Текст книги "Вторая Нина"

Глава VIII. Выход императора. – Привидение

Весь день меня преследовали презрительные, насмешливые и дерзкие глаза Лиды. Всюду, куда бы я ни пошла – и во время рекреаций, и во время уроков, – они живым укором стояли передо мной…

– Госпожа Израил, что с вами? – недоумевал наш снисходительный институтский батюшка отец Василий, когда на уроке Закона Божия вместо того, чтобы рассказать о Первом Вселенском Соборе, я понесла невозможную чушь о патриархе Никоне и сожжении священных книг.

– Госпоже Израил простительно, батюшка, – послышался с первой скамьи пискливый голос Котковой, – она ведь, собственно, магометанка, ей муллу надо бы с Кавказа выписать.

– Несуразное толкуете, девочка! – вступился за меня всегда отечески добрый ко всем нам священник. – Госпожа Израил примерно прежние уроки отвечала, и теперь я только болезнью и могу объяснить ее неаккуратность! Идите с Богом, деточка, и к следующему уроку вы мне все это хорошенько усвойте! – обратился ко мне священник и, ласково кивнув головой, отпустил меня.

После урока мне стало еще хуже. Отношение девочек ко мне круто изменилось. Никто не заговаривал со мной, все явно избегали меня.

Одна только Перская по-прежнему относилась ко мне с бережной заботой. Но это меня нисколько не радовало.

Перская отнюдь не была для меня тем идеалом друга, которого жаждало мое впечатлительное сердце, и, как это ни странно, я не любила ее. Есть натуры, которые созданы исключительно для подчинения, и к числу таких натур относилась восторженная Эмилия. Ей нравилось окружать меня каким-то ей самой созданным ореолом, ей нравилось служить мне и заботиться обо мне. И я принимала ее заботы, видя, как ей дорого это, как ей самой нравится ее самоотверженная роль; я делила с ней досуг, учила вместе с ней уроки, но ни любящей, ни откровенной быть с ней я не могла. Сегодня же ее заботы просто досаждали мне.

– Оставь меня. Я дурная, отверженная, гадкая! Разве ты не видишь, весь класс отвернулся от меня! – с горечью говорила я моей единственной стороннице.

– Ах, что мне до класса, когда у меня давно сложилось мое собственное мнение о тебе! – горячо возражала Перская и тотчас же добавляла с жаром, подкрепляя свои слова крепким поцелуем: – Ты такая прелесть, Нина! И я тебя так люблю!..

С трудом выдержала я этот ужасный день. Вечер провела у Люды и ее седьмушек, но ни словом не обмолвилась ей о моей размолвке с классом. Душу мою грызла нестерпимая тоска. Я едва дождалась звонка, призывающего к вечерней молитве, и была несказанно счастлива, когда мы отправились в дортуар.

– Знаешь, Нина, это отчасти даже хорошо, что все так случилось, – помогая мне заплетать косу, говорила Перская, – по крайней мере, сегодняшняя история заставит тебя забыть о твоем безумном замысле…

– О каком замысле? – удивилась я.

– Не помнишь?.. – тут Миля наклонилась к моему уху и тихо шепнула: – Ты хотела сегодня идти караулить «выход» императора. Теперь, надеюсь, не пойдешь…

– Кто тебе сказал? – всполошилась я. – Напротив, теперь-то я и пойду. Мне необходимо развлечься, – твердо закончила я.

Действительно, мне была необходима смена впечатлений. Мне нужно было испытать что-нибудь новое, необычное, что заглушило бы в моей душе это ужасное, невыносимое ощущение гнетущей тоски.

– Я пойду, – упрямо повторила я.

– Нина, милая… – затянула Эмилия плаксивым голосом.

– Оставь меня, пожалуйста! Ты надоела мне! Не хнычь! – сердито огрызнулась я и быстро юркнула в свою постель.

В этот вечер мадемуазель Арно особенно долго ходила по дортуару, изредка призывая к тишине и покрикивая на не в меру расходившихся девочек. Наконец она бросила свое обычное «Спокойной ночи!» и «испарилась» в свою комнату.

