Текст книги "Российский колокол № 5–6 (36) 2022"

Хочется спросить: «Зачем?» Политические институты западного общества, так называемой представительской демократии (14), сформировались во времена, когда к ним относились всерьёз, увязывали их с универсальным представлением о человеке и космосе. Но постепенно смысл выветрился, остался механизм, обеспечивающий стабильность.

Нынче, в так называемую информационную эпоху, и он – только занавес, за которым разворачивается представление, действуют совсем другие пружины и вращаются иные колёса (15). При этом, чтобы сущность постмодернистской социальной машины до поры до времени оставалась непроявленной, холостая работа старой необходима – она отвлекает внимание, не даёт проявиться в полноте реальному вызову, за которым неизбежно пришёл бы поиск обновлённых обоснований и смыслов.

Пока же социальные связи доведены до максимальной формализации. На их механический характер указывает и словарный ряд модного политического жаргона: сплошные политтехнологии, действующие через СМИ. Они призваны максимально затруднить возможность осознанного личного выбора, заболтать, утопить в комментариях живую картинку происходящего.

На этом фоне начавшееся в 1991 году в России утверждение «представительской демократии», «вторая волна либерализма» уже сами по себе создавали драматическую ситуацию. Этот драматизм связан с тем, что русский исторический тип вырос совершенно в иных, нежели на Западе, условиях. Их – опять же с очень большой степенью допуска – мы можем назвать «спартанскими».

Ликург дал Спарте своеобычное законодательство, которое каждый спартанец воспринимал как аксиому, то есть внеположенную данность. Поведение человека определяли идеалы служения и подчинения. Смысл приходил извне, навязывался вождём и требовал безоговорочного «да». Любое «нет» выбрасывало тебя из общины и национальной истории.

Пусть в России жестокость этого выбора была несколько смягчена православием, но оставалось общее направление самоорганизации и самосознания (16). В те эпохи, когда призыв вождя или воля государства находили отзвук в сердцах подданных, в отечественной истории жила соборная личность русского народа. В иных случаях действовала толпа, способная, благодаря палочной дисциплине, превратиться в армию. Либеральные политические институты не могли быть укоренены на русской почве, им просто не было на ней места.

А как же знаменитое освободительное движение XIX века, его три этапа, о которых так хорошо писали господин Леонтович (17) и товарищ Ульянов? Увы, его участники всегда стремились имитировать чужие образцы. Они вечно что-то переписывали на свой лад – декларацию прав, манифест коммунистической партии, французскую или английскую конституцию. Эта особенность национального мышления своеобразно отразилась в нашем культурном наследии. Читаешь какого-нибудь признанного мракобеса, националиста и консерватора – всегда любопытно и есть над чем подумать. А возьмёшь в руки демократа-западника и помираешь то ли от тоски, то ли от скуки. Какие-то птички-пересмешники, ни единого слова своего, ни единого оригинального соображения (18). А ведь были когда-то популярны, собирали набитые битком аудитории…

После крушения Советского Союза попугайская философия победила. По крайней мере, так кажется на первый взгляд.

Но время для такой победы оказалось выбрано на редкость неудачно. Воспринятые образцы и у себя на родине стремительно теряли силу и привлекательность, а тут становились просто смешными. Либерально-демократическая партия Владимира Жириновского – оп-ля! – всегда на арене, лучший символ новейшего российского парламентаризма и произошедших перемен.

Но самое существенное, что те социальные механизмы, которые более или менее исправно работают до сих пор в Вашингтоне, в Москве дают сбой. Толпа не желает дифференцироваться, делиться, распадаться сперва на атомы, а потом на электроны и ядра. Ей, толпе, удобней выжить, когда кричат: куча-мала! И потому управляться с ней надо как-то иначе: воспитывать, увещевать, применять «методы внеэкономического принуждения»…

Конечно, и у нас существуют проводники механистических социальных связей. Так называемый средний класс, на который возлагают столько надежд. Но и он часто ведёт себя не по правилам. Ведь в его рядах не одни только сотрудники солидных компаний и законопослушные бизнесмены. Взяточники, воры, бюрократы, бандиты, желающие учить своих детей в Лондоне – им тоже не хуже хочется. А как же иначе?

