Текст книги "Лисы в винограднике"

Доклад Морепа и Вержена он выслушал в библиотеке. Франция, согласно их сообщению, опиравшемуся на обширный документальный материал, представляла собою на исходе пятого года царствования Луи счастливую, процветающую страну, самую великую и самую могущественную в Европе. Подкрепляя это утверждение, они так и сыпали цифрами и фактами.

Луи слушал краем уха. Его непрерывно мучила мысль, что, даровав ему не дофина, не Богоданного, а дочку, господь покарал его. Он прилагал все усилия, чтоб править к вящей славе бога и на благо своих подданных, но не было с ним благословения господня. Он впутал свою страну в кощунственный союз с мятежниками, он допустил, чтобы наглая и крамольная пьеса постоянно подстрекала его парижан к бесчинствам и мятежу. Он был полон решимости предотвратить это зло, но к нему приставали все, и он сдался. Сдался раз, потом много раз. И поэтому бог не послал ему столь желанного наследника, Богоданного.

Он старался отогнать от себя мрачные мысли. Он говорил себе, что все это дурацкая ипохондрия. В конце концов ему двадцать четыре года, Туанетте – двадцать три, рождение маленькой принцессы лишний раз доказало, что они вполне способны производить на свет божий здоровых детей. И теперь они больше чем когда-либо имели право надеяться, что всевышний пошлет им дофина.

Он принуждал себя слушать то, что говорят ему советники, голоса которых – старческий, вежливо-циничный голос Морепа и угодливо-льстивый Вержена – раздавались попеременно. Вержен только что подвел итоги войны. Все обстояло наилучшим образом. Английский флот, перед которым трепетали все, не добился ни единой победы. Он терпел поражения во всех боях. Гибралтар вот-вот должен пасть, это только вопрос времени. Армия для Америки под командованием Рошамбо, можно сказать, уже готова к выступлению, а это отборные войска, лучшая армия в мире.

Луи заметил негромко, ворчливо:

– Разумеется, вы защищаете союз, который сами создали. Вам легко говорить, месье. Но первое мое чувство не обмануло меня. То, что мы затеяли, весь этот союз с мятежниками, ваш союз, месье, – роковая ошибка. – Он встал, вместе с ним поднялись министры. – Сидите, – нетерпеливо приказал он.

Он сделал несколько шагов и остановился перед глобусом, который незадолго до того велел поставить в своей битком набитой библиотеке. Глобус был большой, работы Джорджа Адамса-старшего, придворного картографа английского короля. Несмотря на войну, король Георг послал ему глобус. Он не приписал ни слова, но было ясно, что подарок является знаком внимания по случаю рождения мадам Руайаль. Подарок был выбран старательно, даже с любовью. Английский кузен знал слабость Луи к хорошим картам. Большой глобус был сделан на редкость тщательно. На нем было многое, чего Луи не мог найти нигде. Так, например, очень отчетливо было отмечено злосчастное место – Саратога. Глобус молча, но многозначительно напоминал ему о том, что в тяжелые времена короли более чем когда-либо обязаны перед богом и людьми хранить солидарность. Да, кузен Георг не мог бы яснее довести до его сознания всю несправедливость этого противоестественного союза.

Итак, стоя перед глобусом, Луи говорил через плечо своим умолкнувшим министрам:

– Нет, месье, не могу разделять ваших надежд. Не считаю, что ход событий подтверждает вашу правоту. Боюсь, что война продлится дольше, чем вы предсказываете, и будет стоить больше, чем вы предполагаете. Миллиард, сказал мосье Неккер, будет стоить эта война, если продлится недолго; но она продлится долго. Выгода, которую мы извлекли из союза с мятежниками, ничтожна, зато потери, и внутренние и внешние, ужасающи. Франция обнищала за пять лет моего царствования, а долги все растут и растут. Пройдет немного месяцев, и они достигнут этого миллиарда, а какая страна может выдержать такое бремя?

