Текст книги "Все еще здесь"

Джозеф

Звонит телефон, и ты хватаешь трубку, заранее готовясь к неприятностям, – такая уж у тебя работа, что нежданный звонок в девяти случаях из десяти означает какую-нибудь неприятность. Сильнее всего донимают меня художники. Ох уж эти художники! Все твердят, что я ни черта не понимаю в искусстве, что такую-то картину ни в коем случае нельзя вешать так-то, или так-то, или на такой-то стене, требуют, чтобы я объяснил свой замысел во всех подробностях, но стоит мне раскрыть рот, начинают вопить, что о таком убожестве никогда и не слыхивали. Подробностями я их не балую – впрочем, как и всех прочих ливерпульцев. Я не из тех, кто, начиная постройку, вешает на воротах картинку с подписью: «Вот что получится, когда я закончу». На фиг, на фиг. Пусть их, помучаются любопытством. Однако в последнее время звонки почти прекратились, проблемы, можно сказать, сошли на нет, и я уже вижу свет в конце тоннеля – дату окончания строительства. И все благодаря Алике. На следующий день после нашего с ней разговора о Майкле я снова сидел в «Старбакс», пил кофе, стараясь особенно не налегать на пирожные с кремом, и поджидал Сэма, с которым мы договорились вместе сходить на встречу с подручным Брайана Хамфриза. И вдруг запищал мобильник: у Сэма что-то случилось, надо срочно ехать в суд, ничего не выйдет, он постарается перенести встречу на другой день. Как раз в этот момент я заметил, что мимо дверей идет Алике, помахал ей рукой, пригласил к себе за столик, сказал, что сегодня свободен, так что, может, пообедаем вместе? И тут мне как в голову ударилр: а почему не сходить на встречу вместе с ней? Эта девчонка никого и ничего не боится, и мне чертовски хочется взглянуть, как она будет управляться с гангстерами. Сперва Алике принялась отказываться: она, мол, уже не та, давным-давно не имела дела с подобными людьми, сейчас ей это не под силу; но я не жалел сил на уговоры, и в конце концов она согласилась «просто сходить со мной, посмотреть, что из этого выйдет». И мы отправились вместе на Вуд-стрит, где располагался ночной клуб нужного мне человека, парня по имени Ричи Силвестер.

По дороге я спросил Алике, как прошел обед с новообретенным кузеном.

– Узнала много нового, – ответила она. – Знаешь, внешность часто бывает обманчива. Кажется, что о человеке с первого взгляда все ясно, а потом обнаруживаешь, что ничего о нем не знаешь.

– Не знаю. Я привык и о зданиях, и о людях судить по внешности – и обычно не ошибаюсь.

– Неужели у тебя нет секретов? Личных, я имею ввиду.

– Да нет. Разве что какая-нибудь ерунда, о которой я сам давно забыл.

– Скелетов в шкафу? Скрытых фобий? Неврозов?

– Ни единого. А у тебя? По-моему, в наше время у каждой женщины есть какой-нибудь невроз.

– Не без этого. Я безумно боюсь заболеть. Чуть где-то кольнет – бегу к врачу.

– Знаешь анекдот? Приходит мужик к врачу, а тот ему говорит: «Вам осталось жить три месяца». А потом предъявляет счет на тысячу долларов. Умирающий говорит: «Да вы что, я не успею собрать столько денег!» А врач ему: «Ну ладно, даю вам еще три месяца».

– Старый анекдот.

– В следующий раз постараюсь разжиться чем-нибудь поновее.

Мы сворачиваем с Болд-стрит на Консерт-сквер, и Алике пускается в воспоминания. Здесь, говорит она, всегда было тихо, а вот всего в квартале отсюда много лет назад кипела жизнь. Там располагались галантерейные магазины, и ее мать, стуча каблучками по мостовой, приходила туда за шляпками, туфлями и сумочками. А в двух шагах отсюда, вон на той улице, стояли рядком лавки с небойкой торговлей: чайная, магазин парикмахерских принадлежностей, секонд-хенд, пивная для моряков с генуэзских торговых судов, магазин кухонного оборудования для китайских ресторанов на Дьюк-стрит. Где все это теперь? – говорит она. Пришли времена запустения; дома превратились в руины, сквозь полы их прорастает трава, в окна кидают камнями дети, в опустевших комнатах находят приют бродяги и наркоманы, а люди, что когда-то жили и работали здесь, – кто знает, что с ними сталось? Ушло, все ушло…

Мы подходим к дверям, над которыми призывно мигает неоновая вывеска «Клуб Севилья», и я нажимаю на кнопку звонка.