Но в этом-то неизбежном хаосе, в невозможности стать «средней европейской страной» (19) и кроется наша надежда на возвращение к осмысленному историческому бытию.

Можно предположить, что перед лицом существующих вызовов будут заново обоснованы многочисленные политические права и свободы, объединятся «идеальные Афины» с «идеальной Спартой» и русское свободолюбие вкупе с «большим смыслом России» (20) прославятся на весь Божий мир.

Однако существует и прямой, привычный путь – пробуждающий удар бича. «Летит молодой диктатор, как жаркий вихрь» (21), – захлёбывалась в восторге двадцатипятилетняя Марина Цветаева. Интуиция не обманывает поэта: аристократическая воля ведёт в поводу свободу, плебейская вольность – убивает её.

Давным-давно знаменитый богослов и мистик, учитель каролингского Возрождения Иоанн Скотт Эриугена сказал: «Господь оставил человеку свободную волю, чтоб, испытывая её полноту, тот обрёл смысл в Бытии. Точно так же, как Бог полагает смысл в Творении».

С той поры минуло больше тысячи лет, но суть вещей осталась неизменной.

Необязательные примечания:

1) Владимир Личутин – современный русский писатель, по происхождению помор. В упомянутом романе представлена широкая картина жизни Русского Севера в XX веке.

2) Евгений Авдеенко – современный русский православный философ и культуролог, специалист по античной культуре. Автор непревзойдённых комментариев к Гомеру, греческой трагедии, комедии и лирической поэзии (полностью до сих пор, как кажется, не изданных).

3) Встречное движение – сущность общения. У парсов была чудесная сказка про то, как бог слепил человека, вдохнул в него жизнь, создал для него мир и отпустил его странствовать, чтоб потом встретиться с ним и поговорить.

4) Информация почерпнута у Александра Гениса, из «Вавилонской башни» (1997).

5) Очень интересно противостояние круга времени и стрелы времени описано у Борхеса в любезной ему запутывающе-усложняющей манере. Разумеется, на эту тему размышляли и католические схоласты, и православные богословы, и индийские гуру. Отражена она и в «научной философии». Круг, прямая или спираль – как движется время? – всё это были любимые сюжеты мировоззренческих кухонных бесед советской интеллигенции.

6 ) Здесь возможен очень интересный вопрос о сходстве и фундаментальных различиях между православным смирением и растворением индивидуальности в Абсолюте, как предусматривает ведическое «То есть Это». Иногда хочется погрузиться в омут размышлений на эти темы с головой.

7) Наиболее последовательно такую позицию отстаивает шуньявада-мадхьямика Нагарджуны – школа, давшая философский фундамент так называемому северному буддизму Большой Колесницы (Махаяны).

8) В первую очередь имеется в виду роман Уэльбека «Элементарные частицы» и его же небольшая книжка «Мир как супермаркет».

9) «Возраст» культур и цивилизаций, видимо, меняется несколько иначе, нежели биологический возраст одиночных живых существ. Данилевский, Леонтьев и Шпенглер со товарищи здесь, вероятно, упростили проблему. Старая культура может в одночасье обновиться, точно так же как и молодая – в одночасье одряхлеть. Только «зрелость», «цветущая сложность» более или менее стабильна. Но и она способна перетечь и в юность, и в старость. Возвращение в юность не всегда требует зарождения принципиально инаковой цивилизации.

10) Постулируя «афинский» и «спартанский» тип взросления культуры, с почтением вспоминаешь всех предшественников, использовавших образы великих полисов Эллады для объяснения самых разнообразных историософских терминов. Я, соответственно, ни в коей мере не претендую на оригинальность.