– Вот в этом-то вы и заблуждаетесь, сир, – почтительно, но живо возразил Вержен. – Мирные переговоры между Австрией и Пруссией почти достигли цели, а это чрезвычайно укрепляет наш престиж. Военное положение таково, что Англия склонна немедленно заключить с нами мир. Мы можем сказать со всей уверенностью, что позор шестьдесят третьего года смыт. Никто из ваших подданных, сир, никто в Европе не мог бы сказать, что это ничтожный результат.

Морена подхватил его мысль:

– Цифра, названная Неккером, на слух кажется более грозной, чем она есть на самом деле. Миллиард. – Он пожал плечами, произнеся эту цифру, и от этого она как будто уменьшилась. – То, что достигнуто при помощи этих денег, стоит гораздо больше.

И он горячо заговорил об упадке Англии и о расцвете Франции, которые ознаменовали первое пятилетие благословенного царствования юного монарха. Он говорил о величии армии, о росте торговли, о более быстром денежном обороте, об успехах сельского хозяйства и промыслов. Урожаи из года в год все богаче, зерно подешевело, жалованье и заработки непрерывно повышаются, народонаселение растет, и, заглядывая в свои бумаги, Морепа называл цифры.

– Двенадцать тысяч триста восемьдесят семь миль новых дорог проложено за время вашего царствования, сир, – вдохновенно восклицал он. – Мы построили гавани в Нанте, Марселе, Бордо, Руане. Город Лион завоевал три четверти белого населения земного шара для нашей швейной, промышленности и для наших мод. Потребление в вашем государстве возросло, и поступления от налогов на потребление ежегодно увеличиваются на три миллиона. Народ ваш, сир, живет гораздо лучше, чем в десятилетия, предшествовавшие вашему правлению.

На мгновение цифры эти улучшили настроение Луи, но он тут же помрачнел. «На брюхе щелк, а в брюхе щелк, – подумал он, – а эти еще хвалятся, как все замечательно стало при мне. Мосье Тюрго, вероятно, найдет это не столь замечательным». И снова перед внутренним взором Луи возникло письмо Тюрго: «Вас считают слабым, сир».

Министры принялись превозносить расцвет науки и искусств под солнцем шестнадцатого Людовика. Имена так и сыпались из их уст: Лавуазье, Монж, Лагранж, Гудон, Клодион, Юбер Робер, Луи Давид, Мармонтель, Седен, Бомарше.

Когда до слуха Луи дошло последнее, ненавистное ему имя, он снова мысленно увидел себя в Салоне, в комнате с бюстами троих безбожных мятежников, слывших самыми светлыми умами его эпохи. Нет, он не ослышался. Его ближайшие советники и в самом деле назвали имя Бомарше среди других великих имен своего времени, и назвали без всякой иронии; они вовсе не смеялись над своим королем, они искренне его прославляли.

Науки и искусства процветают. Нечего сказать, расцвет! Ему докладывали о том, что произошло во время бесплатного представления в «Театр Франсе». Разумеется, актеры, которые в раскаленной атмосфере праздничного спектакля произнесли запрещенные цензурой реплики, получили соответствующее предупреждение, и с тех пор они пропускают вычеркнутые места. Но и в таком виде комедия продолжает источать яд. Со времен покойного Вольтера, писали газеты, «Театр Франсе» не знал такого успеха.

Луи показали гравюру, которую продавали на всех парижских улицах. На гравюре был изображен Фигаро в рыцарском облачении, у ног его извивался дракон с лицом человека, Фигаро поставил ногу на шею дракону, намереваясь отрубить ему голову. На щите у Фигаро красовался портрет Бомарше, и гравюра была обрамлена надписью: «Фигаро-Бомарше уничтожает социальное зло». Вот как выглядит этот расцвет науки и искусства, вот как выглядит тот мир, который возник в его царствование.