– Чувствую себя полным идиотом, – говорю я. – Для таких мест я устарел лет на двадцать.

– Не льсти себе, на тридцать.

– Что, так хреново выгляжу? – Стандартное представление о вежливости англичанок к Алике явно не относится; она не боится резать правду-матку, и мне это нравится. – Наверное, пора мне поучиться британской скромности.

– Почему бы и нет? В конце концов, нам есть отчего скромничать.

Нам все не открывают, и я начинаю колотить в дверь кулаками.

– Эй, кто-нибудь дома? Наконец дверь распахивается.

– Ну, я. А вы кто такие?

– Господи боже, что это у тебя на физиономии?

– А ты кто такой, мать твою?

– У меня назначена встреча с мистером Сильвестером.

– Так это ты Джозеф Шилдс?

– Ну да.

– А Сэм Ребик где?

– Я Алике Ребик, сестра Сэма.

– Ну ладно.

У этого парня, который нам открыл, на щеке вытатуирована свастика! Мать-перемать! Куда я попал? – думаю я. Во что я ввязался? А Алике как будто ничего и не замечает.

Парень вводит нас в просторную комнату с низким потолком и отсыревшими обоями. В уголку пара полуодетых девиц с «конскими хвостами» на затылках – стриптизерши, судя по всему, – наклеивают себе накладные ногти, устрашающие багровые приспособления с золотыми цветочками и сердечками. Еще одна девица в другом углу занимается гимнастикой: кожаный гимнастический пояс на ней очень напоминает старинные корсеты. Сам Ричи Сильвестер сидит за антикварным письменным столом: при нашем появлении он не встает и не протягивает руки. Не знаю, что имеет в виду Алике, уверяя, что внешность обманчива: по моему опыту, у большинства людей просто-таки крупными буквами на лбу написано, что они собой представляют и чем живут, а многие настолько мелки, что, сколько в них ни копайся, кроме этого поверхностного слоя, ничего не сыщешь.

Такие, как этот Ричи, встречаются повсюду; у нас в Чикаго они тоже есть. В младенчестве они плохо едят и вопят без устали, в школе кое-как переползают из класса в класс, и к десяти годам их обычно признают неспособными к обучению. Однако отсталыми их не назовешь: эти туповатые ребята прекрасно знают, с какой стороны у бутерброда масло, и свою выгоду не упускают. И их трудно за это осуждать – каждый о себе заботится как может. Посмотрите на этого Ричи: на нем тренировочный костюм «Адидас», белоснежные кроссовки, фальшивый «Ролекс» на запястье, а прилизанные волосы так блестят, словно он вылил на них целый тюбик геля (вполне возможно, что так оно и есть). Черты лица мелкие, мальчишеские. Вялый рот, невзрачный курносый нос, тускло-зеленые глаза. Шрамы на шее, татуировки на пальцах. Он очень старается напугать, прямо из кожи вон лезет, чтобы показать, какой он крутой и опасный, но я-то вижу его насквозь: он просто пустышка, ничтожество. Маленький человечек с невыразительной физиономией и плоской душой.

Мы садимся. Ричи демонстративно закуривает сигару. «Ну как же можно быть настолько банальным?» – думаю я.

– Чего вы хотите? Выкладывайте быстро, я свое время попусту не трачу.

– Я хочу достроить и открыть свой отель. Хочу, чтобы ваши люди прекратили таскать стройматериалы, бить стекла и запугивать моих рабочих.

Он поворачивается к девицам:

– Слыхали? Буффало Билл вышел на охоту! Девицы хихикают.

– Я бизнесмен, как и вы. Все, что мне нужно, – спокойно делать свое дело.

– Кончай мне мозги пудрить, Микки-Маус. Не на того нарвался. Думаешь, я кретин, вроде Гуфи из муль-тика? Эй, слыхали, этот Микки-Маус думает, что я Гуфи!

Черт бы его побрал! Я ему о серьезном деле – а этот шпаненок выпендривается перед девками! Но я знаю, что говорить, и знаю, к кому обращаться. Моя аудитория – не этот недоучка, а тот парень, что сидит в тюрьме. Мы с Сэмом выработали стратегию: попробуем воззвать к гордости Хамфриза, к его чувствам ливерпульца. Предложим стать одним из спонсоров предприятия, которое принесет возрождение его родному городу. Против такого он не устоит.

