Текст книги "Журнал «Юность» №05/2021"

В просторной комнате, похожей на склад, выстроились ряды металлических серых стеллажей. На них одинаковые небольшие коробки из дешевого картона с маркировками дат. Маркус жестом предложил ей пройти вперед. Элизабет ступала осторожно, боясь растревожить тишину этого места. Она не решалась потрогать или спросить, только обернулась на шефа в ожидании.

– Это склад «даров». Коробки хранятся год после ухода. Ровно столько времени отведено нашим контрактом на то, чтобы родственники могли потребовать что-то из оставленного их родными. Поскольку юристы не сопровождают очно весь процесс ухода, то такое понятие, как последняя воля уходящего, его желание одарить и прочее, не является законным. Человек мог находиться в состоянии аффекта, немощности и прочее, и прочее. Соответственно, родственники имеют право получить то, что ушедший подарил полюбившейся ему медсестре или санитарке.

– О, простите, я совсем не подумала…

– Да, вы совсем не подумали, – оборвал ее шеф, – но не о них, а о себе. Все то, что я вам сейчас сказал, просто перечисление сухих фактов. В реальности с момента первой процедуры и до сегодняшнего дня у нас ни разу не было прецедента, связанного с дарами. Это всего лишь правило, созданное для того, чтобы уберечь наших сотрудников, особенно тех, кто слишком мягок для такой работы.

Элизабет опустила глаза, за эти три месяца она впервые слышала намек на претензию в свой адрес.

– Не думайте, что я решил вас поучить, боясь, что когда-нибудь чей-то сумасшедший сын решит судиться с нами из-за последнего носового платка ушедшего отца. Все гораздо проще. Вам нельзя хранить их дары. Потому что они уходят, вы провожаете их и должны остаться здесь, чтобы полноценно работать дальше с другими такими же нуждающимися в помощи людьми.

– Но если просят принять? Мы должны говорить «нет»?

– Этически вы не можете отказать уходящему человеку в удовольствии оставить о себе что-то памятное. Но ровно в тот момент, когда процедура окончена и установлено время смерти, вы должны пройти в комнату А-3107 в конце коридора юридического отдела и положить в точно такую коробку все то, чем одарил вас ушедший. В конце недели эту коробку спускают сюда, вниз, оставляя вместо нее новую в комнате А-3107.

– А куда эти коробки уезжают потом?

Маркус посмотрел на нее с удивлением:

– Их утилизируют, естественно. Мы не можем раздавать эти вещи, какими бы дорогими они ни были.

– Кажется, они надеются, что их вещи сберегут…

Маркус открытым жестом показал ей, что пора выходить. Захлопнув дверь, он заговорил мягче.

– Элизабет, наши клиенты – люди, чьи последние месяцы жизни были наполнены страданиями. Боль делает человека очень эгоистичным. Это нормально, так должно быть, организм сосредоточен на себе, ему нужно поддерживать жизнь, собирать все внутренние ресурсы. И в этом эгоизме уходящему хочется, чтобы оставшиеся здесь помнили его и страдали по нему. Им кажется, что это и будет неким подтверждением смысла их жизни: раз остались неравнодушные, то путь был пройден не зря. И они имеют право на эту фантазию, на это утешение, которое мы им тактично предоставляем.

Однако наши сотрудники имеют право на собственную жизнь. Они имеют право горевать только по своим ушедшим близким, а в остальное время жить полноценно. Непонимание этого права мы прощаем нашим больным клиентам, но не персоналу.

В тот же вечер она положила в коробку в комнате А-3107 оставшиеся веер, значок космонавта и театральный бинокль, уникальную, антикварную вещицу, его утилизировать было жальче всех: слоновая кость с бронзовой оправой, на шелковой ленте именной вензель; в руке этот бинокль лежал так гармонично…

Она решила немного отвлечься, прежде чем приступать к сегодняшнему письму. На экране открылась сохраненная вкладка National Geographic. Исследования космоса. В четверг ее прервали на восьмой минуте серии «Крайний рубеж телескопа Хаббл». Что-то про протопланетарные диски. Монитор озарился яркой картинкой, напоминающей ядерный взрыв: «Так рождается звезда…»

From: Elisabeth Shneider

[email protected]

То: Colin Thompson

[email protected]

Дорогой Мистер Томпсон!

