жадной до впечатлений душой, с моей любовью к горам и к свободе!

Хорошо еще, что я уступила просьбам Люды и передала на время моего Алмаза князю Андро, который обещал мне заботиться о нем, а то где бы я поместила моего любимого четвероногого друга! Не в полуразрушенной же конюшне бабушкиного замка, с ее обвалившейся кровлей, должен был стоять мой красавец Алмаз! О, это было бы ужасно!

С мрачными мыслями и тяжелым сердцем, следуя за старым Николаем, дошла я до жилого помещения.

Он толкнул какую-то тяжелую дверь, и мы очутились в сенях, сырых и заплесневевших.

– Сюда! Сюда пожалуйте! Здесь моя княгиня, – произнес старик, неожиданно хватая меня за руку.

Это оказалось очень вовремя, потому что иначе, не отклонись я в сторону, мне грозило бы в кровь разбить голову о выступающий угол сырой балки.

Потом мой спутник нащупал другую дверь – уже в полной темноте, так как его фонарь погас от недостатка масла, – и я зажмурилась от света, ударившего мне в глаза.

Глава XII. Обитатели каменного гнезда и первая ссора

Вероятно, комната, в которую ввел меня старик, служила одновременно столовой и гостиной, потому что посреди нее стоял стол с более чем скудным ужином, а вдоль стен расположились мягкие тахты, как и в нашем горийском доме, но гораздо менее красивые и гораздо более ветхие. Единственная свеча-огарок, воткнутая в старинный шандал, освещала эту большую, весьма неуютную комнату. Но ни комната, ни свеча, ни ужин не привлекли моего внимания. Его захватило нечто иное.

Прямо навстречу мне шла огромная, широкоплечая смуглая женщина со странным, как бы пустым взглядом, с черными растрепанными косами, спускающимися почти до пят. На ней был красный бешмет, а на голове кокетливая грузинская шапочка. Очень странно было видеть крошечную шапочку на большой, словно раздутой голове этой великанши. Но еще более странным был взгляд ее черных глаз, лишенный даже тени хоть какого-то выражения.

– Ммм! – промычала странная фигура, приближаясь ко мне и тяжело шлепая огромными ногами, обутыми в войлочные чувяки.

Ее глаза, пустые и непроницаемые, глядели мне прямо в душу тем страшным, ничего не выражающим взглядом, каким смотрят безумные.

Первым моим движением было отойти в сторону и вернуться к двери. Но только я собралась привести мое намерение в исполнение, сухой старческий смех заставил меня остановиться:

– Не храбра же ты, внучка, если испугалась моей бедной великанши! Стыдись!

Я быстро оглянулась. У горящего очага сидела старая дама в черном платье с черным же покрывалом, наброшенным на седые, белые, как снег, волосы. Я увидела худое, морщинистое, необычайно величественное лицо, крючковатый орлиный нос и проницательные, яркие, не по летам живые черные глаза.

Это и была моя нареченная бабушка, княгиня Анна Борисовна Джаваха. Она сделала мне знак приблизиться и, когда я исполнила ее желание, положила мне руку на плечо и проговорила своим сухим гортанным голосом:

– Тебе нечего бояться моей Мариам. Она тиха и безвредна, как ребенок, – гораздо более безвредна, чем все остальные, потому что вред, причиняемый людьми, заключается в их языке, а бедная Мариам нема от рождения.

Потом, пристально взглянув мне в лицо, бабушка продолжала:

– Итак, с тобой случилось несчастье, и ты вспомнила о старой княгине Джавахе, которая может приютить тебя в своем гнезде. Наверное, ты не вспомнила бы о ней в дни благополучия, а теперь, когда тебя бросает, как ласточку бурей, по грозному житейскому морю, ты решила искать убежище в тихой пристани. Так?

– Нет, не так! – твердо ответила я, глубоко возмущенная речью старой княгини. – Я приехала к вам вовсе не потому, что мне некуда деться, – любой из моих дедушек-лезгин охотно принял бы меня к себе, но… Мой названый отец пожелал сделать вас моей опекуншей, пожелал, чтобы вы занялись моим воспитанием, и я поневоле подчинилась ему, приехав сюда.

– Поневоле? – нахмурила брови бабушка.

– Да, поневоле! – выдержав ее взгляд, по-прежнему твердо сказала я. – Конечно, поневоле, потому что если бы спросили о моем желании, я бы выбрала аул Бестуди. Да!

Я разозлилась так, что уже не владела собой.

– Вот как! – произнесла княгиня, и брови ее нахмурились еще более грозно. – Ты смела, девочка, но смелость не всегда бывает уместна… Говорю тебе: я не люблю, когда дети слишком много рассуждают. У меня, по крайней мере, никто не смеет рассуждать. Князь Георгий недаром вспомнил обо мне. Он знал, что только мне, последней представительнице славного вымирающего рода, он может поручить свое приемное дитя. К сожалению, он вспомнил об этом слишком поздно. Корни нездорового воспитания уже глубоко проникли в тебя. И работа мне предстоит немалая… Князя Георгия обошли эти попрошайки-татары из рода Хаджи-Магомета…

– Прошу не говорить так! – окончательно теряя самообладание, в бешенстве вскричала я. – Моя мать, тетя Мария и дедушка Магомет никогда не были попрошайками, как вы говорите! Не были! Не смейте же говорить мне это, бабушка! Да! Да!

– Что?! – тихо и спокойно отозвалась княгиня и вдруг неожиданно вытянулась предо мной во весь свой немалый рост и произнесла веско и внушительно. – Молчать! Я приказываю тебе молчать!