– Давайте перейдем к делу, – говорю я. – Вы правы: я американец. А для нас, американцев, не существует слов «нельзя», «не выйдет», «невозможно». Мы отрицаем негативное мышление и презираем пессимистов. Каждый иммигрант приезжал в Америку со своей мечтой, и самые достойные из нас продолжают верить, что мечты рано или поздно становятся явью. Ваш город великолепен, в нем множество сказочных зданий, потрясающих видов – набережная и прочее, но в последние двадцать-тридцать лет вы словно остановились в своем развитии, вы не построили ничего, равного вашему наследию. Я хочу вдохнуть в Ливерпуль новую жизнь. Не верьте тем, кто говорит, что ваш город доживает последние годы; я знаю, что это не так, и я это докажу. Я сделаю Ливерпуль таким, каким он должен быть. У вас, мистер Силвестер, здесь клуб, и, я слышал, клуб очень хороший; говорят, даже испанцы из Барселоны приезжают сюда на выходные, чтобы развлечься так, как им не удается развлечься дома. И это замечательно. А знаете, почему так? Потому что у этого города есть обаяние, притягивающее людей. Он настоящий. Вот почему вашему городу нужны такие люди, как мы – американцы, ваши друзья; мы хотим придать Ливерпулю американскую энергию, американский настрой, американскую устремленность в будущее. Мой отель будет не просто гостиницей, он станет символом американского оптимизма, американской воли к победе. Не знаю, что вы собирались построить на этом месте, но, поверьте, мое предложение для города куда выгоднее.

– Мощно излагаешь, чувак. Прямо хоть в «Эхе» печатай. Только знаешь что? Мы в Ливерпуле такими статейками задницу подтираем!

Чтоб тебя, засранец! Ладно, к черту все. Мне здесь больше делать нечего. Не знаю, какого хрена я потратил столько времени на этого мелкого поганца. Я поворачиваюсь к Алике, чтобы сказать ей: «Пошли отсюда», но тут она наклоняется к Ричи, смотрит ему в глаза, и на губах у нее играет какая-то странная улыбочка – такой улыбки я у нее никогда еще не видел.

– Знаешь, Ричи, – говорит Алике, – я бы сейчас не отказалась перекусить. Орешков погрызть, скажем. У тебя грецких орехов не найдется?

– Что-о? – От этого невинного вопроса Ричи подскакивает, словно его ткнули раскаленным прутом, и начинает наливаться багрянцем. Можете мне не верить, но, клянусь, руки у него дрожат.

– Обожаю грецкие орехи, – как ни в чем не бывало, продолжает Алике. – Особенно в шоколаде. Никогда не пробовал? Пальчики оближешь!

– У нас внизу, в баре, вроде должны быть орехи, – замечает одна из девиц.

– Да не нужны ей никакие орехи! – рявкает Ричи. Он уже красен до корней волос и смотрит в угол, где сложены ящики сигарет.

– Ну ладно, – говорит Алике. – Может, начнем сначала?

Он кивает.

– Не знаешь, Брайан в последнее время со своей матерью не виделся?

– Не знаю.

– Сколько ей сейчас – лет шестьдесят, наверное?

– Рите? Да уже седьмой десяток пошел.

– А Брайану сколько?

– Брайану сорок, как мне.

– Ты не мог бы кое-что передать Рите от меня?

– Что?

– Скажи: сын и дочь доктора Ребика просят ее об одолжении. В память о старых временах. От ее семьи – нашей семье.

– И все?

– И все.

– Ничего больше?

– Ничего.

– Ладно, передам.

– Позвони ей прямо сейчас, хорошо?

– Я?

– Ну да. Давай.

– Хочешь, чтобы я звякнул Рите?

– Правильно. Позвони ей и объясни, в чем дело. И, к моему изумлению, этот ублюдок послушно снимает трубку и набирает номер старой леди.

– Привет, Рита, – говорит он. – Я тебя не разбудил? Ну извини. Что, говоришь, засиделась допоздна? Опять видео смотрела, что ли? Смотри, как бы у тебя от этих ужастиков кошмары не начались. Слушай, у меня тут сидит сестра Сэма Ребика, а с ней – тот янки, что строит отель на Шавасс-парк, на том самом участке, который Брайан сдал под другую постройку. Говорит, она хочет, чтобы Брайан отозвал своих ребят и отдал землю янки. Просит, чтобы ты сделала одолжение ее семье.