Меня зовут Элизабет Шнайдер, и я назначена личным куратором по вашему делу.

Ввиду уникальности запроса нам необходимо продумать стратегию оформления данного случая.

Это не значит, что мы отказываем вам, однако нам нужно время для обсуждения. Сами понимаете, наша организация, несмотря на идею уважительного отношения к человеческой жизни, часто подвергается нападкам со стороны правозащитников, консерваторов, церкви.

Пока мы прорабатываем вашу заявку на юридическом уровне, позвольте мне прояснить уровень мотивации.

Я с уважением отношусь к желанию человека самому завершать свой путь. Однако меня заинтересовали ваши слова о душе. Правильно ли я полагаю, что вы человек верующий? К какой церкви вы относитесь? Обсуждали ли вы свои планы с вашим духовником и готовы ли к осуждающей реакции со стороны вашей религиозной общины?

Увы, в моей практике ни один из наших клиентов пока не смог добиться одобрения процедуры со стороны представителей хоть какой-нибудь из конфессий. Наша задача – дать человеку уйти тихо, с облегчением, а не с чувством вины, стыда или страха за свою душу перед тем Богом, в которого он верит.

Отношения с верой у каждого свои, надеюсь, вы внутренне сможете найти решение.

С уважением,

Элизабет Шнейдер

Глава 2

From: Michail Р.

[email protected]

То: Elisabeth Shneider

[email protected]

Добрый день, уважаемая Елизавета!

Прошу прочесть мое письмо, оно не официальное, не рекламное, оно лично к вам. В вашей организации вы единственный русский сотрудник! Я надеюсь, что не ошибся с выводами, прошерстив интернет.

Я писатель. Писатель в состоянии кризиса. Нет-нет, не алкогольного и не финансового (хотя смотря с какой цифры его считать), а, так сказать, в кризисе вдохновения. Да, смешно, соглашусь.

Что такое писатель в наши дни? Каждый второй. Текст к зимним ботинкам выложил, и ты уже во – писатель. С громкой приставкой «технический». А то, что другие в такой вот подобный текст всю душу вкладывают, этот сапог идиотский воспевают, про него пять страниц написали для разогрева, а им потом – извиняйте, не подходит непродажный текст!

В общем, я хороший писатель. У меня есть премия «Помпей», это самая крупная в России для молодых. Между прочим, вручалась прямо там, в самом сердце страны, можно сказать! Это вам не просто так. Это подтверждение. Чтобы не думали, что я из этих, жалких, которые недооцененные. Меня как раз очень дооценили, за что им большое спасибо, еще даже немного и впрок дали. В кредит, так сказать.

Но я, кажется, этот кредит ожиданий уже исчерпал. Скоро лимит поставят, скоро скажут, отдавай, дорогой. Не можешь сразу целиком романом, так хоть повестушкой какой-то, хоть рассказиками жахни. Нехорошо: мы тебе «Помпей», а ты раз и в тень.

Мне, понимаете, мне просто перед ними стыдно стало. А иссякло, и все тут.

Я вот тогда даже купил подзорную трубу. У меня квартира с видом на МЦК, купил ее с «Помпея», квартиру в смысле, да вот незадача: с обеих сторон ничего интересного. На одну сторону церковь и школа, на другую – это МЦК. А у меня шестой этаж. Не видно сверху ни хрена. Я извиняюсь.

Только внизу копошатся мамашки с колясками да школьники за угол покурить бегают. Дом ближайший только через МЦК, на той стороне стоит. А туда разве ж доглядишь! Вот и пришлось купить. Как в американских ужастиках.

