Текст книги "Все еще здесь"

В самом деле, выше лестница наполовину разрушена. Бетонные блоки лежат далеко внизу, в шахте, предназначенной для лифта. На стеклянных стенах кое-где видны диагональные трещины – здесь тоже погулял молот вандала.

– Представляю, как тебе неприятно, – говорю я, поворачиваясь к нему.

– Да.

– Но, послушай, ты же сам знаешь, все это ерунда! Не бросай это дело. Не смей бросать, потому что у тебя и вправду получается что-то необыкновенное. Уже сейчас. А когда достроишь до конца, это будет настоящее чудо!

– Ты так думаешь?

– Конечно.

Вниз по бетонным ступеням мы спускаемся рука об руку; когда пробираемся по осколкам бетона, он берет меня за руку, а когда я по деревянному настилу пересекаю ров, чувствую, как его рука легко, почти неощутимо страхует меня со спины.

– А где же леса? – спрашиваю я.

– По лесам сегодня лазить не будем.

– Ну вот, а я была готова…

– Ты, кажется, всегда и ко всему готова, – тихо отвечает он, повернувшись ко мне.

– О чем это ты?

– Да так, ни о чем.

Мы идем во времянку Джозефа. Здесь по-военному голо, чисто и прибрано; в углу стоит спортивная сумка Джозефа, на столе – стопка пластмассовых папок, на стенах приколоты карты и планы – словно диспозиции грядущих боев. Из общей картины несколько выбивается Вине: он стоит у дверей, прислонившись к стене, и пьет чай.

– Часто ты занимаешься в спортзале? – спрашиваю я у Джозефа, кивнув на сумку.

– Три раза в неделю, и то через силу. Я по натуре не спортсмен. А ты?

– Играю в теннис. Во Франции, в Бержераке, играла каждую неделю. Спортзалов терпеть не могу, по-моему, там скука смертная. Предпочитаю игры.

– И хорошо играешь?

– В свое время играла очень недурно. Однажды стала чемпионкой школы.

– Серьезно?

– Когда тебе пятнадцать, серьезнее некуда. А ты играешь?

– Немножко, чисто по-любительски. Научился в отпуске несколько лет назад. Хочешь, сыграем как-нибудь?

– С удовольствием.

– Где у вас здесь теннисный корт?

– В Сефтон-парке.

– Как насчет в субботу после обеда?

– Отлично. Я позвоню и зарезервирую корт.

– Держу пари, я тебя побью!

– Держу пари, что нет!

– Чувствую будет драка! – заключает Вине.

– Никогда еще не играл в теннис под дождем, – замечает Джозеф.

– Да разве это дождь? Так, изморось!

– Да нет, мне дождь не мешает. Просто как-то… необычно.

– Если бы мы играли только в солнечную погоду, скоро забыли бы, как ракетку держать.

– И то верно. Ваши прогнозы погоды я слушаю с наслаждением. Никогда бы не подумал, что в английском языке столько синонимов для слова «дождь».

– А какая погода в Чикаго?

– Или очень жарко, или очень холодно.

– Без полутонов?

– Точно.

– Вот это мне и нравится в американцах.

– Что?

– Никаких полутонов. Это вселяет бодрость. А вечное английское «с одной стороны… с другой стороны…» иногда так угнетает!

– Понимаю. Не в твоем стиле, верно?

– Вот именно. Не в моем.

– Да, это я понял. Мне очень нравится твоя семья. Кажется, вы не слишком-то похожи на обычных англичан?

– Думаешь, Сэм для англичанина чересчур громогласен? Посмотрел бы ты на нашего папочку!

– А знаешь, я бы очень хотел с ним познакомиться. Ну что, готова?

– Готова!

Запах влажной травы вокруг корта. Легкий туман в воздухе. Приглушенный птичий щебет. На горизонте – дома из желтого кирпича, окружившие зеленое сердце города. Памятники у входа в Палм-Хаус.

– Кто это? Реальные люди?

– Мореплаватели. Открыватели новых земель. Вон тот – Магеллан. А рядом с ним – ваш приятель Колумб.

– Правда?

Я расправляю плечи и высоко поднимаю правую руку с ракеткой, чувствуя, как вместе с нею поднимаются груди. Левой рукой бью об землю мяч и точным ударом посылаю его через сетку. Хорошо! Как видно, играть я не разучилась.