Несмотря на мгновенно возникшую в моем сердце неприязнь к бабушке, я не могла не подивиться той печати величия и гордости, которая лежала на всем ее облике.

– Слушай, девочка, – строго сказала она, – я не люблю непослушания и противоречий. Ни того, ни другого до сих пор не было в моем маленьком царстве. Мир и тишина царили в нем до сей поры, и если ты попробуешь их нарушить, то я накажу тебя и отобью всякую охоту быть непокорной мне – твоей бабушке, княгине Джавахе. А теперь поешь, если ты голодна, и ступай спать. Дети должны ложиться рано.

Дети? Не думает ли бабушка, что я считаю себя ребенком в мои пятнадцать лет?

Однако противоречить ей я не стала и, наскоро проглотив кусок холодной баранины, оставившей во рту неприятный вкус застывшего сала, я подошла пожелать княгине спокойной ночи. Она холодно кивнула мне головой и сделала какой-то знак великанше. Мариам (ужасно странно было называть это огромное существо таким поэтичным именем!) схватила своей огромной лапищей бронзовый шандал с воткнутым в него огарком сальной свечи и, сделав мне знак следовать за собой, пошла вперед, тяжело шлепая своими войлочными чувяками.

Мы прошли ряд холодных, неуютных комнат, почти лишенных мебели, и вступили в темный маленький проход, заставленный разными ящиками и сундуками. Наконец моя спутница толкнула какую-то дверь, и я очутилась в маленькой комнатке с большим окном, выходящим в сторону гор.

Я увидела их, мои милые горы, облитые мягким сиянием месяца, – горы, куда улетала моя восторженная мысль, горы, где мне дышалось так легко и свободно!

Комната была обставлена очень скромно, почти бедно.

Узенькая деревянная кровать с тощим тюфяком, ночной столик, небольшой шкаф для платья и глиняный рукомойник – вот все, что в ней находилось.

– Мне мало этого шкафа для тех вещей, которые прибудут сюда из Гори, – сказала я, обращаясь к Мариам, совершенно забыв, что она глухонемая и, следовательно, не услышит ничего, что я ей скажу.

Великанша только широко раскрыла рот и рассмеялась теми ужасными мычащими звуками, которые походили на крик диких животных.

Я досадливо махнула рукой, давая понять, что не нуждаюсь в услугах странной служанки, но вместо того чтобы уйти, Мариам преспокойно уселась на полу, скрестив по-турецки ноги, мыча на всю комнату и делая странные жесты руками. Ее пустые, бессмысленные глаза смотрели на меня тупым, мертвым взглядом. От этого неживого взгляда мне сделалось тяжело и холодно на душе.

– Уйди! – закричала я, указывая на дверь рукой и, потеряв всякое терпение, затопала ногами.

Она опять улыбнулась своей бессмысленной улыбкой и, уже не переставая улыбаться, медленно подошла ко мне, усадила меня на постель и схватила обе мои ноги своими огромными руками. Я думала, что она намерена сломать мне ступни, – с таким ужасным видом держала она их в своих руках, но тут же успокоилась: великанша просто хотела разуть меня.

Сопротивляться было немыслимо. Огромная идиотка была вдесятеро сильнее меня и, кроме того, когда я начала оказывать сопротивление, она подняла такой вой, что я поневоле заткнула уши и позволила ей расстегнуть мое платье, раздеть и уложить меня в постель.

Я смутно догадывалась, в чем дело.

Несчастное создание, лишенное разума и в то же время беззаветно преданное своей госпоже, получив приказание уложить меня в постель, буквально исполнила возложенное на нее поручение.

Потом, когда ее миссия наконец была полностью выполнена, Мариам снова улыбнулась и, издав уже не прежнее дикое, отчаянное завывание, а более тихое и непродолжительное, вышла из моей комнаты, заперев за собой дверь на задвижку.

«Что это такое? Куда я попала? Меня что, будут держать здесь как ребенка, да еще вдобавок как пленницу?» – вихрем пронеслось в моей голове, и сердце мое учащенно забилось.

Все здесь сразу стало для меня гадким и неуютным: и убогая обстановка замка, и суровая, деспотичная бабушка, и великанша-служанка, – словом, все это пустынное горное гнездо, куда, казалось, не залетал ни один звук человеческой речи, куда не попадало ни одно живое существо.

Мне стало жутко, тяжело и мучительно-тоскливо. Жизнь здесь, в кругу этих странных, неприятных людей, казалась мне немыслимой, невозможной.

«Надо во что бы то ни стало дать знать в Мцхету, князю Андро, или в Гори, Люде, чтобы они забрали меня отсюда! – решила я. – Ведь папа, должно быть, не знал, какую жизнь ведет его тетка, иначе ни за что не отдал бы ей свою любимицу Нину, ни за что! Никогда!»

Дикое, уже знакомое мне завывание раздалось где-то над самой моей головой. В одну минуту я выскочила из постели и бросилась к окну: примостившись на кровле одной из пристроек, сидела великанша и выла в голос, раскачиваясь из стороны в сторону. Теперь на ней не было ее прежнего грузинского костюма; белая простыня окутывала ее огромную фигуру, а распущенные волосы струились черным каскадом вдоль груди и спины.

Немая выла однотонно и протяжно, грозя своими огромными кулаками кому-то вдали, в горах.

Впоследствии я узнала, что верная служанка таким образом охраняла замок своей госпожи от горных душманов, которыми кишели окрестные горы. Но пока я не добралась до истины, этот ужасный вой наполнял мою душу каким-то безотчетным страхом.

Я с трудом забылась только с первыми лучами солнца, твердо решив наутро переговорить с бабушкой и упросить ее отправить меня обратно в Гори.