Если честно, я сначала бинокль купил. Армейский. Но очень руки устают держать. У меня физическая форма слабовата. Каждый рассказ – это килограмма два лишнего веса. Повесть – уже на десятку. А вот для «Помпея» я роман написал. Раныпе-то написал, опубликовал – и в спортзал, на пробежку, и как-то уходили эти 3–5 кг. Но роман, сами понимаете, ударил по фигуре. Тридцать кило скинуть вот так за раз – это и здоровому человеку… В общем, тяжело стало в фитнес, особенно когда не пишется. Руки одрябли, с биноклем минуты две, и уже ноют.

Я не извращенец, не подумайте. Это же просто от отчаяния, от вины перед ними – теми, кто поверил, удостоил, разглядел, оценил, ну и все по списку из моей речи. (Речь, кстати, я не готовил, но вышло со слов критиков очень мощно. В таких случаях нельзя готовить – сглазишь, сидишь на сцене с еще десятью такими и до последнего не знаешь: дадут или прокатят. Знаете, мне кажется, я бы в обморок упал, если бы меня не выбрали, такой уровень напряжения – врагу не пожелаешь.)

Так вот, они оценили и ждут. А мне надо где-то брать материал! Я думал, что подцеплю пару сюжетов, просто пару жестов, немых в прямом смысле сцен, понимаете, а дальше уже фантазия включится.

Кто же мог подумать, что так далеко зайдет. Да и вообще, не хочешь, чтобы за тобой смотрели – повесь занавески, в конце концов! Кстати, таких нехороших людей оказалось достаточно много. И чего они занавешивают – девятый этаж, вокруг ни одного дома, чего ты там прячешь?! Кто мог додуматься до такой паранойи, что за ними с той стороны дороги смотрят. А ведь все равно занавешиваются. Дикая, дикая у нас страна, конечно.

Поначалу досадовал, ничего подходящего не мог найти. Что ни окно: сидит за монитором, гримасничает, а действий и нет. Я все больше днем на небо смотрел. Если вы забыли, да ну, все равно наверняка помните, небо в Москве такого застиранного вида зимой, как белые носки, которые руками никогда не ототрешь. Но я ж не поэт, мне эти их эпитеты и метафоры – лишь крошки соли. А под них нужен кусище черного бородинского хлеба, да с деревенским ароматным маслом, иначе эта соль ничего не стоит. Пустые они, метафоры и красивые слова без плотного сюжета. Короче, не вдохновляло небо.

Пришлось все равно исследовать окна. Начал время подлавливать. Обычно утреннее с мая по октябрь – когда народ просыпается и его первым делом тянет шторы распахнуть, пробудиться. Ну и, конечно, все склоки да скандалы, утром-то с недосыпа, недопива, недосекса…

И вот там пантомимы и оживают. Постепенно я начал фиксировать оптимальное время, потом для системности пришлось записать. Так у меня целая тетрадь завелась, кто да где, с кем живут, у кого какой режим.

Я как-то и не задумывался, что со стороны это может выглядеть странноватым: почасовые записи. Герои у меня были с прозвищами, чтобы легче ориентироваться: орхидея (бабка на шестом, просто джунгли вместо балкона!), голая (тетка – вот ни разу не интересно, обычно снизу пижама, а сверху голо, но плоско), зомби (мужик), таракан (мальчишка с первого, все отковыривал что-то по всему дому и в рот совал).

В какой-то момент я даже забыл про цель наблюдения. Затянуло, каюсь. Это ж как сериал, только в твоей озвучке. Очень, кстати, хорошо тренирует мозг.

Так вот, в итоге позвонил редактор и напомнил про ожидаемые тексты. Пылящаяся статуэтка «Помпея» шумно вздохнула. И тут я понял, что можно вообще ничего не фантазировать! Вот он – уже готовый сюжет! Куда ж круче?!

Трудился несколько недель над общей канвой, слепил, отнес… А редактор развернул: не тот формат, шли на ТВ, художественности нет, одни сцены. Логично, конечно, что видел, то и писал.