И смотрю, как он бежит по корту навстречу мячу, с силой отталкиваясь ногами от земли, как размахивается, устремляет ракетку к цели и возвращает подачу с такой неукротимой силой, что…

– Ох, черт! Как ты?

– Сейчас-сейчас… Все нормально, это я просто от неожиданности.

– Боже мой, я совсем не хотел…

– Ничего, сейчас встану.

– Дай-ка я тебе помогу. Боже, да у тебя кровь течет!

– Ничего страшного. Просто содрала коленку. Так, говоришь, в теннис играл всего раз или два в жизни?

– Ну да. Мы даже очки не считали – просто перекидывались мячом. Но, похоже, удар у меня не слабый.

– Не то слово! Интересно, с какой скоростью летел этот мяч? Наверное, не меньше девяноста миль в час. Обалдеть можно!

– Извини, пожалуйста. Я совсем забыл, что играю с женщиной.

– Что-о?

– Ну, я хочу сказать… Конечно, играешь ты лучше меня, но ведь я сильнее!

– Та-ак. Вот теперь ты меня по-настоящему разозлил!

– Вижу.

– Вали на свою сторону, и посмотрим, кто кого уделает!

– Ладно-ладно, иду.

– И прекрати смеяться!

– Все. Уже даже не улыбаюсь, видишь?

– Отлично. Начали!

Ну, я таки заставила его побегать! За моими мячами он носился по всему корту, спотыкаясь и неуклюже размахивая ракеткой – игрок из него, в самом деле, слабый, и по мячу он почти не попадал. Но когда попадал… боже, это нечто! Какой удар! Какая подача! И каждый пущенный им мяч – словно снаряд, нацеленный прямиком мне в душу.

Дождь прекратился, и вокруг нас собралась кучка зевак.

– Эй, кто побеждает?

– Я! – заорали мы оба.

Час спустя мы оба, мокрые от пота и дождя, совершенно выдохлись.

– Какой счет? – спросил он.

– Не помню.

– Не помнишь или сказать не хочешь? – Ха-ха!

– Мужик выиграл! – крикнул какой-то парень.

– Что, правда? Вот здорово! Никогда еще не побеждал чемпионку школы!

– Эй, леди, а вы были чемпионкой школы?

– Ну да, сам слышал.

– Играет-то он так себе, – подал голос еще один зритель, – просто мужик всегда победит, коли с бабой играет. И потом, он американец, а янки никогда не проигрывают. Это мы слабаки – только ныть и умеем.

– Слышала?

– Слышала. Он прав.

– Ладно, давай-ка отдохнем.

– Закончим на сегодня?

– Ладно.

Мы подошли к машине с запотевшими стеклами. Перед тем как завести мотор, он обернулся ко мне, улыбнулся, легко сжал мою руку выше локтя.

– Без обид?

– Никаких обид.

– Знаешь, – сказал он тогда, – а ты просто класс.

Дома у Сэма и Мелани моя невестка поинтересовалась:

– Ну, как все прошло?

– Этот ублюдок меня просто сделал!

– Хорошо играет?

– Играет отвратительно, но чертовски сильно бьет по мячу.

– Что ж, Алике, ты терпеть не можешь проигрывать, так что, надеюсь, на этом все кончено? Он тебя больше не интересует?

– Наоборот, Мел.

– Глупо соревноваться с мужчинами.

– А кто сказал, что я с ними соревнуюсь?

Стук в дверь. Лицо, еще раскрасневшееся после нашего поединка, и по шее стекают капельки пота. Он стоит, высокий, мощный, заполонив собой весь дверной проем: рука упирается в косяк, я вижу кожаный ремешок часов и курчавые волосы на запястье.

– Привет, Мелани, как поживаешь? Надеюсь, хорошо. А Алике здесь?

– Она…

– Да, я здесь. Хочешь сыграть еще раз?

– Боюсь, теннис не для нас с тобой. Я тут подумал: а что, если нам куда-нибудь залезть?

– Залезть? На гору, что ли?

– Нет-нет-нет. Просто сходить куда-нибудь прогуляться.

– Знаешь, для меня слово «лазить» прочно связано с альпинизмом. Если хочешь просто погулять – почему прямо не сказал?

– Наверное, потому, что я тупой янки.

– Точно. Ладно, поедем в Эйнсдейл.