Потом, протягивая трубку Алике:

– Говорит, хочет сама с тобой парой слов перемолвиться.

Алике берет трубку.

– Да, знаю, – говорит она. – Конечно, вы правы. Он был удивительный человек. А уж нам-то как его не хватает! Да, хорошо. Спасибо вам.

Я тщетно пытаюсь понять, что происходит. Покивав в трубку еще несколько секунд, Алике отдает ее Ричи.

– Ну, что она?

– Говорит, на следующей неделе поедет навещать Брайана и перемолвится с ним словечком. Ладно, нам пора. Будем ждать от тебя вестей.

– Вот это я понимаю, другой разговор, – ухмыляется Ричи. – Коротко и без экивоков – как раз так, как я люблю. – И подмигивает девицам.

Мы спускаемся по лестнице, и охранник набирает код, чтобы нас выпустить.

– Слушай, – говорю я ему, – можешь объяснить, зачем ты на себе нарисовал эту штуку?

Он смотрит на себя в зеркало над дверью.

– А че? Клевая наколка.

– Клевая, говоришь?

– Ага. Круто смотрится.

– А ты знаешь, что это такое?

– Аче?

– Я серьезно спрашиваю. Знаешь?

– Конечно. Свастика. Нацистский знак.

– Джозеф, – говорит Алике, – пошли. – И увесистым толчком пониже спины выпихивает меня за дверь.

– Ты слышала? Он…

– Джозеф, он слышал, что свастика – нацистский знак, но вряд ли понимает, кто такие нацисты. Пошли отсюда.

– Подожди. Хочешь сказать, он не понимает, что такое свастика, что она значит?!

– Ричи ты видел. Подсказка: парней умнее себя он в охране держать не будет.

Она стоит, выпрямившись во весь рост и положив руку на перила. В позе, в повороте головы, в блеске глаз – неукротимость и готовность к борьбе. Здесь она в своей стихии. Потрясающая женщина, я такой еще не встречал. Может быть, девушки-военнослужащие чем-то ее напоминали; но, когда началась война, их осталось немного, и те, что остались, все больше льнули к голубоглазым красавчикам, особенно к офицерам. Представляю себе: двадцатилетняя Алике в военной форме, на плече «узи» – берегитесь, арабы!

Не в силах противиться этому желанию, я сжимаю ее руку и говорю:

– Алике, тебе когда-нибудь говорили, что ты удивительная?

– Не жми так, мне больно.

– Извини. Так что там произошло?

– Все проще, чем ты думаешь. Никаких тайных чар, никакого гипноза по телефону – просто знание местных реалий того порядка, который мужчины именуют «сплетнями». Много-много лет назад у Риты Хам-фриз был любовник. В то время она была просто красотка: ноги из ушей и волосы цвета воронова крыла. Отец ее перед войной приплыл с Мальты и устроился на сахарный завод Тейта и Лайла. Жили они на задворках Грэнби-стрит. В шестнадцать лет она вышла замуж за Гарри Хамфриза, портового рабочего, грубого детину, который каждую субботу напивался и колотил жену почем зря. Через несколько лет он ей до смерти надоел. Помнишь адвоката по имени Кевин Вонг, он был у нас на поминках?

– Конечно.

– Так вот, Рита убиралась у него в офисе. И от него забеременела. Было это в шестьдесят третьем, Брайан тогда был еще совсем малышом. У Кевина, разумеется, были жена и дети, и Рита просто не знала, что делать. Кевин – наполовину китаец, и она понимала, что ребенок, скорее всего, родится узкоглазым – и тогда Гарри сразу все поймет. Убить, может, и не убьет, а вот покалечит запросто. И тогда Кевин пошел к моему отцу и попросил помочь.

– То есть как помочь?

– В то время аборты были запрещены.

– И он…

– Да.

– Ага. Понимаю. И вы с Сэмом знаете эту историю?

– Только я знаю. Сэм – нет.

– Откуда?

– Несколько лет назад Рита приводила Флорис, сводную сестру Брайана, к Мел в центр планирования семьи. И рассказала ей, а Мел пересказала мне.

– Почему же Мел не поделилась этой историей с мужем?