К великому моему удивлению и последующей много позже печали от навалившихся проблем, они там, на ТВ, текст взяли, отдали своим сценаристам на переделку и… В общем, неплохой сериал вышел. Целый сезон отсняли. И финансово очень поддержали талантливого автора.

Мне ведь и не подумалось тогда, что «зомби» этот действительно от ящика не отлипает. Конечно, многовато я вставил реальных сюжетов, в принципе, можно себя узнать, но чтоб так заморочиться! Чтобы вычислить и прийти разбираться… Что за люди пошли?! Склочные какие-то, мелочные.

В общем, отобрал он у меня трубу. Сказал, что если еще раз что-то хоть близко подобное напишу, то отберет у меня и невинность.

Я сначала обиделся, мол, какая невинность, может, я неухожен (я в творческом провале, мне не до внешности), но женщины в моей жизни были всегда, даже в трудную минуту.

Потом он пояснил, что, оказывается, не ту невинность, ну, не основную, в общем, а дополнительную. А за нее мне и правда стало тревожно. Хоть люди и считают, что у нас в творческой среде все мужчины – они эти… но, скажу я вам, вовсе не все, то есть я вот не из них и насильственным путем к ним присоединяться не хотел бы. Ничего против своих коллег не имею, но пока меня все устраивает и так.

А понимаете, как он пригрозил? Он сказал, будет каждую неделю мою фамилию гуглить, чтобы ни одного вшивого рассказика мимо него не прошло. И если хоть в одном почует намек, метафору, отсылку к его жизни (естественно, я для вас его слова перевел с языка матовой лексики) – то все.

Конечно, неплохо, что на одного читающего в нашей стране станет больше, но я не готов положить на алтарь самое сокровенное. А адрес-то у него есть. А теперь еще и моя труба, направленная на окно своего бывшего тоскующего владельца.

Я теперь пишу только в комнате, которая с видом на церковь. Сначала думал занавески повесить от его трубы, а потом испугался, вдруг он надумает себе, что пишу. Решил, наоборот, активно его убеждать, что я только ем, сплю, телевизор смотрю. Убрал из бывшей «дозорной» все намеки на письменные принадлежности. Поставил мольберт для виду. Малюю.

Но не писать я не могу, я же писатель. А теперь не могу писать то, что привык. За фантастику мне браться поздно, оттого я стал искать темы в мире зарубежном. А что там у вас, чего нет у нас? Иммигранты, политиканы, забастовки – так этого добра уже и у нас полно! Всякая толерантность – это пока экзотика. Мы к ней как народ непривыкший. Рубили друг друга сколько веков, а тут вот терпимость, принятие – смешно даже.

А вот ваш род деятельности меня заинтересовал. Это же такое далекое от нашей страны, нашей культуры, такое нам чуждое. Да и зачем нам эвтаназия? В России с ноября по март: тяпнул немного и пошел на улицу, прилег случайно, вот и все, отпустил душу. У нас, судя по продолжительности жизни, полстраны находят способы для эвтаназии. Да и государство каждый год подкидывает возможностей, не дает нам, так сказать, совершить грех.

Потому я решил обратиться к вам. За материалом, конечно же, а не за услугой эвтаназии. Я хочу написать о вас книгу. Пока еще идея слишком обобщенная. Наверное, о том, каково это – каждый день общаться с несчастными сумасшедшими, работать с болью, смертью, прощанием, как вы выживаете в таких условиях и что принудило вас работать именно там?

Я абсолютно открыт к вашим предложениям касательно формата и идей. Будет то роман или вы позволите мне написать биографическую книгу… История о вас или же истории ваших пациентов. Понимаю, они могут быть конфиденциальными, но все-таки всегда можно обобщить, поменять декорации и имена…

В общем, писатель готов написать о вас абсолютно безвозмездно!

Как-то напыщенно получилось, а я вовсе не такой. Я искренне надеюсь, что вы сможете поделиться со мной чем-то интересным. Своего рода терапия для вас: рассказать о том, что накопилось.