– А что это?

– Что-то такое, чего ты не можешь себе представить.

– Люблю сюрпризы.

– Я умываю руки, – говорит Мелани, когда он выходит за дверь.

– И отлично. Что там у нас в холодильнике? Пора готовить ужин. Что-то у меня вдруг разыгрался зверский аппетит.

Оставшись одна, я пытаюсь собраться с мыслями. Конечно, глупо верить, что мой неуклюжий партнер по теннису в самом деле пал жертвою моих жгучих чар. Но вот вопрос: безобидна ли эта иллюзия или, обманывая себя, я наношу себе серьезный вред? А с другой стороны… что, если правда? Что, если одинокой постели, да и одиночеству как таковому, пришел конец? Быть может, мне наконец-то встретился мой мужчина, о котором я тщетно мечтала долгие годы. Лучше, как говорится, поздно, чем никогда?

На этой стадии знакомства я всегда начинаю остро ощущать ограничения своего пола. Кто делает первый шаг? Разумеется, мужчина. Мужчины терпеть не могут, когда за ними гоняются. Быть может, у нынешних молодых все иначе, быть может, мой племянник Саймон не шарахается от активных женщин: его мать воспитывала не так, как воспитывали Сэма и меня. «Помни, – говорила она ему, – то, что ты старший, не дает тебе никаких особых прав. И не воображай, что ты чем-то лучше сестер только потому, что ты мальчик, а они девочки. Понял?» – «Понял». А какой скандал она устроила, когда обнаружила в доме журнальчик с голыми девушками! «Нечего этой дряни делать в нашем доме, слышишь? И не воображай, что я старомодная зануда или ханжа – не в этом дело. Просто терпеть не могу, когда женщин унижают, превращая их в орудия для…»

Хотелось бы надеяться, что Саймон что-то вынес из этих лекций и его поколение будет строить жизнь по более разумным правилам. Но для меня ничего не изменилось. Все, чему научились современные женщины (и чем привыкли восхищаться современные мужчины вроде Сэма и Джозефа), – быть откровенной, всегда говорить, что думаешь, не опускаться до дешевых бабьих трюков, до манипуляций, лести, смирения, пассивности – обо всем этом приходится на время забыть. На ранней стадии отношений ведущим должен быть мужчина. А мы сидим и ждем звонка, как ждали его с самого изобретения телефона. Вы не представляете, как это меня бесит, я просто не могу сидеть и ждать.

…Сюда мы ездили по воскресеньям, когда были детьми. Над нами открывалось высокое небо. Перед нами – море, за нами – песчаные дюны, поросшие клочьями грубой жесткой травы, холмы, на которые мы взбирались и с которых скатывались мячиками. Погода в это утро просто потрясающая: высокий купол неба, под которым, словно машины на шоссе, сплошным потоком движутся облака. Над морем суматошно носятся чайки – словно самолеты над аэродромом, лишенные диспетчера и ищущие подходящую площадку для приземления. Сейчас отлив: берег оголился, вытянувшись в сторону Ирландии, и вдали, в море, видны проплешины отмелей. На горизонте тарахтит паром, везет народ в Дублин. Бурые волны, полные песка, бьют в берег там, где полощутся на ветру красные флажки. По песку ползают жучки с изумрудными головами и сложенными сзади бронзовыми крыльями. Трава колышется на ветру, и гордо вздымают головы странные, словно доисторические красные цветы на колючих стеблях. Жабы, ящерки. Соль на губах – вкус моря.

Мне удалось его поразить. Несколько минут он не говорил ни слова – только оглядывался кругом, словно всматривался во что-то, видимое только ему. Снова и снова спрашивал:

– Скажи еще раз, как это место называется?

– Эйнсдейл.

– Так близко от города!

– Да.

Ланкаширский берег скрывается за горизонтом – он здесь еще невидимее и ненужнее Ливерпуля. Мы отъехали от города всего на несколько миль, но, дав волю воображению, я представляю себе, что об этом месте не знает никто на свете, что мы – совершенно одни в этой пустыне на берегу Ирландского моря и никто не нарушит наше уединение.

– Когда я была маленькой, здесь было песчанее и суше. Теперь дюны поросли травой, потому что исчезли кролики, которые ею питались. В пятидесятых была эпидемия миксоматоза, и кролики вымерли. Может быть, не все, но большая часть.