Я только и ждала этой минуты. Едва лишь длинная, костлявая фигура француженки исчезла за порогом ее «дупла», как я легко выпрыгнула из моей постели, мельком взглянула на крепко спавшую Перскую, набросила на себя холщовую юбочку, натянула чулки и, не надевая сапог, быстро выскользнула из дортуара.

Тишина царила кругом. Газовые рожки слабо освещали длинные коридоры, а церковная площадка тонула в жуткой, непроницаемой мгле. Я не пошла, однако, по церковной, или так называемой «парадной» лестнице, а бегом пустилась по черной, которая находилась рядом с нашим дортуаром, и вошла в средний, классный, коридор, примыкавший к зале.

Не без трепета, – не страха, конечно, а вполне понятного волнения, – открыла я высокую дверь и вошла в залу – огромное полутемное помещение с белыми стенами, с исполинскими рамами царских портретов и двухсветными окнами, через которые проникал слабый, мерцающий свет месяца. Легкими, проворными шагами я пробежала пространство от двери до портрета императора Павла, помещенного за деревянной решеткой на небольшом возвышении, к которому вели высокие ступени, покрытые красным сукном. Вот он передо мной, давно умерший император, в горностаевой мантии, с короной на голове, со скипетром в руках. Его лицо с характерными чертами – вздернутым носом и насмешливым взглядом – обращено прямо на меня. При бледном сиянии месяца мне чудится, что по его лицу бродит улыбка. Но это только чудится. Я прекрасно понимаю, что мертвый портрет не может улыбаться. А вдруг может? Может быть, они правы, все эти наивные, смешные девочки, и император ровно в полночь оживет и сойдет с портрета? Чего бы это мне ни стоило, но я дождусь его «выхода», или я не достойна имени Нины.

И я уселась прямо на пол у деревянной балюстрады, которая отделяла залу от красных ступеней помоста. При этом мне невольно вспомнились рассуждения Мили по поводу этой решетки:

– Ее поставили для того, – говорила мне девочка, и ее карие глаза округлялись от ужаса, – чтобы помешать привидению сходить со ступеней!

Ха-ха-ха! Ну вот, мы и проверим, милая трусиха, насколько оправдываются ваши страхи!

Я сложила руки на груди, прислонила голову к решетке и приготовилась ждать.

На коридорных часах пробило одиннадцать.

Остался час, целый час ожидания. Целый час наедине с собой! Я любила часы одиночества, особенно теперь, в дни моего пребывания в институте. Я переживала в это время все мои невзгоды и печали. А их было так много, так ужасно много! Моя жизнь в этих серых стенах становилась невыносимой. Подруги не понимали и сторонились меня, классные дамы преследовали за мои странные для них выходки, за резкость и неумение приспособиться к строгим институтским правилам. Мадемуазель Арно уже несколько раз жаловалась на меня Люде, и та со слезами на глазах молила меня исправиться ради памяти нашего покойного отца. Странная эта Люда, право! Исправиться – в чем? Но я не знаю за собой греха. Мне надо окончательно перестать быть прежней княжной Ниной, чтобы сделаться угодной обитателям этих стен.

Ах, эти стены, эти стены! Я с наслаждением отдала бы половину моей жизни, чтобы оставшуюся половину прожить в ауле Бестуди, под крылышками двух любимых мной стариков!.. И при воспоминании о милом Бестуди я невольно перенеслась мыслью далеко-далеко, за тысячи верст. В моем воображении встала картина чудной летней дагестанской ночи… О, как сладко пахнет вокруг персиками и розами! Месяц бросает светлые пятна на кровли… На одной из них сидит закутанная в чадру фигура… Я знаю ее, маленькую, хрупкую… Это Гуль-Гуль! Малютка Гуль-Гуль!

– Гуль-Гуль! – кричу я. – Здравствуй, милая, дорогая!