Я вот ходил несколько раз к психологу, не поверите, очень интересный формат. Можно говорить и говорить. Правда, за это платить деньги нужно. Но зато ты точно знаешь, что можешь рассказать все и тебе ничего за это не будет! Я как-то даже выругался на него матом, и ничего, сидит, улыбается! Проанализировал сексуальный подтекст моих матерных высказываний, но об этом в другой раз.

С приветом с вашей Родины,

Михаил Петричкин

From: Colin Thompson

[email protected]

То: Elisabeth Shneider

[email protected]

Уважаемая Элизабет!

Я рад, что мне ответил конкретный человек, ведь шансы на адекватный диалог с живым объектом намного выше, чем с бюрократической машиной, в которую, как я полагаю, постепенно превращается и ваша прекрасная по благородности целей организация.

Пожалуйста, обращайтесь ко мне просто Колин. Я стар для формальностей. Надеюсь, ваши юристы не слишком затянут процесс подготовки, иначе они рискуют остаться без клиента.

Шучу! Как и писал ранее, полагаю, в небесной канцелярии обо мне забыли, и, если не вмешаться, то могут и не вспомнить еще с десяток лет.

К вашему главному вопросу… Знаете, про душу это я загнул, конечно. Я ученый, я атеист. Почти девяносто лет своей жизни я работаю со смертельными вирусами. В погоне за ними где только не бывал. Нигерия, Уганда, Сомали, вся Индия… Вот ведь забавно, вирусы ни разу меня не попытались убить, хотя шансов бывало немало, особенно когда начинаешь исследовать биоматериал на контагиозность, работаешь с каким-то новым штаммом и еще неизвестны пути заражения.

Это удивительные создания, вы их можете увидеть только через профессиональный микроскоп – многие из них поистине красивы. Вирус Ласса, например, – как игрушечные морские мины с рогульками, только зеленого цвета. А Денге вообще чудо: будто теннисные, бархатистые мячики, сотканные из геометрических звездочек и овалов синего, бордового, зеленого цветов. Но такие крошки способны уложить взрослого мужчину, всего за пару суток приковать его к постели, как немощного старика, заставить страдать, покрыть тело кровоточащими язвами…

При этом я всю жизнь искал способы, как их убить, победить, уничтожить, чтобы сохранить людям жизни, много жизней. Нет, мы не хирурги, к нам со слезами не бросаются родственники умирающего, никто не благодарит нас каждый год, отмечая годовщину своего второго рождения. И в современных статьях всемирной сети о нас пишут так безлико: «австралийские ученые нашли лекарство от…». За этим стоят сотни, тысячи человек только нашего материка. За каждым из них – годы непрекращающейся работы: учеба, степень, исследования, лаборатории, статьи, конгрессы, книги. А для общества мы просто некая группа трудяг, копошащихся в закрытых лабораториях.

И все же мы делали уникальную работу. О ней даже не всегда и слышат, пока не столкнутся с одним из наших исследуемых: африканский трипаносомоз (сонная болезнь), Марбург, Денге…

К счастью, большинство людей знает о нашей работе крайне мало, и, как ни странно, это происходит как раз потому, что работаем мы хорошо, уж не сочтите за нескромность.

Простите мне мою старческую любовь к воспоминаниям и отвлечениям, вернусь к сути. Я своей работой спас немало жизней, отдал свой долг семье, университету, своим учителям, своей стране и ее налогоплательщикам. Теперь же мне бы хотелось уйти. Как говорят в покровительствующей нам старушке Англии, «присоединиться к большинству». И это не решение от отчаяния или грусти, не одиночество и не тоска. Просто мне действительно пора.

С уважением,

Колин Томпсон.

Глава 3

До обеда еще больше часа. Думается что-то плохо сегодня. Надо сосредоточиться на письме. На каком из них? Ответ Колину пока что кажется неподъемным. Он явно хочет поскорее все закончить. Что может она предложить? Лишь череду вежливо размытых писем.