Потом он начинает расспрашивать о моей семье, о родителях, о Мелани. Как случилось, что мы живем в этом богом забытом месте? Что остановило нас в великом переселении народа в Америку? Объяснение просто: дедушке и бабушке Ребикам какой-то ловкач продал фальшивые билеты в Землю обетованную. Конечно, узнав, что их обманули («Как, это не Нью-Йорк? Так мы не в Америке? Надо же, а дома такие высокие…»), они могли бы стиснуть зубы и начать все сначала, снова накопить деньги на билет – но энергия была уже потеряна, им не хватило смелости начать заново, они смирились с судьбой. Стоя у кромки прибоя и глядя, как бурые волны лижут наши башмаки, я думаю об Англии – острове, который вытянулся у самой кромки Европы и, приложив руку козырьком ко лбу, вглядывается в океан, надеясь разглядеть на западе слабое мерцание волшебной страны, огромной и недостижимой.

– Расскажи о себе, – говорит он, оборачиваясь ко мне. – Откуда в тебе столько смелости?

– Я выросла в городе, где трусы не выживают. И отец с детства учил меня ничего не бояться.

Мы сидим на песчаном валу, высоко над кромкой воды. Стоит пошевельнуться – и песок под нами съезжает вниз. Ветер усиливается, по небу быстро бегут бурые тучи.

– Объясни мне еще кое-что. Вине Тобин говорил, что ты чертовски много знаешь об убийствах. Почему?

– Потому что в свое время их изучала. Точнее, пыталась понять, как могут одни люди лишать жизни других. По образованию я социолог. В середине семидесятых защитила в Лондонской экономической школе диссертацию по криминологии. Как раз в то время в академическую науку вошел феминизм, и женщины-убийцы привлекли внимание криминологов. Считалось, что женщина-убийца – почти всегда жертва угнетения и насилия. Не бывает женщин-маньяков, стреляющих по невинным людям. Они всегда защищают себя или детей, а жестокосердные судьи этого просто не понимают. Для большинства это верно, но остается вопрос, что же делать с исключениями, с Мирами Хиндли, которые хладнокровно убивают ни в чем не повинных людей. Мы стали исследовать дальше – и обнаружили, что во всех подобных случаях женщина действует не одна: она сообщница, рядом с ней стоит мужчина – Бонни и Клайд, Мира и Ян. Из этого традиционная криминология сделала вывод, что женщина по природе своей не убийца, что она становится преступницей, только когда мужчина убеждает ее пойти против инстинктов. Отсюда – радикальная ошибка феминизма: якобы женщин – хладнокровных убийц общество преследует потому, что своим существованием они отвергают общепринятое представление о женщине-матери, кормилице, хранительнице очага. А отсюда всего один шаг до того, чтобы сделать из них героинь феминизма. А с этим я не соглашусь никогда. Короче говоря, на эту тему у меня произошло столкновение с одной студенткой. Конечно, я и сама виновата – надо было промолчать. Но… что сделано, то сделано. Против меня начались пикеты, демонстрации, и из университета пришлось уйти.

Мимо нас проезжает машина, останавливается у кромки прибоя. Детишки в купальных костюмах бегут к воде. Следом за ними выходит мужчина, подносит к глазам бинокль, смотрит в сторону Ирландии. Я берусь за пук травы, пытаюсь выдернуть его из песка, но трава крепко держится корнями за негостеприимную землю.

– М-да… вот так история.

Рука его ложится мне на плечо, чуть помедлив, сжимает крепче. Я с улыбкой оборачиваюсь к нему. Он наклоняется ко мне… и целует, раздвигая языком мои губы, и я чувствую его запах, ощущаю прикосновение грубоватой мужской кожи, чувствую голые руки (на нем рубашка с коротким рукавом), курчавые волосы цвета ржавчины, мясистые мускулы – все не так, господи, все не так, ну какой может быть секс на природе, когда у Джозефа на талии под джинсовой рубашкой явственно ощущается валик жира, который уже не убрать никакими спортзалами? А я? Я думаю о своем лице – таком, каким видела его сегодня в сером, словно сумка от «Луи Вюиттон», утреннем свете, сидя перед зеркалом с полным набором косметики. Эй, кто-нибудь, уберите меня отсюда, чтобы я своим видом не портила эту романтическую сцену!