Луи очень радовало, что Вольтера и Руссо уже нет в живых. Но мертвые еретики и бунтовщики протягивали руки живым. Цепь не обрывалась, и самый опасный из всех преступников – этот Карон, святой Георгий мятежа, – был жив и процветал, как никогда прежде. Волны мятежа поднимались все выше и выше, и когда американцы с помощью армии Луи, его кораблей и его миллионов победят, то его солдаты возвратятся бунтовщиками, и тогда волны мятежа захлестнут и окончательно поглотят его.

Министры все еще говорили о блестящем пятилетии его правления: торговля и промыслы, армия и флот, искусства и наука – все процветает. Радостно жить. Великая честь чувствовать себя гражданином Франции и подданным Людовика Шестнадцатого. Молодой монарх вполне заслужил свое второе имя – Август, – он поистине Множитель своей империи.

Но Луи уже не слушал болтовню этих господ и не противоречил им, – в этом не было смысла. Он стоял в нише окна и отсутствующим взглядом смотрел на открывавшиеся перед ним лестницы и дворы.

Толчея и оживление у большого парадного подъезда вырвали его из оцепенения. Он прищурил близорукие глаза, стараясь разглядеть, что там происходит. Толпа образовала шпалеры, как это бывало обычно, когда ожидали приезда или отъезда знатного гостя.

– Не посмотрите ли вы, господа, что там происходит? – сказал Луи.

Оба министра подошли к окнам. Морепа, гордясь, что еще так хорошо видит, сообщил:

– Да это доктор Франклин.

А Вержен, поясняя, добавил:

– Очевидно, он возвращается от мосье Неккера. Если я не ошибаюсь, сегодня должно было состояться подписание договора о займе.

– Я мог бы и сам догадаться, – сердито проговорил Луи, злясь на себя за то, что нечистая совесть заставила его забыть о злосчастной дате.

Он хотел бы не видеть и не слышать того, что происходит на парадной лестнице, но не мог побороть себя. Напротив, теперь, когда он знал, в чем дело, глаза его как бы приобрели зоркость, и он отчетливо видел все, что творилось внизу. Он видел, как доктор Франклин медленно спускался между двумя рядами почтительно приветствовавших его мужчин и склонившихся в низком реверансе дам. Франклина кто-то поддерживал под руку. Это был, наверно, тот молодой человек, его внук. Из полицейских доносов Луи было известно, что сей молодой Франклин уже наградил ребенком одну француженку. Эти бунтари сеют свое семя в его стране.

Луи и оба министра стояли в оконной нише и смотрели вниз, на лестницу. Непристойно выказывать такое любопытство, это недостойно ни юного монарха, ни его почтенных министров. Но они не могли оторваться от этого зрелища.

Луи щурился все сильней.

– Можете ли вы разглядеть, месье, прилично ли он одет, ваш доктор Франклин, когда подписывает со мной столь важный договор?

– Кажется, на нем его шуба и меховая шапка, – неуверенно ответил Вержен.

– На нем то платье, в котором он всем нравится, – добавил Морепа.

Луи проворчал:

– За подаренные ему двадцать пять миллионов он мог бы хоть одеться прилично.

Но в словах его прозвучала не столько злоба, сколько печальная покорность.

Он продолжал смотреть, как спускался старый Франклин. Слегка согнув мощную спину, со ступеньки на ступеньку, старик медленно шагал вниз, и гигантская тень его падала на большую, заснеженную, освещенную солнцем лестницу Версаля.

На этом кончается третья и последняя часть романа «Лисы в винограднике», у которого есть и другое название – «Оружие для Америки».

Послесловие автора (1952)

Автор, который заимствует сегодня сюжет из истории, должен быть готов к тому, что многие читатели, даже благожелательные, поймут его только отчасти или даже совсем не поймут.