Значит, надо этому писателю. Как его там – Петричкин? Удивительно бессюжетная фамилия. А размер письма – на роман тянет, как из прошлого века, боится, вдруг что недоскажет.

И что прикажете ему отвечать… Петричкин хочет предысторию, жаждет знать, когда она вдруг поняла свое предназначение. Какая банальность. Как сюда попала, так и поняла. Формально почти пятнадцать лет назад, сразу после двухгодичного «круиза» на корабле-госпитале. А если брать глубже?

Она отлично помнила и не раз в своей жизни разворачивала эту ниточку событий к глубинным истокам своего выбора. Но этот писатель – стоит ли ему рассказывать, раз такой недалекий?

Сама идея книги звучала абсурдно. Элизабет уже давно не жаждала внимания – ее истерические порывы и страсти были успешно проработаны за шесть лет сеансов у психоаналитика. И вот теперь снова по кругу…

И кто ее дернул обмолвиться Маркусу о нелепом письме с далекой родины? В понедельник на террасе цюрихского кафе к западу от Бюрклиплатц она любовалась, с каким неиссякаемым аппетитом шеф поглощал утренний pain du chocolait, потом перевела взгляд на паутинку морщинок, расползающуюся год от года по его белой коже. Следы старения ложились на его лицо ровно и неизбежно, как вечерняя тень.

Маркус любил поесть вкусно и с изыском. Трапезу он считал безусловным даром нашей жизни, слишком ценным, чтобы портить его чем бы то ни было, тем более профессиональными дискуссиями, потому разговоры о работе во время еды были категорически запрещены. Но за столько лет уже, казалось, не осталось тем, которые они бы не обсудили, потому так искренне делились любой новой мыслью о чем угодно: будь то прочитанная еще в детстве и случайно вспомнившаяся книга или ожидаемая премьера, очередная война или новый рецепт.

Она с легкостью, полушутя, рассказала ему про своего почитателя, готового написать о ней книгу. Рассказала со смехом, но, заметив сосредоточенный взгляд Маркуса, осекалась: подумала, что все-таки затронула тему работы, а он был крайне щепетилен в вопросах границ. Маркус отер рот салфеткой и озадаченно нахмурился.

– Ты что-то ответила ему?

– Зачем? С такими лучше даже в диалог не вступать, потом не отлипнет. Пусть будет думать, что ошибся почтой или что я не понимаю русский. А что ты об этом думаешь?

– Спасибо, что спросила. Ты знаешь, я не позволяю себе давать непрошеные советы. Так вот, как твой друг я бы сказал, что это очень интересный поворот. На мой взгляд, все, что происходит случайно, бывает особенно значимым. Собственно, твой жизненный опыт тому отличное подтверждение, не правда ли? – Все перипетии ее скитаний по миру ему были известны и обсуждены по кругу несколько раз. – Так вот, как друг я бы посоветовал тебе рискнуть, поскольку ты ничего не теряешь.

– А не как друг?

– А не как друг… То есть как твой начальник… Я бы попросил тебя принять предложение и сделать таким образом очень значимый и своевременный вклад в имидж нашего общего дела.

– Ты серьезно?!

Маркус подозвал официанта и вместо счета попросил еще один кофе. В ее размеренной жизни удивлений сегодняшнего дня хватило бы уже на полгода. Шеф не просто решил обсуждать работу, но и продолжил при этом свой завтрак.

Дальше она его слушала вполуха. Что-то про имидж, про угрозы, про загадочную смерть министра здравоохранения (найдена мертвой на велосипедной дорожке районного парка без следов насильственных действий, свидетелей тоже не нашлось) – той самой дамы, которая так активно лоббировала интересы эвтаназии. Смысл речи был понятен Элизабет, так же как и план дальнейших действий.

Конечно, она сделает, как он просит. Конечно, она осознает возможную ценность этого шага. Что-то там про пиар, про международное внимание, про интерес из такой дремучей России, в которой (даже в ней!!!) понимают ценность их миссии, и прочее, и прочее. Только она никак не могла прочувствовать, что же за всем этим стоит – что на самом деле происходит с Маркусом? Она что-то упустила, не заметила, в какой момент все поменялось?