11) Речь идёт об Александре Кожеве (Кожевникове, 1902–1968), ученике Карла Ясперса, московском уроженце и парижском философе-неогегельянце, первым провозгласившем «смерть человека».

12) Путь от Фуко к Делезу и Дерриде, а от них к Бодрийяру очень показателен. Непонятно только, куда дальше…

13) На самом деле кажется, что влияние Витгенштейна и философии лингвистического анализа на образ современного западного мира – не только на его экономику, политику, искусство и способ мышления, но даже на технику – до конца ещё не осмыслено, хотя на эту тему и существует множество изысканий и догадок.

14) Достаточно вспомнить американца Мадисона и его аргументацию в пользу представительства как такового. Вообще конституционные споры в США чрезвычайно любопытны для понимания сущности современной демократии.

15) Мы можем согласиться с образом «общества спектакля», предложенным Ги Дебором. Но должны признать, что в этом спектакле почти нет места импровизации и в сфере социальных отношений всё более господствует чисто механический тип причинно-следственных связей.

16) Совсем «неафинский» тип гражданского общества долгое время не могли понять и принять ориентированные на Запад, привыкшие мыслить на западный манер публицисты. Именно поэтому им проще было утверждать, что у нас гражданское общество отсутствует как таковое.

17) Имеется в виду Виктор Леонтович, профессор Франкфуртского университета, автор фундаментальной «Истории либерализма в России» (1957). Русский перевод книги издан Александром Солженицыным в рамках серии «Исследования новейшей русской истории» в 1995 году.

18) Тут великолепна пара Хомяков – Грановский. Грановский блистал на кафедре университета, его лекции по западной истории были известны на всю Россию, но через пятьдесят лет казались уже окончательно устаревшими. Сейчас их читать и подавно невозможно – мишура слов, пустая трескотня. Хомяков же едва ли находил себе читателей за пределами кружка личных друзей, но его «Записки о всемирной истории» не только занимательны по сию пору – они пробуждают мысль, вдохновляют, будят воображение. Такие же близнецы-неразлучники встречаются и дальше: Милюков – Розанов, к примеру, или в позднее советское время Сарнов – Кожинов.

19) Желание жить в «средней европейской стране», так свойственное нашим политикам, на самом-то деле скрывает осознанные или нет, но очевидные для незамыленного глаза планы по расчленению нынешней РФ. Трудно себе представить, чтобы с такой территорией, таким распределением населения, такой историей мы могли бы претендовать на «среднюю европейскость». Но стали же «среднеевропейскими» бывшие части Австро-Венгрии, когда империя распалась… Правда, у них Сибири не было и располагались они на самом деле в середине Европы. Однако отечественным мудрецам это кажется мелочью. Главное, чтоб рынок победил и в ВТО приняли…

20) Любопытно, что именно стремление русского исторического бытия к осмысленности стало объектом ожесточённых атак либеральной публицистики с конца 80-х годов, накануне распада СССР. Возможно, тут как-то развивалась линия катастрофически популярного в те времена Хармса, донкихотствовавшего на «войне со смыслами», но речь шла и о чём-то более серьёзном. Я помню отвратную, доведшую меня чуть ли не до бешенства статейку Татьяны Щербины «Большой смысл России», опубликованную в одном из прибалтийских журналов. Но даже мне тогда казалось, что внять этим аргументам, заставить себя по крайней мере подумать над ними – значит преодолеть какую-то постсоветскую интеллектуальную узость. Так много значит иногда настроение эпохи…

21)

 
И кто-то, упав на карту,
Не спит во сне.
Повеяло Бонапартом
В моей стране.
 
 
Кому-то гремят раскаты:
– Гряди, жених!
Летит молодой диктатор,
Как жаркий вихрь.
 