– Знаешь, Джозеф, мы свои женские секреты предпочитаем держать при себе.

– И что было с Ритой дальше?

– В конце концов, уже ближе к сорока годам, она ушла от Гарри к одному парню, содержателю клуба для моряков из Тринидада. Флорис – его дочь. С ним она живет до сих пор и, кажется, счастлива. По крайней мере, надеюсь, что она счастлива. Время от времени встречаю ее на улице. Знаешь, она до сих пор неплохо выглядит.

Мы неторопливо идем по улице. Становится все жарче: я вижу, как по шее у Алике стекает капля пота, и замечаю, что ее золотая цепочка прилипла к коже. Да и я сам исхожу потом – вся рубашка мокрая. Соленый запах моря смешивается с мускусным запахом духов Алике. Жарко и душно; похоже, будет гроза.

– А грецкие орехи?

– Видишь ли, – широко улыбаясь, начинает Алике, – когда ты назвал имя этого парня – Ричи Сил-вестер, – мне сразу послышалось что-то знакомое.

Я начала перебирать в памяти всех клиентов Сэма, но никак не могла вспомнить, кто это. И вдруг сообразила: я и вправду о нем слышала, только не от Сэма, а от отца. Много лет назад, когда я училась в Оксфорде и приехала домой на Рождество, в самую рождественскую ночь отца вызвали в семью Силвестеров. Ричи тогда было десять лет. Их мать принесла на Рождество пакет грецких орехов, а старший брат Ричи возьми да и скажи: «Что, слабо тебе такой орех в задницу засунуть?» И что же ты думаешь? Этот придурок малолетний берет орех и засовывает его себе в задницу! Да так глубоко, что пришлось щипцами вынимать! Бедный папа вернулся домой весь в крови и в дерьме. Ругался страшно. А мы с Сэмом чуть животы себе не надорвали. С тех пор Ричи еще долго дразнили «орехом в шоколаде».

– Господи боже ты мой!

– Ага. И как только я это вспомнила, сразу сказала себе: попался! Теперь ты мой, голубчик!

– Да, он сразу понял, что ты знаешь, это было на лице написано.

– У этих людей все на лице написано. И у Ричи, и у тех девок, и у дебила со свастикой на роже. Лицо – это все, что у них есть. И потерять лицо для такого человека смерти подобно. Помни об этом, и сможешь иметь с ними дело.

– Хочешь выпить?

– Почему бы и нет?

Мы входим в бар в «Лицее», и я заказываю пару бокалов вина, а потом добавляю, подмигнув ей:

– И принесите орехов.

– Вообще-то я орехи терпеть не могу. У вас оливки есть?

– Отметишь нашу удачу тостом?

– За твой отель, – провозглашает она.

– Точно. И будь проклят любой, кто станет у нас на пути!

– Будь он проклят и пусть катится к черту! – И она отправляет в рот оливку.

– Алике, ты в самом деле удивительная. Я таких никогда не встречал.

– Спасибо.

– Думаешь как мужчина, говоришь как мужчина. Не интересуешься всей этой чепухой, по которой женщины с ума сходят.

– Например?

– Ну, знаешь, подходят ли туфли к сумочке, ах, что же делать с волосами, где найти такой крем, от которого буду выглядеть лет на двадцать… Всякая такая фигня.

– Крем, говоришь? – Она отбрасывает назад прядь волос, и глаза ее вспыхивают так, что, кажется, способны осветить целый стадион.

Но я, дурак, гну свою линию.

– Ну да, вся эта косметика. Пудра, тени, кремы какие-то дурацкие… Покрывать лицо пятью слоями штукатурки, чтобы казаться моложе, – по-моему, полный идиотизм. Чем плохо выглядеть на свой возраст?

– Чем плохо? Чем плохо, ты спрашиваешь? – Она обвиняюще тыкает в меня соломинкой для коктейля с нанизанной на нее оливкой. – Во-первых, когда Мировой Конгресс Мужчин соберется и примет решение считать морщинистых старух более привлекательными, чем молоденьких девочек без морщин, вот тогда, может быть – может быть, – мы продолжим разговор о том, как здорово выглядеть на свой возраст. Договорились? И во-вторых: знаешь, сколько Сэм заплатил за свою квартиру, которая тебе так понравилась? Знаешь, сколько мне стоил дом во Франции? Знаешь, откуда мы берем десять тысяч фунтов в год на благотворительные цели? Задавался когда-нибудь таким вопросом? Нет? Так я тебе объясню. Все это мы получили благодаря продаже крема – одного из тех самых дурацких кремов, которые тебя так раздражают. Производство этого дурацкого крема сперва наладил мой дед в Германии. Потом мама, покидая Германию с киндертранспортом, вывезла несколько пузырьков этого дурацкого крема на себе. А потом мой отец возродил это дело из ничего. Так что, если не знаешь, о чем говоришь, лучше молчи.