Да, с годами стал более вялым, менее уверенным, в отпуск ездит чаще, смеется чуть реже, но все это такое естественное. Да и в принципе, согласно его теории, стабильными должны быть лишь регулярные перемены: с этим он продолжал справляться прекрасно. Новые костюмы, эксперименты со стрижками и бородой, новые путешествия, всегда авторские, с уникальным маршрутом. Последнее было в Исландию на джипах в компании абсолютно незнакомых мужчин со всего мира. Маркус рассказывал о нем месяца два и ни разу не повторился.

Даже ей, искушенной бродяге-путешественнице, было завидно от описаний диких безлюдных бухт и безымянных водопадов, обрядов посвящения с картофельным шнапсом и тухлым мясом полярной акулы. Ей всегда хотелось попасть в его истории, в его воспоминания, в его путешествия. Со-чувствовать, co-переживать, со-прикасаться.

Теперь же, глядя на стареющего Маркуса, она вспомнила недавнюю серию документального фильма про Меркурий, как он предположительно потерял свою мантию: ее просто выжгло солнце, превратило в пепел, который разлетелся по нашей галактике, оставив Меркурия с одним лишь железным безжизненным ядром.

From: Elisabeth Shneider

[email protected]

То: Michail Р.

[email protected]

Уважаемый Михаил!

Вчера не успела ничего написать по делу. Что ж, давайте сразу к сути. Итак, предыстория. Честно говоря, обдумывание того, как нужно говорить и с чего начать, так меня утомило, что я решила писать как есть, а уж вашей задачей будет привести все это в соответствующую форму. Все-таки вы – писатель. Поэтому, чтобы не тратить время на условности и объяснения, просто буду писать отрывками, в свободное время.

Что ж. Думаю, что началось все с истории с соседом. Сосед был генерал в отставке. Из таких типичных. Высокий, вечно борющийся с приросшим пузиком и круглящимися щеками. Вообще мужчина незлобный, добросовестный. Когда-то воевал по-настоящему, а к пенсии в кабинет перевели, вот и расширился, заскучал, наверное. Они с супругой мне как дядя с тетей были. Всегда дружелюбные, общительные. Уже через год, как переехали, весь подъезд их знал и уважал. Он веселый и громкий, она приветливая, интеллигентная, спокойная.

В один год (я была, кажется, на втором курсе) он начал заметно худеть. Ему удивительно шло: черты лица заострились, обозначились мужские скулы, мудрые морщинки. В какой-то момент его глаза превратились из китайски-заплывших щелочек в крупные карие, бархатные, глаза. В них появился блеск. Все мы думали: как похорошел, как идет ему эта жесткость и четкость черт, как приободрился он, взгляд стал мужественнее, движения, наоборот, смягчились, ушла суета. Это обновление длилось около полугода. А потом он продолжил терять вес слишком быстро. Щеки постепенно ввалились, под глазами легли коричневые тени, а тот принимаемый за задорный блеск глаз превратился в лихорадочное свечение…

И все начали понимать, что происходит что-то грустное, чего не хочется замечать, слышать, ощущать рядом. Как будто при расспросах ты сам мог ненароком коснуться этого… коснуться и уже провалиться туда, в чужую беду. Он угасал стремительно, а потом и вовсе перестал выходить из квартиры.

В тот день на лестнице я встретилась с его супругой. Она была подавленной: понятное дело, муж болеет, совсем дела плохи. Стоит на площадке, выдыхает, домой не идет. Я ее только приобняла без слов, а она расплакалась: «Обезболивающее Мише сегодня не выдали, не хватило какой-то подписи на бумажке». Я-то девчонка еще, мне показалось, мол, не самое страшное, живой ведь пока, просто лекарство! Завтра сходит, получит, давай ей тараторить, что один день – это ничего, что все еще будет хорошо, обязательно. А она так смотрела на мое лицо, как будто искала чего-то, потом прядь волос моих за ухо завела и едва улыбнулась.