Внезапный шорох разом прерывает мои мысли. Я поднимаю голову, оборачиваюсь назад… И – о, ужас!.. Фигура императора четко выделилась из рамы портрета. Он сделал шаг вперед… Вот он без труда занес ногу в узком ботфорте и поставил ее на красную ступень пьедестала… Вот следом за правой ногой отделяется и левая…

Невольный страх охватил меня… Я, не боявшаяся встречи с горным душманом, я, не испугавшаяся круглой башни в замке моей бабушки, теперь вся, с головы до ног, затрепетала, воочию убедившись в ночном выходе императора!.. Прижав к груди дрожащие руки, вся похолодев от ужаса, я стояла и ждала, вперив округлившиеся от страха глаза в приближающуюся ко мне фигуру. Император медленно и важно спускался по красным ступеням, неся скипетр в одной руке и держа другую у пояса. Теперь я уже ясно видела его лицо: бледное, гневное, страшное… Глаза его метали молнии, тонкие губы кривились в издевательской усмешке. Его взгляд, устремленный прямо в мои глаза, пылал гневом. Теперь он стоял уже на последней ступени, в двух шагах от меня. Нас разделяла только тоненькая решетка балюстрады…

И вдруг губы императора дрогнули и приоткрылись. Бледное лицо исказилось судорожной гримасой:

– Как смела ты не верить, дерзкая! – трубным звуком пронесся по зале глухой, неживой голос.

В тот же миг деревянная решетка рухнула и разлетелась на тысячу мелких кусков. Державная рука высоко взмахнула тяжелым скипетром над моей головой, другая потянулась ко мне… Я дико вскрикнула на всю залу… Вскрикнула и… проснулась.

О, какой это был сон! Какой тяжелый, ужасный… Деревянная балюстрада по-прежнему стояла на своем месте. Луч месяца скользил по лицу императора. И оно, казалось, действительно улыбалось…

Прежняя полутьма царила в зале, но что-то было не так в этой полутьме…

Новое необычайное явление приковало к себе мое внимание. По испещренному лунными пятнами паркету медленно скользила высокая белая фигура. Она приближалась ко мне легкой, неслышной походкой, направляясь к портрету императора…

Белое привидение поражало своей худобой и неимоверным ростом. В то же время что-то неуловимо знакомое было в этой длинной, прямой, как палка, фигуре…

Пережитый только что ужас подействовал на меня самым неожиданным образом: весь мой страх как рукой сняло, и я испытывала только одно безумное желание – узнать, что это такое. Быстро вскочив на ноги, я в три прыжка миновала расстояние, отделявшее меня от белого привидения, и, схватив призрак за его костлявые руки, закричала на всю залу:

– Нет, уж тебя-то я не боюсь! Ни капли, ничуточки не боюсь!

– Да вы с ума сошли, Израил! – послышался в ответ крик знакомого ненавистного голоса, и я тут же узнала мадемуазель Арно! Она стояла передо мной – в белой юбке, белой кофте и белой ночной косыночке на голове…

Я просто ошалела.

– Мадемуазель, простите! Я не узнала вас! – прошептала я, донельзя смущенная неожиданностью этой встречи.

– Лжете! Вы снова лжете! – неистово вопила синявка[43]43
  Синявками воспитанницы называли классных дам, носивших платья синего цвета.


[Закрыть]. – Вы нарочно дерзили мне, вы хотели оскорбить меня! Зачем вы были в зале? Я делала ночной обход, ваша постель оказалась пустой… Как вы очутились здесь ночью? Отвечайте сию же минуту!

– Это касается только меня, и никого больше! – твердо возразила я.

– Ах, так? – взвизгнула она. – Хорошо! Завтра же я донесу Maman и буду настаивать на публичном внушении…

– А что это такое – «публичное внушение», мадемуазель? – самым спокойным тоном спросила я взбешенную синявку.

– Молчать! Молчать! Молчать! – закричала она не своим голосом. – И марш в дортуар! Сию же минуту!

Что мне оставалось делать, как не повиноваться? Когда я вошла в спальню, Миля сидела на своей постели, раскачиваясь из стороны в сторону, словно у нее болели зубы.

– Нина, наконец-то! Арно тебя хватилась, подняла шум. Ну, что? Видела «его»?

– Слушай, Перская, – не отвечая на ее вопрос, спросила я, – не знаешь ли ты, что значит «публичное внушение», которым мне пригрозила Арно?