Можете себе представить, что я чувствовала там, на дюне? Плоть моя, сдавленная годами невольного воздержания, словно взорвалась, рассыпая вокруг цветные искры. Дюны, галька, водоросли – все вспыхнуло и осветилось невероятными цветами. Я дрожала от возбуждения, соски набухли, в трусах стало горячо и влажно, в голове молниями проносились самые безумные картины: вот я сжимаю губами его член, вот он сосет мою грудь, вот ложится на меня сверху – сто восемьдесят фунтов благословенной тяжести мужского тела, которая не позволит мне иссохнуть, истончиться, растаять в воздухе… Трахни меня, Джозеф! Пожалуйста, не дай мне исчезнуть! И я забыла обо всех своих благих намерениях, обо всем, что знала о мужчинах, – помнила только об одном: нельзя позволить ему уйти, мне надо быть уверенной, мне надоело, черт возьми, играть по чужим правилам… Вот почему я это сказала:

– Займемся этим прямо здесь, как подростки?

– Чем займемся?

– Сексом. Молчание. А потом:

– Ох, Алике… Знаешь, я бы предпочел, чтобы мы остались друзьями. Ты мне очень нравишься, но заводить с тобой роман я не хочу.

– Кто говорит о романе? Просто секс. – Но я уже чувствовала: все безнадежно. Человека можно уговорить на многое, но убедить заняться сексом нельзя.

– Ты ведь знаешь, я женат. Я и не скрывал.

– А почему же поцеловал меня?

– Мне так захотелось.

– Почему?

– Не знаю. Просто захотелось.

– Не потому, что ты желал меня?

– Да, в общем, нет.

– Зачем же тогда?

– Черт, да не знаю я! Послушай, пойми меня правильно. Ты фантастическая женщина, такие не часто встречаются. Да что там – я таких никогда еще не встречал. Женщина, способная мыслить как мужчина. С тобой безумно интересно разговаривать, но заводить роман я сейчас не готов. Ни с тобой, ни с кем угодно еще, коль уж на то пошло.

– Понятно.

– Прости, если внушил тебе ложную надежду. Это был просто минутный порыв, просто…

Это я виновата. Сама во всем виновата. Ничего-шеньки не поняла. Навоображала себе… Коротко кивнув ему, я вскакиваю и бегу по холму вверх; слезы жгут мне глаза, течет старательно наложенная тушь (сегодня с утра я сорок минут провела у зеркала – ради этого случая), выбегаю на автостоянку, дрожащими руками шарю в сумочке в поисках ключей, наконец сажусь в машину и срываюсь с места. Не оглядываюсь – не желаю знать, где он и что он. Пусть хоть сейчас садится на теплоход и плывет к себе в Америку, к дому, «Корвету», суке жене и засранцам детям!

Джозеф

Похоже, я ее обидел. Она решила, что я пригласил ее на что-то вроде свидания, словно нам по двадцать лет, что, когда я ее поцеловал, это было приглашение к роману. А на самом деле я ничего такого не имел в виду. Просто все это вместе… Как она появилась на стройплощадке в рубахе и джинсах, какими огромными восторженными глазами смотрела на мое детище… ну, словом, это и вправду был минутный порыв. Удивительная женщина, я таких еще не встречал. Она разбирается в вещах, о которых я почти ничего не знаю, и разговаривать с ней всегда интересно. Мне нравится постоянная смена выражений на ее подвижном лице, нравится, как часто и легко она улыбается и смеется, нравится живой взгляд, за которым чувствуется мысль. А как она меня загоняла на корте! Вы бы ее там видели – высоко вздымается грудь под влажной футболкой, мускулистая рука с ракеткой откинута назад… Знаете, кого она мне напомнила? Амазонок из комиксов, которыми я зачитывался еще мальчишкой. Такие здоровенные мускулистые телки в бронированных бюстгальтерах, с огромными мечами в руках, только взглянешь на такую – и у тебя встает. Да, этого качества и у Алике Ребик не отнять! Вот и сейчас, думая о ней, я улыбаюсь. Фантастическая женщина, пожалуй, только она и скрашивает мне эти несколько недель в Ливерпуле.

В тот же вечер, за чашкой кофе с Сэмом, я спросил его, что сделал не так. Он пожал плечами и ответил: «Забудь об этом».