На следующий день наш подъезд был оцеплен. Генерал застрелился из наградного пистолета. Их, оказывается, не сдают, когда уходят на пенсию. Может, оно и к лучшему, что не сдают. После него было еще несколько громких случаев в тот же год, тоже военные, кто на шнурке повесился, кто из окна. Из пистолета, на мой взгляд, все же мужественнее, как-то по-военному.

А в тот день меня в подъезд после института пускать не хотели, куча людей вокруг, репортеры, комиссии… Человек просто хотел уйти, потому что ему было больно. Я попыталась представить, насколько же больно… И не смогла. В записке он винил законодательство или правительство в создании стольких препон для получения рецепта. Его родные вынуждены были постоянно отсиживать очереди ради нескольких подписей в рецепте, потому что он сам уже передвигаться не мог.

Как странно вспоминать это теперь, когда знаешь, что человек может уйти совсем по-другому, без злобы. Уйти, обняв своих близких напоследок, в красивом месте под нежную музыку.

Они закрывают глаза, ощущая мягкую, почти воздушную перину. Мы используем матрасы, как в ожоговых отделениях: специально разработанные так, чтобы человек почти не ощущал прикосновений. Здесь включают кислород на полную мощность, чтобы мог надышаться. Здесь вводят максимальную критическую дозу обезболивающего, которое может посадить почки или остановить сердце в будущем… В будущем, которого не будет, которого они не успеют ощутить, корчась от боли. Им даже можно напоследок выпить кофе или пива, которого они может не пили уже много месяцев. Уходя, они чувствуют тепло и благодарность.

При желании они могут видеть небо на потолке своей палаты. Пять палат расписали под заказ разными оттенками. У нас есть утреннее едва розовеющее небо, есть яркое, почти космически синее, еще ночное с мерцающими звездами и вечернее немного сиреневое. И, конечно же, серое с кучевыми облаками, как вы сказали – застиранное. Оно, как ни странно, пользуется большим спросом: многие хотят уходить под небом, напоминающим кому-нибудь его родную Англию или Сиэтл, а кому просто пасмурную осень.

Вы знаете, что красивые картинки из космоса – они не совсем правдоподобные? Мощнейший телескоп Хаббл, вращающийся вокруг Земли, передает изображение только в черно-белом цвете. А раскрашивают их специальные ученые. Они получают данные о составе веществ в этих сгустках газа и пыли и, в соответствии с химическими элементами, окрашивают картинку. Сера – желтый, водород – голубой и так далее. Они раскрашивают для нас космос… А мы здесь просто раскрашиваем для людей их последнее небо.

Еще у нас у единственных есть сенсорная капсула. Японцы успешно презентовали ее всего пять лет назад на выставке в Гааге. Стоила невероятных денег, но люди в ней могут уйти как будто под настоящим деревенским небом. Или под морским… Полное сенсорное погружение: влажность, звуки, визуальные образы виртуальной реальности – все то, над чем у нас трудились отдельно дизайнеры и разработчики, психологи и соцработники, подбиравшие музыку, интерьеры и освещение. У них есть все это в одной капсуле, но еще и практически идентичные натуральным ароматы.

Тогда, после похорон соседа, подслушивая долгие ежевечерние разговоры мамы с его вдовой, я думала о том, что это самое страшное – уходить так, как дядя Миша. Уходить с отчаянием, ненавистью и обидой. Тогда, может, и зародилась тоска, как все это бессмысленно: институт, право, работа у нотариуса… Все это и все дальнейшее нелепо, когда невозможен достойный финал. Если все может стереться и обесцениться под натиском боли и страдания – зачем тогда…

С мамой говорить не получалось, она все вела к Богу, мол, ему виднее. Но почему Бог дает одним радость, а другим страдания, мне было не понять. Почему люди могут усыпить едва дышащую собаку или искалеченную машиной кошку, и это называется облегчить, отпустить, а с человеком так нельзя?