– Это ужас что такое, Нина! Это самое позорное наказание, которое здесь существует! Собирают все классы, с первого до седьмого, в зале, приходит все институтское начальство, опекуны, попечители, учителя и классные дамы, и батюшка отчитывает виновную в присутствии всего института. Но подобное наказание полагается только за очень крупную вину, и мы не допустим, чтобы тебя, старшую воспитанницу, приговорили к нему. Можешь быть спокойна, Нина! Класс заступится и не позволит себя позорить. А ты… а ты… – неожиданно сменив тон и понизив голос до шепота, продолжала Перская, – ты «его» видела? Скажи, душка! Да?..

– Кого?

– Да императора… Дождалась ты его «выхода», Нина?

– Я дождалась позорного наказания и ничего больше, – мгновенно закипая привычным раздражением, огрызнулась я, – а что касается «выхода» императора, то я не советую тебе повторять чушь, которой способны верить разве только глупые, наивные дети!

И, повернувшись спиной к Эмилии, я зарылась в подушки, всеми силами пытаясь уснуть.

Глава IX. Бал. – Приятный сюрприз. – Наказание

«Мы не допустим», – решительно заявила мне в ту хорошо памятную мне ночь Перская, и они действительно не допустили. Мои одноклассницы-выпускные решительно запротестовали всем классом против «публичного внушения», ожидавшего их, пусть и нелюбимую, подругу. Марина Волховская, Аня Смирнова, Лиза Белая – все лучшие ученицы класса пошли умасливать «жабу» и просить ее не давать хода истории. И жаба смилостивилась. Баронесса Нольден ничего не узнала о случившемся.

Мои отношения с классом, однако, не улучшились после этой истории. Девочки по-прежнему недоброжелательно относились ко мне. Впрочем, острых нападок с их стороны не было, да их, впрочем, теперь и не могло быть. Юные умы были заняты предстоящим чрезвычайным событием, которое должно было всколыхнуть стоячие воды однообразной институтской жизни.

В институте ежегодно давался блестящий шумный бал. К этому балу готовились не менее чем за два месяца.

Институтская администрация подняла на ноги всех служащих. Девушки и сторожа чистили, мыли и скребли во всех углах огромного здания.

В эти два месяца многие девочки отказывались от обедов и завтраков, надеясь похудеть, чтобы придать себе как можно большую, как говорили институтки, «эфирность». Еще в моде была «интересная бледность», для достижения которой иные девочки, не задумываясь о последствиях, ели мел, сосали лимоны, глотали кислоту и прочие гадости. Каждое утро они перетягивались «в рюмочку», чтобы «приучить фигуру» и приобрести тонкую осиную талию. Осиная талия считалась не меньшим шиком, чем интересная бледность. Кавалеров приглашали заранее; это были братья, кузены и товарищи братьев институток, воспитанники старших классов лицея, училища правоведения и кадетского корпуса.

Студентов университета и специальных институтов тщательно исключали из списков приглашаемых – за «неблагонадежностью», как таинственно сообщали нам классные дамы.

– Нина! Ниночка! Ты не горюй, что у тебя знакомых на балу не будет! – говорила мне Эмилия. – Я брата приглашаю и его товарища. Брат мой – красивый, блестящий лицеист, он будет танцевать с тобой, а себе в бальные кавалеры я зову пажа Нику Рубенского.

– Ах, не все ли равно! – поводила я плечами. – Я и танцевать-то не буду. Не хлопочи, пожалуйста! Какое мне дело до этого вашего бала…

– Ниночка, милая, пожалуйста, не порти мне вечер! – плакалась она. – Не порти праздник! Владимир – твой кавалер, Ника – мой… Пожалуйста. Я так все хорошо придумала! Душка! Милая!

И Перская бросалась мне на шею и целовала меня.

Наконец он наступил, этот так давно ожидаемый юными сердцами вечер.

Уроков в день бала не было, и мы сразу же после обеда поднялись в дортуар. Тут-то и началась адская суматоха, длившаяся, наверное, часа четыре, не меньше. Девочки до красноты терли себе мочалками шеи, в кровь исцарапывали зубными щетками десны, немилосердно палили волосы, сооружая самые замысловатые прически. Только к восьми часам все были готовы и торжественные, разрумяненные и счастливые, сошли вниз.

Мадемуазель Арно в новом синем платье, с тщательно подвитыми кудельками, пропустила мимо себя весь класс, причем двоих-троих чрезмерно завитых и одну слишком напудренную вывела «из строя», приказав размочить волосы и умыть лицо. Сконфуженные девочки на этот раз безропотно исполнили ее приказание.