– Я, – сказал он, – давно перестал удивляться тому, что говорит и делает Алике. Да, кстати, она мне рассказала о твоих проблемах на стройке. Я сделал несколько звонков и кое-что выяснил.

Оказалось, земля, которую я арендовал под строительство отеля, принадлежит (если забыть об официальных владельцах и прочей мишуре) персонажу по имени Брайан Хамфриз.

– Кто он такой и где его искать?

– В тюрьме строгого режима Лонглартин. Отбывает там два пожизненных. В прошлом году, когда наш Брайан загремел за решетку, он был одним из крупнейших в стране наркодилеров. Большая часть наркотиков, импортируемых в Европу, проходила через его руки – и почти все они покидали страну через ливерпульский порт.

– Как же он ухитрился сделать такую карьеру в Ливерпуле? Мне казалось, у вас в городе крупные дела не делаются.

– Ошибаешься. Брайан начал еще подростком, в начале восьмидесятых. Сперва занимался таранкой…

– А это что такое?

– А вот что: компания обормотов угоняет БМВ или «Ровер» – в общем, что-нибудь тяжелое, таранит витрину ювелирного магазина, хватает все, что попадется под руку, и дает деру. Машину они заранее нагружают кирпичами, булыжниками и всяким хламом и, если за ними погонятся, швыряют в преследователей этим дерьмом. Для подростка недурно, но много на этом не заработаешь. Надо тебе сказать, что в Брайане какие только крови не намешаны: на одну долю валлиец, на другукшальтиец, на третью сенегалец. Внешность у него очень характерная: кожа совершенно белая, волосы как у негра, глаза как яйца-пашот. У нас в Ливерпуле много таких парней. А торговля наркотиками – это, как сказали бы твои приятели из городского совета, предприятие мультикультурное. В высшей лиге одни иностранцы: колумбийцы, «триады», итальянцы, турки. Вот Хамфриз и понял, что его место там, среди безжалостных людей всех цветов кожи, людей, которые выросли в нищете, в таких трущобах, какие нам и вообразить себе трудно, а теперь летают на личных самолетах и купаются в богатстве, о котором мы с тобой и мечтать не можем. Для нас с тобой Ливерпуль – город «Битлз», для Брайана – его личная Сицилия.

– И с этим типом я должен договариваться? Да пошел он!

– Подожди, не спеши. Я, кажется, понял, что произошло. Похоже, помощник Брайана, который ведет его дела, пока босс отдыхает за решеткой, допустил грубую ошибку: согласился, чтобы ты арендовал землю под отель, не зная, что Брайан перед самой посадкой уже пообещал этот участок другому строителю. Видимо, Брайан никому об этом не сказал – голова у него в тот момент другим была занята.

– Час от часу не легче! И что собирается строить тот, другой парень?

– Парикмахерское училище, но это не важно. Послушай, я очень хочу, чтобы ты довел дело до конца. И не только потому, что мы с тобой друзья. Потому, что речь идет о будущем Ливерпуля, о нашей гордости. Я поговорю с Брайаном и, думаю, сумею его убедить. Он меня знает: мой отец лечил его мать.

– Я смотрю, вы все тут друг с другом повязаны.

– Так оно и есть. – Он развернул газету. – Вот послушай. – И зачитал мне коротенькую заметку из раздела «Криминальная хроника» – об аресте торговца наркотиками. – Ерунда, казалось бы? А на самом деле это целая история. Этот парень, Пол Джеймс Роберте, – мой клиент. Отец его в начале шестидесятых был известным штаркером – крепкий орешек, обе руки в татуировках. Он плавал на пароходах, доходил до Гонконга. Работал на Макларена – одного из первых наших наркодилеров, первопроходца, познакомившего Ливерпуль с героином. Сейчас Макларен отбывает двадцатилетний срок в Уолтоне. Вместе с ним сел и Роберте. А сынок его пошел не в папашу – мелкая сошка, толкает школьникам крэк, продает стволы в Токстете, Спике и Гарстоне. Очень типично для нашего времени. Или вот еще один случай, которым я сейчас занимаюсь. Одна веселая компания наняла грузовик, отправилась в Вултон и начала снимать верхний слой дерна из садов при богатых домах – вместе с травой и со всем прочим. Только цветы они выдергивали, потому что понимали, что, пока доедут до покупателей, цветы завянут. И все это продали в Кирк-би. Живи ты в тех местах, за какую-то сотню в звонкой монете мог бы купить себе уже готовую лужайку. Такое у нас часто случается. Люди уже начали посреди сада столбы в землю вкапывать и цементом заливать – но, сам понимаешь, если у тебя есть резак, это не проблема.