Прежде бывало иначе. Классическая литература большинства народов обращалась в значительной мере к истории, однако авторам этих книг не приходилось бороться с предубеждениями. Не думаю, чтобы Расина когда-нибудь обвиняли в юдофобстве за то, что он изобразил жестокую иудейскую царицу Аталию, или в юдофильстве – за изображение царицы Эсфири. И когда Шиллер в пору владычества Наполеона в Европе написал «Орлеанскую деву», он не навлек на себя подозрения в том, что ведет пропаганду в пользу императора. Едва ли читатели Гете предполагали, что в «Эгмонте» поэт хотел восславить Голландию, а читатели Шиллера – что драматург создал «Вильгельма Телля», дабы возвеличить Швейцарию.

Но ныне автор исторических произведений обязан считаться с тем, что уже самый выбор народа и эпохи, к которым он относит своих героев и действие, приведет слишком поспешных читателей к ложному выводу. Если, например, в романе изображается американская революция, то одного этого факта уже достаточно для некоторых, чтобы заподозрить писателя в стремлении восславить современную Америку и ее руководителей.

Исторический роман подвергается и другим, менее неуклюжим, но не менее опасным ложным толкованиям. Многие читатели думают, что такой роман должен в приятной и увлекательной манере ознакомить их с историческими фактами, с авантюрными похождениями, показать человеческие качества знаменитых исторических личностей. Если же при этом книга льстит и патриотическим чувствам читателей, тогда они довольны до крайности и ничего большего не желают. Оказавшись в плену случайностей сюжета, они не стараются понять сущность произведения: люди и события заслоняют для них его смысл.

Однако писатель, который берется за серьезный исторический роман, руководствуется иными мотивами. Он знает, что силы, движущие народами, остаются неизменными, с тех пор как существует писаная история. Эти силы определяют современную историю так же, как определяли историю прошлого. Представить эти постоянные, неизменные законы в действии – вот, пожалуй, наивысшая цель, которой может достичь исторический роман. К ней и стремится писатель, который в наши дни работает над серьезным историческим романом. Он хочет изобразить современность. Он ищет в истории не пепел, а пламя. Он хочет заставить себя и читателя через прошлое яснее увидеть настоящее.

Десятки лет меня занимало одно примечательное явление. Столь разные люди, как Бомарше, Вениамин Франклин, Лафайет, Вольтер, Людовик Шестнадцатый, Мария-Антуанетта, – каждый в силу совершенно различных причин, – оказались вынужденными способствовать успеху американской революции и тем самым революции во Франции. Когда Америка Рузвельта вступила в войну против европейского фашизма и поддержала борьбу Советского Союза против Гитлера, для меня стали особенно ясны события восемнадцатого века во Франции, а они, в свою очередь, осветили для меня политические события моего времени. Воодушевленный этим, я отважился приняться за роман «Лисы в винограднике». Я стремился показать, что заставило так много разных людей и групп сознательно, бессознательно и даже против своей воли содействовать прогрессу.

Полагаю, что хотя бы частично я достиг своей цели. Множество читателей ознакомилось с этим романом в переводе, и если одни истолковали его ложно, то другие поняли правильно. Что же касается моих немецких читателей, – большинство из них, я убежден, поймет его правильно.

Они, безусловно, поймут, что герой романа – не Вениамин Франклин и не Бомарше, не король и не Вольтер, а тот невидимый кормчий истории, который был открыт в восемнадцатом столетии, понят, описан и превознесен в девятнадцатом, чтобы в двадцатом быть снова отвергнутым и оклеветанным, – прогресс.

Аристотель учит, что поэзия более подходит для изображения истории, чем наука. Автор романа «Лисы в винограднике», не будучи, правда, приверженцем Аристотеля, разделяет это мнение. Он готов обеими руками подписаться под изречением: «Клио – тоже муза»[126]126
  Клио – в древнегреческой мифологии – муза истории.


[Закрыть].

Поэтому автор надеется, что всякий непредубежденный читатель найдет в романе ясное изображение тех сил, которые вызвали американскую и французскую революции.

И тот, кто однажды действительно увидит эти силы, тот глубже постигнет и историю нашего горестного и героического времени. Он поймет глубокое изречение Эсхила:

 
Небеса не знают состраданья,
Сила – милосердие богов.
 