Ровно в восемь часов мы выстроились в длинном классном коридоре. Прошло минут пять томительного ожидания – и вот «на горизонте», то есть у дверей библиотеки в конце коридора, появилась Maman в эффектном темно-голубом платье, красивая, величественная, снисходительно улыбающаяся, в сопровождении опекунов, попечителей, учителей и целой толпы приглашенных.

В ту же минуту из залы, с эстрады, устроенной для военного оркестра, понеслись нежные, мягкие, чарующие звуки модного вальса… Эти звуки всколыхнули и, казалось, подняли и куда-то понесли меня. Они наполнили все мое существо, мое сердце, мою душу. Я не помню, как я очутилась в зале, как заняла указанное место среди моих подруг, не слышала и не видела, что делалось вокруг, а опомнилась и как бы проснулась только в ту минуту, когда над моим ухом прозвучал хорошо знакомый мне голос Перской:

– Нина, представляю тебе моего брата Владимира!

Я подняла голову. Передо мной стоял коротко остриженный под гребенку молодой лицеист с красивым, но тупым и самодовольным лицом.

– Тур вальса! – произнес он, умышленно, как мне показалось, картавя, и, не дождавшись ответа, обхватил рукой мою талию.

Мы понеслись по гладкому паркету. Передо мной замелькали знакомые лица подруг, синявок, Арно… Упоительной волной неслись надо мной чарующие звуки вальса… Они баюкали, нежили, ласкали меня. Я забыла всё – и эту белую, теперь сплошь залитую потоками электрического света залу с портретами императоров по стенам, и толпу зеленых девочек, и противные лица синявок… Мне казалось, что я снова в Гори, милом розовом Гори, в родном доме Джаваха, среди друзей, родных, любимых… Мне слышался рокот зурны и стон чиунгури, мне чудились близкие лица…

Передо мной, как в тумане, промелькнуло лицо Люды, ее хрупкая фигурка в форменном синем платье… Она улыбается… смеется. А рядом с ней… Мой Бог! Я грежу наяву? Или нет? Что такое? Длиннополый бешмет казачьего есаула… Тонкая талия истинного кавказца, бледное некрасивое лицо… Некрасивое, но такое милое, что я не променяю его ни на чье другое!..

– Андро! – разносится по залу мой радостный вопль.

И вмиг все было забыто – и бал, и музыка, и чопорно-строгий этикет, и блестящая толпа приглашенных… Я грубо вырываю свою руку из ладони озадаченного лицеиста и несусь сломя голову через всю залу к дверям, у которых стоит он, мой друг, мой брат, мой Андро!

– Андро! Андро! – лепечу я, как безумная. – Это не сон?.. Вы здесь? Вы, Андро? Живой, настоящий Андро в Петербурге, в институте! На балу!..

Я хватаю его за руки… Я сжимаю их до боли, эти сильные, загрубевшие солдатские руки, и глаза мои впиваются в дорогое лицо…

– Андро! Милый Андро! – повторяю я, дрожа от переполняющих меня чувств.

– Не правда ли, неожиданный сюрприз, Ниночка, – говорит он, улыбаясь и оглядывая меня с головы до ног добрыми ласковыми глазами. – А всё мадемуазель Люда, благодарите ее!.. Я только вчера приехал в столицу по делу, а она, желая сделать вам сюрприз, попросила баронессу зачислить меня в список приглашенных. Довольны ли вы таким сюрпризом, кузиночка?

– О, Андро! – только и могла прошептать я.

Всю мою душу захлестнуло радостное, по-детски восторженное чувство. Передо мной был мой друг, мой милый Андро. Он принес с собой в эти чопорные стены кусочек кавказского неба, и шелест чинар, и запах роз…

– Андро, – лепетала я, вне себя от радости, – вы не будете ни с кем танцевать, не правда ли, Андро? Вы отдадите мне, одной мне целиком весь этот вечер? Да, Андро? Да? Да?

– Ну, конечно, Нина, моя маленькая кузиночка!

В эту минуту как раз раздалось вступление к кадрили, и передо мной снова как из-под земли вырос Вольдемар Перский.