И она подзывает официанта.

– Хочешь еще выпить? – спрашивает она, отправляя в рот следующую оливку.

– Конечно, хочу.

Несколько дней спустя, дождливым вечером, мне позвонила Эрика и сказала вот что:

– Привет. Я собираюсь в Лондон на пару дней. Не хочешь со мной встретиться?

Она еще спрашивает!

– А что такое?

– Да ничего особенного. Просто захотелось пройтись по лондонским магазинам.

– Ясно. Ничего нового.

Все женщины это обожают. Хочешь, чтобы твоя женщина была счастлива – покупай ей все, что она хочет.

– Мне нужно обновить свой гардероб.

– Как скажешь. Мне ты в любых нарядах нравишься.

– Заказала себе номер в отеле «Бейзил» в Найтс-бридже. Совсем рядом с «Харродзом».

– Чтобы далеко ходить не приходилось?

– Не смейся надо мной. – По голосу я чувствую, что она улыбается.

– Так что, мне позвонить туда и заказать номер?

– Я уже обо всем позаботилась.

– То есть…

– Подожди, сам увидишь.

– Прекрати меня дразнить!

– Почему? Это же так весело!

– Эрика, ты хочешь сказать, что…

– Джо, не порти сюрприза.

– Хорошо, не буду. – Я едва дышу от волнения.

– Послушай, тебе, наверное, не терпится узнать, как там Майкл. Знаешь, у него все хорошо, просто отлично. Должна признать, поначалу твое предложение меня удивило, мне трудно было такое переварить, в глубине души я была уверена, что это не сработает – но оказалось совсем напротив. Твои родители на него не нахвалятся, особенно отец, им теперь стало гораздо легче жить. Майкл говорит, что хочет ухаживать за стариками или больными. Понимает, что для этого придется вернуться в школу и закончить колледж, но это его не пугает. Похоже, он наконец-то нашел свою цель в жизни. Просто потрясающе: у нашего сына дар помогать людям, а мы этот дар едва не проморгали. Какой же ты молодец, что нашел выход!

– Сказать по правде, выход нашел не я. Мне этот выход подсказали.

– Кто бы тебе ни подсказал, это явно очень умный человек.

– Да, она умница.

– И кто она?

– Одна женщина, с которой я здесь познакомился.

– Да?

– Да нет, это не то, что ты думаешь. Умная, интересная женщина с несложившейся судьбой, привлекательная, пожалуй, но не в моем вкусе.

– Она замужем?

– Нет.

– Сколько ей лет?

– Где-то около пятидесяти. Может, чуть меньше.

– И насколько привлекательная?

– Очень даже. В молодые годы, должно быть, была просто красавицей. Высокая, хорошо одевается.

– Фигура хорошая?

– Ничего.

– А морщины есть?

– Я особенно не приглядывался. Вокруг глаз, кажется, намечается что-то такое.

– Волосы красит?

– Господи, откуда мне знать? И вообще, почему мы вдруг съехали на ее внешность? Давай поговорим о тебе.

– А что я? Меня ты знаешь.

– Да, тебя знаю. И ужасно скучаю.

– Я прилечу через неделю. Недельку сможешь потерпеть?

– Я уже почти год терплю.

– Да.

– Эрика, так мы снова вместе?

– Джо, приезжай в Лондон. Там и поговорим. Знаешь, я теперь не такая, как раньше. Год – это очень много и очень мало, но все мы меняемся. И я изменилась за этот год. Изменилась так, как ты и не подозреваешь. Не хочу ничего обещать тебе по телефону.