Примечание

Действие романа Лиона Фейхтвангера «Лисы в винограднике» начинается в 1776 г. За два года до этого королем Франции после смерти своего деда Людовика XV стал двадцатилетний Людовик XVI. Положение в стране было тяжелым. Над ней все еще тяготели последствия Семилетней войны. В этой войне Франция в союзе с Австрией и Россией выступала против Пруссии, которую поддерживала Англия. Война протекала благоприятно для союзников, – главным образом, благодаря успехам русской армии. Но в 1763 г. умерла императрица Елизавета, и вступивший на русский престол Петр III, горячий поклонник прусского короля Фридриха II, заключил с Пруссией мир и союз. В результате вместо ожидаемой победы Франции пришлось испытать горечь поражения. Больше всех выиграла при этом Англия, хотя Пруссию она поддерживала преимущественно деньгами, а сама вела военные действия только в Северной Америке, да и то больше руками союзников-индейцев. По Парижскому договору 1763 г. Франция лишилась почти всех своих американских владений. Ее морскому могуществу и морской торговле был нанесен тяжкий удар. Это еще более ухудшило экономическое положение страны, и так уже стоявшей на краю пропасти. Промышленность и сельское хозяйство пришли в упадок, финансы были в полном расстройстве, а двор и аристократия, не считаясь ни с чем, швыряли деньги на развлечения и удовольствия. Сначала молодой король, пытаясь как-то поправить дело, поддержал реформы своего министра финансов Тюрго, который ввел свободную торговлю хлебом, заменил некоторые натуральные повинности в пользу государства денежными взносами и попытался уничтожить ремесленные цехи и корпорации. Тюрго предполагал ввести в дальнейшем единый поземельный налог, однако его реформы частично переложили бы финансовое бремя с крестьянства на землевладельцев-дворян. Это вызвало недовольство аристократов, и в 1776 г. Тюрго был смещен. Придворная камарилья продолжала веселиться, довершая разорение страны и вызывая все растущую ненависть народа. Недаром роман, в котором выведена целая галерея портретов тогдашней аристократии, называется «Лисы в винограднике». Выражение это, заимствованное из библейской «Песни песней» («Ловите нам лис, лисенят, которые портят виноградники»), примерно соответствует русскому «хорек в курятнике».

Но во Франции уже зрела та сила, которой суждено было через несколько лет сокрушить господство аристократии, – буржуазия, третье сословие, политически еще бесправное, но экономически становившееся главной силой в государстве. Выразителями интересов третьего сословия были прогрессивные философы-просветители – Вольтер, Монтескье, Руссо, Гольбах, Дидро, Гельвеций. Значительную роль в пропаганде их взглядов сыграла знаменитая «Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел». Она начала выходить под руководством Дидро и д'Аламбера в 1751 г., в 1757 г. была запрещена, но Дидро все-таки сумел тайно довести ее до конца в 1765—1772 гг.

Однако французский двор, не считаясь с затруднениями и не помышляя об опасности, пытался по-прежнему играть первостепенную роль в европейской политике и втайне мечтал нанести ответный удар ненавистной сопернице Англии. И в этом у него нашлись неожиданные союзники.