– Одну кадриль, если позволите, мадемуазель, – произнес он, низко склоняя передо мной свой стриженый затылок.

– Отвяжитесь от меня! – неожиданно грубо крикнула я в ответ. – Не видите разве, ко мне брат приехал с Кавказа! Мне сейчас совсем не до вас!

Лицеист опешил, сконфузился, густо покраснел и, пробормотав какие-то извинения, плавно унесся по паркету, как конькобежец по льду.

– Вот тебе раз! И не стыдно вам, маленькая Нина? – комически разводя руками, спросил Андро.

– Нисколько. Чего он лезет? Я так соскучилась по вас!

И, схватив его за руку, я увлекла Андро в самый отдаленный угол залы, усадила его на одну из деревянных скамеек, сама уселась рядом и забросала моего гостя целым градом вопросов. Я расспрашивала его про Керима, про дедушек, про Гуль-Гуль, про всех-всех…

– Керим жив и здоров и шлет вам свой салам… Он долго сидел в тифлисской тюрьме, пока разбирали его дело. Он оправдан судом и выпущен на поруки. Керим, как показало дознание, действительно никогда не был ни убийцей, ни грабителем. На его совести нет ни одного тяжкого преступления. Он только защищал слабых и обиженных. Все это выяснилось на суде, и ваш кунак попал в герои.

– А Гуль-Гуль? Что с ней, Андро? Ради Бога, говорите скорее!

– Керим с Гуль-Гуль сразу же после суда отправились в горы и поселились в ауле Бестуди. Шайка Керима распалась, все они разъехались по своим аулам. Керим занялся, как мирный житель, своими пастбищами и охотой. Они с Гуль-Гуль были у меня как-то в Мцхете и вспоминали о вас…

– А дедушки?

– Дедушки оба живы и здоровы и ждут не дождутся вашего возвращения на Кавказ.

– О, Андро! Кажется, я никогда не вернусь туда!.. – с болью вырвалось у меня.

– Что вы говорите, маленькая Нина!

И князь тревожно и ласково заглянул мне в глаза… Вероятно, в моем лице отразилась такая безысходная тоска, что Андро склонился ко мне и схватил меня за руку.

– Маленькая Нина… – начал он с дрожью в голосе.

– Да, да, она несчастна, ваша маленькая Нина, Андро, глубоко несчастна! Я ненавижу здесь все – и саму институтскую жизнь с ее правилами, этикетом, и классных дам, и учителей, и девочек-подруг… Они все какие-то мертвые, Андро, поймите! Точно они не такие, какие есть, а играют во что-то, как будто исполняют какие-то навязанные им роли, точно актеры… И это ужасно, мерзко, противно!

– Как? Неужели все? Даже подруги?

– Да… Впрочем, пожалуй, нет… – смущенно ответила я. – Есть одна, не такая, как другие… Но… но она сама не хочет знать меня, Андро, и я не знаю за что…

Я склонила голову, закрыла лицо руками и так застыла на минуту, забыв про бал, музыку и нарядную толпу. И вдруг неожиданная мысль с быстротой молнии пронзила мой мозг.

– Андро! – воскликнула я. – Возьмите меня с собой, Андро, я не могу больше оставаться здесь!

– Нина! Дорогая! Безумная! Опомнитесь, что вы говорите! – искренне изумился он.

– Да, да! Заберите, увезите меня, Андро, брат мой, друг мой! Прошу! Умоляю вас!

Мое лицо исказилось гримасой страдания. Глаза наполнились слезами, и я сбивчиво, бестолково поведала ему все мои горести и несчастья… Андро долго сидел молча, точно придавленный моим признанием.

– Бедная Нина! Бедный горный цветок, попавший в душную атмосферу теплицы! – грустно произнес он. Потом, ласково взяв мои руки в свои, принялся успокаивать и увещевать меня. Он говорил, что сейчас бессилен что-либо предпринять, да и вообще сделать ничего нельзя. Надо вооружиться терпением, стараться не замечать мелких невзгод и по возможности избегать крупных. Потом он стал рассказывать мне о Кавказе, о Гори, о теплых осенних ночах и шуме чинаровых рощ на обрывах, о тихо плещущей Куре, о синем небе, ясном и чистом, как взгляд ангела…

– У нас на Кавказе еще совсем лето, Нина, – увлеченно говорил он, – персики зреют, а у вас в Петербурге – слякоть, осень, гадость… Я сегодня только вышел из дома, как тут же скис. Мы, южане, не любим сырости.