Изменилась? Слава богу! Наконец-то выкинула из головы эти дурацкие идеи – бог знает, откуда она их набралась, то ли из книжонок какого-нибудь дипломированного шарлатана, то ли от какой-дибудь разведенной подруги, позавидовавшей нашему счастью. Но теперь, как видно, все позади: Эрика прошла через это, вот и отлично, я же знал, что это временное помрачение, что надо быть терпеливым и спокойно ждать, и у нее это пройдет. Я же знал, что рано или поздно к ней вернется рассудок: она поймет, что ее жизненная задача – быть женой и матерью, что над нею вновь возымеет власть идея семьи, сияющая и при-

тягательная, которой в свое время без колебаний покорился я. Ибо в одном я уверен: никто не отнимет у меня законного права на счастливую семью – такую же, как у отца и матери.

Но что я мог сказать ей по телефону? Что умираю от волнения, что мне тяжело дышать, что меня возбуждает одна мысль о ее груди, бедрах, шелковистом местечке между ног (я ведь с тех пор, как она ушла, и не прикасался ни к одной женщине, если не считать того случайного поцелуя с Алике Ребик); сказать, что безумно тоскую по ней, что без нее моя жизнь опустела, что я хочу одного – чтобы все стало как раньше, до того, как она приняла свое необъяснимое решение. Но я промолчал, а повесив трубку, открыл ежедневник и принялся составлять расписание. За эти несколько дней я многое сделал. Подстригся, удалил волосы из носа и ушей, решился даже впервые в жизни сделать маникюр – Эрика любит интимные ласки рукой, и я не хочу оцарапать ее своими когтищами. Купил белые боксерские трусы (те, что мне подарила Эрика, давно из белых стали серыми), темно-синюю рубашку от Ральфа Лорена, галстук от Гуччи и еще решил, в свою очередь, приготовить Эрике сюрприз – зайти в какой-нибудь из магазинов в Аркаде Берлингтон и купить себе панаму.

Садясь в поезд на станции Лайм-стрит, чувствовал я себя мужчиной хоть куда: аромат нового лосьона, щеки гладкие, словно попка младенца. Почитать с собой в дорогу взял биографию Линдона Джонсона – человека, изменившего мою жизнь: если бы не его вьетнамская авантюра, я бы не приехал в Израиль, не вошел в то кафе, не увидел там Эрику…

Но, стоит вообразить, что судьба повернулась к тебе лицом, – тут-то тебя и поджидают сюрпризы. Сначала поезд отправился в путь с часовым опозданием, потом, между Ранкорном и Кревом, сломался тепловоз. Похоже было, что вместо двух с половиной часов, указанных в расписании, нам придется добираться до Лондона часов шесть, не меньше. Я позвонил Эрике, предупредил, что задержусь, она ответила: не страшно, ей есть чем заняться. «Да уж, представляю!» – ответил я. Моя жена обожает ходить по магазинам. Все женщины от этого просто кайф ловят. Почему – не понимаю и никогда не пойму. Для меня все просто: решил, что мне нужно, зашел в магазин, купил и ушел. А у женщин все не так. Для них поход в магазин – это спорт, хобби, добрая половина жизни.

Я невольно улыбаюсь при мысли, что и моя милая женушка в этом ничем не отличается от прочих женщин; да, мне этого не понять, но в браке неизбежно приходится иметь дело с взаимным непониманием. Знаю нескольких мужчин, которые либо так никогда и не женились, либо разводились по три-четыре раза, то есть, очевидно, к браку относились несерьезно. Ими владеет стремление к экзистенциальной свободе: что ж, они ее получат. Свободу умирать в одиночестве. На здоровье. К женщинам они относятся как к зверям в зоопарке: что-то дикое, странное и непонятное, иной вид. От Эрики я научился слову «женоненавистничество». В Беркли в конце шестидесятых было немало «разгневанных молодых женщин»; в общении с ними я постоянно чувствовал, что на меня нападают, и старался защищаться (иной раз – с использованием таких слов, которые не употребляю уже лет двадцать). Их послушать, так мы не вправе называть женщин «детками» и вообще виновны во всем мировом зле, от изнасилования Корделии Перкинс (лучшая подруга Барбары, моей тогдашней девушки, – она поздно ночью возвращалась домой одна по темной улице) до всех мировых войн, ибо их, разумеется, развязали мужчины.