Теперь я начал смотреть на город по-другому – замечать то, чего раньше не замечал. Гангстеров и их жен. Стоит понять, на что смотреть, и они становятся видны за милю. Женщины – либо крашеные блондинки, либо латиноамериканского вида: с черными, гладкими, блестящими волосами и безумным загаром. И в любую погоду ходят полуголые. Мужчины – все в фирменных ярлычках: «Прада», «DKNY», «Келвин Кляйн», от которых за версту несет магазинами «дью-ти-фри», и каждый носит на себе тонну драгоценностей, чтобы все видели – у этого человека есть все, кроме вкуса. Город полон ювелирных лавок, сверкающих золотом, и по субботам они битком набиты. Должно быть, в таком убогом, загибающемся городе единственный способ продемонстрировать свое богатство – носить его на шее, все равно как в старых еврейских местечках женщины все свое приданое носили на себе.

Однако все это лишь укрепило мою решимость. Когда мы с Винсом пили кофе во времянке, я сказал:

– Знаешь, я никогда не соглашусь поверить, что будущее этого города – в торговле оружием и наркотой. Ничто не предопределено. Всегда есть выбор.

– Знаю, босс, – ответил он. – Поэтому-то я на тебя и работаю.

– Я это дело не брошу. Мой отель станет для Ливерпуля его собственной статуей Свободы.

На следующий день на столе у меня появилась маленькая статуя Свободы, из тех, что привозят из Нью-Йорка туристы. А еще день спустя над стройплощадкой взвился американский флаг, и под ним лозунг – «АМЕРИКАНЦЫ НЕ ОТСТУПАЮТ И НЕ СДАЮТСЯ».

– И что все это значит? – поинтересовался я у Винса.

– Это значит, что теперь мы будем работать как янки.

– То есть?

– Не ныть, не скулить, не отступать и не сдаваться.

– Решил привить своим ребятам американскую трудовую этику?

– Да, если это так называется.

– А что они об этом думают?

– Довольны – по крайней мере, пока их не заставляют пить американское пиво. Кстати, я им сказал, что на открытие отеля приедет Джулия Робертс и собственноручно перережет ленточку. И пригласил их всех посмотреть.

– Поверили?

– Не скажу, что поверили, но только об этом и говорят. А к завтрашнему утру об этом будет говорить весь Ливерпуль, так что лучше свяжись с Джулией заранее.

– Ты что, с ума…

– Да ладно, босс, я пошутил. Как ваша партия в теннис?

– Будем считать, сыграли вничью. Оставшись в одиночестве на пляже, я вспомнил

последний случай, когда вот так же вдруг оказался в совершенно незнакомом месте и не понимал, что делать дальше. Случилось это, когда родная армия сыграла со мной злую шутку, более известную как «тренировка по ориентированию на местности».

Нас погрузили в вертолеты и высадили черт знает где. Приказано нам было за сорок восемь часов добраться туда – то есть в точку X, отмеченную на карте. Тут, куда нас сбросили, не было ни единой зацепки, по которой можно ориентироваться: куда ни глянь – все одно и то же. И как, интересно, мы должны были узнать это там, если оно ничем не отличается от тут? Разумеется, никакого там мы не нашли, безнадежно заблудились, к концу третьего дня прикончили запас провизии и воды – в общем, попали в переделку. Нет, разумеется, нас бы там не бросили: израильская мамочка еще может понять, что ее мальчик должен отдать жизнь за родину, но вот почему ее мальчик должен помирать от голода и холода на какой-то вшивой тренировке, она не поймет никогда. Но отцы-командиры хотят, чтобы ты прочувствовал все свои ошибки на собственной шкуре – вот почему мы понятия не имели, что за нашими перемещениями следят. В отряде нас было двенадцать плюс офицер с рацией (уступка еврейским мамочкам), и мы не знали, что рация эта постоянно подает сигналы, по которым начальство узнает, где мы сейчас обретаемся. Дома, на базе, висела на стене карта, и на ней желтыми стрелочками отмечалось, куда марширует Ави со своей дюжиной заблудших овечек. А заблудились мы не слабо, это точно! Понятия не имели, где мы; точно знали одно: до назначенного места так и не добрались (там нас должен был ждать какой-то условный знак или что-то в этом роде); сначала переживали, что провалили задание, но к концу третьего дня это нас уже не беспокоило. Ави включил рацию и, как старший по званию, доложил, что тренировка окончена и пусть кто-нибудь явится и заберет нас. Но тут выяснилось, что сейчас нет свободных вертолетов, и нам придется ждать, пока за нами не приедут на грузовиках. Сколько ждать? Да немного. Несколько часов. Ну, может, день-два. Главное, сказали нам, не трогайтесь с места, потому что грузовики пошлют именно туда, где вы сейчас. И еще тридцать шесть часов мы проторчали на одном месте, прожариваясь под солнцем пустыни днем, дрожа от холода по вечерам и превращаясь в сосульки ночью.