– А где вы остановились, Андро? – машинально спросила я.

– На большой площади у Николаевского вокзала, в доме моего друга, дом № 30, квартира 10. Это очень близко от вас. Не знаете? Впрочем, зачем вам знать. А мне пора. Завтра я заеду к вам повидаться, а теперь…

– Как! Вы уже уходите, Андро? – встрепенулась я. – Но ведь еще так рано…

– Рано? – засмеялся он своим милым, задушевным смехом. – Но оглянитесь вокруг, все уезжают. Уже больше двенадцати часов.

Действительно, все гости разъезжались. Увлеченные нашей беседой, мы и не заметили, как пролетело время, как опустела зала, затихла музыка и постепенно поредела толпа приглашенных. Воспитанницы подозрительно и косо поглядывали на нас. Синявки оживленно шушукались, кидая взгляды в нашу сторону…

– Ну, до свидания, маленькая Нина! Вам пора спать! – решительно поднялся со своего места Андро.

– Постойте, я провожу вас до швейцарской.

– А разве это можно, а?

– Какое мне дело – можно или нет! – беспечно тряхнула я головой, отлично зная, однако, что проводы до швейцарской категорически запрещены, это было одно из величайших нарушений институтских правил.

– Так до завтра, Андро? До завтра? – в сотый раз переспрашивала я, крепко пожимая руки моего друга.

– Ну, конечно, до завтра, маленькая Нина! Спокойной ночи! – крикнул мне дорогой голос уже из-за стеклянной двери, отделяющей нижний коридор от вестибюля. И, кивнув мне еще раз головой на прощание, князь Андро исчез в наружных дверях.

В ту же минуту чья-то цепкая костлявая рука вцепилась мне в плечо. Я быстро оглянулась: передо мной стояла ненавистная мадемуазель Арно.

– Где вы были? Где вы были? Признавайтесь сейчас же! – шипела отвратительная синявка.

В моих ушах еще звучал голос Андро, в голове еще проносились обрывки знакомых, дорогих картин, вызванных беседой с моим старым другом… И внезапное появление жабы особенно сильно подействовало на меня. К тому же рука, державшая меня за плечо, причиняла мне острую боль. Глухой гнев разом закипел в моей душе, охватил все ее закоулки, заполнил мое сознание…

– Да оставьте же вы меня в покое хоть сегодня! – вскричала я.

Изо всех сил оттолкнув Арно, я выскользнула из ее рук и бросилась по лестнице.

В моей голове стоял неясный шум, она трещала, эта бедная голова, сердце билось в груди, как пойманная пичужка, туман стоял перед глазами, не давая различить, что происходило вокруг… И вдруг я услышала сильный, властный голос, который гневно произнес:

– Так вот как вы обращаетесь с вашей классной дамой! Нечего сказать, много пользы почерпнули вы в наших стенах!..

И баронесса Нольден с суровым лицом и строго нахмуренными бровями предстала передо мной во всем величии разгневанной богини… Рядом с ней стояла подоспевшая мадемуазель Арно.

– Это невозможное существо! Это неисправимая девчонка! Она требует самого сурового наказания, баронесса! Я давно уже хотела пожаловаться вам на нее, – захлебываясь от злости, трещала она, – но в силу Господней заповеди, повелевающей прощать, я терпела, да, терпела и молча ждала, когда она исправится! Но она неисправима! – торжественно заключила Арно, потрясая в воздухе своей костлявой рукой.

– Не говорите вздора, мадемуазель. Я придерживаюсь того мнения, что нет ребенка, которого нельзя было бы исправить, – сурово оборвала разошедшуюся классную даму баронесса. – И я не сомневаюсь в исправлении Израил. Завтра же ей будет сделано строгое внушение в присутствии всего института. А теперь – спокойной ночи, мне пора отдохнуть.

И Maman величественно направилась в свои апартаменты, едва кивнув Арно и не удостоив меня даже взглядом.