Вторая половина XVIII в. была периодом роста противоречий между Англией и ее американскими колониями. Колонии эти давно уже перестали нуждаться в поддержке метрополии. Их сельское хозяйство и промышленность не только удовлетворяли все местные нужды, но и начинали работать на вывоз. Колонии хотели сами определять свою судьбу, хотели вести внешнюю торговлю. Однако Англия, опасаясь их конкуренции всячески старалась затормозить их рост. Американские товары облагались высокими пошлинами. Колонистам разрешалось вывозить их только в Англию и только на английских кораблях. Развитие ремесел в колониях подвергалось всяческим запретам и ограничениям. Не принесла колониям никаких выгод и победа в Семилетней войне, которую в Америке называли «франко-индейской». Хотя Англия приобрела огромные территории в нынешней Канаде и средней части США, колонистам было строжайше запрещено самовольно на них селиться. А посланные в Америку английские войска остались там, и содержание их тяжелым бременем легло на колонистов. Недовольство колоний росло. От мятежных речей и контрабанды колонисты постепенно переходили к открытому возмущению. Одним из центров активных действий был город Бостон. В нем в марте 1770 г. во время столкновения с солдатами было убито четверо местных жителей, а в декабре 1773 г. произошел эпизод, известный под названием «бостонского чаепития»: в знак протеста против пошлин на ввозимый в Америку чай несколько человек, переодевшись индейцами, захватили на корабле груз английского чая и утопили его в море. Однако большинство жителей американских колоний все еще ощущало себя англичанами, подданными короля Георга III, и не могло решиться на прямой разрыв со «Старой родиной». Поэтому на первом Континентальном конгрессе (сентябрь-октябрь 1774 г.), на который для обсуждения создавшегося положения собрались представители всех американских колоний Англии, верх взяли лоялисты, или тори (названные так по аналогии с английской партией землевладельцев). Конгресс ограничился принятием Декларации прав и петицией к королю. Король воспринял эту петицию как мятежный акт и, естественно, просьб Конгресса рассматривать не стал. Открытая война становилась неизбежной, и начало ее связано опять-таки с Бостоном. Колонисты принялись создавать отряды самообороны и склады оружия. В апреле 1775 г. английский полк попытался захватить один такой склад к северу от Бостона, но колонисты оказали ему сопротивление и после стычек у Лексингтона и Конкорда (14 апреля) осадили англичан в Бостоне. 17 июля 1775 г. английская армия потерпела первое крупное поражение (битва у Банкер-Хилла). Война началась.

Понятно, что на собравшемся в такой обстановке 17 мая 1775 г. втором Континентальном конгрессе царили уже совсем иные настроения. Теперь решающую роль играло непримиримо настроенное радикальное крыло. Взгляды его были изложены в появившемся в январе 1776 г. памфлете американского писателя и философа Томаса Пейна «Здравый смысл»; Пейн писал, что наследственная королевская власть бессмысленна и должна быть уничтожена, что все люди по природе равны и что разрыв с Англией будет для колоний благодетельным, потому что принесет им свободу и материальное благосостояние. 4 июля 1776 г. Конгресс принял Декларацию о независимости Тринадцати Штатов.

Первой из европейских стран – сначала тайно, а потом и открыто – новорожденные Соединенные Штаты поддержала Франция. Развитие отношений Франции и Соединенных Штатов, от тайной поддержки мятежников до заключения официального договора, и составляет историческую канву книги Фейхтвангера.

Фейхтвангер широко использует в романе источники, относящиеся к той эпохе, – мемуары, дневники, газеты и т.д. Так, описание сцены родов Марии-Антуанетты он прямо берет из «Воспоминаний о Марии-Антуанетте» г-жи Кампан, опубликованных в 1822 г., а письмо Франклина к вдове Гельвеция взято из мемуаров неоднократно упоминающегося в романе аббата Мореле. Вообще подавляющее большинство персонажей «Лис в винограднике» – реальные исторические лица. Правда, весьма точно описывая отдельные события (например, дело Лалли), Фейхтвангер часто дает им свое толкование и из композиционных и сюжетных соображений меняет их последовательность. В частности, первое представление «Женитьбы Фигаро» произошло не в 1778, а в 1784 г. и арестован Бомарше был не до, а после этой премьеры. Однако в целом дух, господствовавший в то время в определенных кругах французского общества, передан Фейхтвангером очень хорошо. Но в то же время такая «мемуарность» оборачивается и слабой стороной книги: на первый план в ней выступают мелкие, частные события, что вообще характерно для мемуаров, и второстепенные придворные интриги обретают видимость исторической важности, которой в реальности они не обладали.