Но, знаете, пустыня на меня произвела большое впечатление. Уж не знаю, кто ее спроектировал, но хотелось бы с ним познакомиться. Это что-то невероятное. Нынешняя молодежь говорит: «Убойно!» Вот именно, в пустыне есть что-то убийственное, вгоняющее в трепет.

…Несколько дней я провел в недоумении – чем же я так расстроил Алике? Эрика, наверное, поняла бы, но как-то неохота звонить Эрике и объяснять, что мне вдруг ни с того ни с сего захотелось поцеловать постороннюю женщину. Да еще и спрашивать, как же мне теперь быть.

Пожалуй, можно сказать, случилось то же, что и на учениях в Синае – я заблудился. А все оттого, что не подумал как следует. Вот что я всегда твердил Эрике: если хочешь, чтобы все получилось, сперва все продумай и определи, чего же ты, собственно, добиваешься. Важны ли для тебя эти отношения? Если да, то почему? А если нет – зачем они тебе? Стоило бы Эрике хоть недолго подумать головой – она бы сообразила, что этому и научила меня армия. Не выпади мой номер в американской призывной лотерее, случись мне спокойно окончить университет, несколько лет потом болтаться без дела, решая, как быть со своей жизнью, а в свободное от этих размышлений время смолить дурь и таскаться на антивоенные демонстрации – и сейчас я был бы совсем другим человеком. Армия научила меня образу мышления, для которого сейчас существует куча терминов: анализ риска, менеджмент кризисных ситуаций, этапы решения проблемы – исследование, анализ, оценка последствий, формулировка цели, выбор плана… Все это называют военной наукой, но применять это можно к чему угодно. Сохранить отношения – тяжелая работа, для этого надо точно представлять, к чему стремишься. Моя цель – хорошие отношения в семье, потому что от этого зависит наше общее счастье. Пока у нас все хорошо, мы счастливы. Все просто: находишь мишень, жмешь на кнопку, и снаряд летит в цель. И, однако, когда я впервые изложил эту теорию Эрике, она ответила: «Ты что, чокнутый?»

Разумеется, прожив с ней все эти годы и вырастив троих детей, я понял, что аналогия не совсем точна. Цель любого брака – счастье; однако стопроцентного счастья не дает ни один брак. Одни пары счастливее других, но достичь полного счастья не удается никому. В этом разница между семейной жизнью и полем боя. В бою только два варианта – попал или промахнулся; в браке ты можешь достичь лишь весьма условного и относительного счастья – и все же боевая задача будет выполнена. Параметры, с которыми имеешь дело в семейной жизни, называются эмоциями – и вычислить их куда сложнее, чем параметры препятствия, которое приказано взорвать. Кстати, о взрывах: вот и еще одна разница. В семье это не проходит. То, что тебе мешает, не сровняешь с землей, не уберешь с горизонта: можешь обойти препятствие, можешь через него перелезть, но оно останется на своем месте, и тебе придется преодолевать его снова и снова. Вот, например, у нас (беру только один пример, и не самый серьезный): Эрика любит гостей, а я – нет. Терпеть не могу, когда беспрерывно звонит звонок, когда чужие люди «забегают» в дом без приглашения. Ну что тут сделаешь? Представьте, что в полу посреди гостиной косо торчит здоровенный бетонный блок и убрать его нельзя. Точнее, можно лишь одним способом: радикально изменить собственные мнения, вкусы и привычки (что в моем случае едва ли возможно).