Вообще говоря, молодые люди девушек боятся. Неудивительно – мы страшно хотим того, что они далеко не всегда готовы нам дать. Мы в их власти, механизм контроля – в их руках. И, когда, поступив в университет, первым делом узнаешь, что принадлежишь к какой-то нацистской расе, а женщины – то ли твои рабыни, то ли жертвы, и все только из-за той штуковины, что болтается у тебя между ног, – это, прямо скажем, не так уж легко переварить. Но Эрика научила меня более тонкому феминизму: она показала мне, что некоторые (не все) мужчины в самом деле испытывают презрение и отвращение к реальным женщинам. «Я ненавижу порнографию, – говорила она, – потому что в порножурналах женщин превращают в мясо, вроде тех плакатов с разделанными коровами и свиньями, что вешали раньше в мясных лавках. Думаю, мужчины, которые выпускают эти журналы, не видят в женщине человека». А я в ответ на это думал (хотя вслух не говорил), что на порноснимках мужики и вправду видят в женщине сексуальный объект, но фокус в том, что силиконовая кукла из журнала и реальная женщина, с которой ты живешь, – две большие разницы. Одна тебе нужна, чтобы снять напряжение; с другой ты строишь жизнь. А женоненавистники – это, по-моему, те, кто и в реальных женщинах видит лишь надувных кукол, этакие живые приспособления для мастурбации, и страшно удивляется, когда его ожившая сексуальная фантазия вдруг оказывается «стервой» – то есть живым человеком со своими нуждами и желаниями.

Такие беседы мы с ней вели в золотые годы, когда еще интересовались политикой. Нельзя сказать, конечно, что сейчас мы совсем потеряли к ней интерес. Я смотрю новости, проглядываю пару колонок в газетах, время от времени читаю журналы (и, к собственному удивлению и неудовольствию, замечаю, что все чаще соглашаюсь с «Ныо Рипаблик» и все реже – с «Нейшн»), а кроме того, подписываюсь на целый набор журналов по Ближнему Востоку, но все никак не удосуживаюсь их почитать. Эрика подписана на «Гла-мур» и «Вэнити фэар», а из книг читает в основном то, что рекомендует читательский клуб. Кроме того, в последнее время у нее появилось новое увлечение: глотает пачками эти модные книжонки, по которым нынче все с ума сходят, – автобиографии разных бедолаг, у которых было тяжелое детство, и теперь они, бог знает почему, жаждут поделиться своими несчастьями с целым светом. Сколько раз, приходя домой, я заставал ее в слезах над историей какой-нибудь ирландской девочки, чуть не умершей от голода пятьдесят лет назад!

– Ну и о чем ты плачешь? – говорил я ей. – Что тут плакать? Неужели сама не понимаешь, что плачешь только потому, что тебе это нравится?

Нет, пусть уж лучше возится со своим бисером.

Этому ее увлечению у нас в доме посвящена целая комната, да еще отдельная полка в книжном шкафу в спальне. Эрика плетет из бисера цепочки, браслеты, серьги, сама их носит и всех родных и знакомых вынуждает носить, ибо дарит им свои поделки по любым торжественным случаям. Ей нравятся сложное многослойное плетение, десятки и сотни переплетающихся нитей с нанизанными разноцветными бисеринками, образующими сложные узоры. Мне все это старомодное рукоделие непонятно и, честно говоря, неприятно. Но я помалкиваю. Молчу и жду, когда же она наконец пресытится и выбросит все эти мотки шерстяных ниток, обрезки тканей и пластмассовые коробочки с бисером, который вечно рассыпается и потом катается по всему полу так, что в собственном доме босиком не походишь. Единственная светлая сторона этого хобби – когда Эрика, нагнувшись, собирает рассыпанный бисер, смотреть сзади на ее аппетитную попку одно удовольствие. К своему увлечению она относится с безумной серьезностью. Эрика вообще безумно серьезно смотрит на все, что с ней связано… тут мне по какой-то странной ассоциации вспоминается Алике: когда мы с ней заговорили как-то о минимализме, она сказала: «Знаешь, что такое еврейский минимализм? Хочу, чтобы все было так минималистично, как только можно – и, главное, везде!» Я так хохотал, что опрокинул себе на колени сахарницу. Нравится мне, как она одевается – простое черное платье, никакого бисера. Интересно, есть ли у нее хобби? Почему-то мне кажется, что нет. Можно было бы, конечно, заявить Эрике напрямик, что от ее бисера меня уже тошнит – но что же такое семья, как не необходимость мириться с тем, что вам друг в друге не нравится? В конце концов, плевать мне на бисер. Меня интересует моя жена – без ожерелий, без браслетов, а самое лучшее – вообще безо всего.