 
Глаза над улыбкой шалой
Что ночь без звёзд!
Горит на мундире впалом
Солдатский крест.
 
 
Народы призвал к покою,
Смирил озноб -
И дышит, зажав рукою
Вселенский лоб.
 

Андрей Ложкин

Историческое повествование – один из старейших жанров в мировой литературе. Прошлое не только даёт волю воображению – погружаясь в былое, мы лучше понимаем и самих себя, сегодняшних.

Хороши те рассказы о днях минувших, которые обращены к современности, способны рассказать нам не только о корнях, истоках, но и дать цельный образ национального бытия и человеческой участи.

Повесть Людмилы Лазебной «Цыганский конь земли не пашет» – из их числа. Она предлагает образ России более чем вековой давности… и той вечной России, которая всегда с нами.

Для художественного произведения на историческую тематику существеннейшее значение имеет, собственно, событийный костяк, та историческая фактура, на которой писатель, как добрый ткач, сплетает нити своего сюжета.

В «Цыганском коне» исторический фон – это тяжёлая для России Русско-японская война 1904–1905 годов, закончившаяся развалом тыла и серьёзными уступками в Приморье. Но в сердце повествования – героическая участь 214-го резервного Мокшанского пехотного полка, прорвавшего окружение между Мукденом и Ляояном под звуки полкового оркестра под руководством капельмейстера Ильи Алексеевича Шатрова – одно из ярчайших событий в истории страны и её армии.

…Незадолго до окончания войны, в феврале 1905 года, после сражения под Мукденом, в котором, как и на Бородинском поле, не был выявлен победитель, Мокшанский пехотный полк попал в японское окружение. В трагическую минуту, когда уже почти закончились боеприпасы, командир полка Пётр Побыванец отдал приказ: «Знамя и оркестр – вперёд! В штыковую!»

Капельмейстер Илья Алексеевич Шатров вывел музыкантов на бруствер окопов, и под звуки марша начался легендарный прорыв. «Пуля – дура, а штык – молодец!» – со времени Суворова прошло уже больше столетия, но слова великого полководца не потеряли силы. Окружение было прорвано. Но какой ценой?

Из четырёх тысяч мокшанцев в живых осталось только семьсот. А из оркестра живыми вышли лишь семеро музыкантов.

За свой подвиг музыканты Мокшанского полка получили Георгиевские кресты, а Илья Шатров – офицерского Станислава (второе подобное награждение за всю историю России)…

Великие вещи в России чаще всего рождаются под арестом. После войны полк ещё на несколько месяцев задержался на Дальнем Востоке, и однажды Шатров, скучая на гауптвахте (!), стал набрасывать ноты вальса, посвященного своим боевым товарищам.

Прошло ещё три года. Вальс «На сопках Маньчжурии» был впервые исполнен в Самаре. Слова к музыке Шатрова написал поэт и писатель Скиталец. А к 1910 году это произведение знала вся страна.

… Когда читаешь повесть Людмилы Лазебной, особенно её военные страницы, такое ощущение, что легендарные такты Шатрова звучат где-то негромко на заднем плане: «Спит Ляоян, сопки покрыты мглой».

Но отнюдь не печалью ушедшего веет со страниц повести. Людмила Лазебная сумела создать трагический гимн жизни, русской жизни как она есть – без лишних сетований и прикрас.

Пространство повести – вся Россия, от лесов Пензенской губернии до Дальнего Востока. И герои её – русский крестьянин, цыган и еврей – во многом представляют нашу огромную страну, единую в своих различиях и сильную своим многообразием.

В своём «Цыганском коне» Людмила Лазебная тонко балансирует между повествованием и притчей. Героев, как и положено в любой порядочной русской сказке и легенде, трое: статный русский молодец – кузнец Фёдор, красавец цыган Шандор – сын местного цыганского барона, и еврейский юноша Вольф – сын Шломы, старого еврея-лавочника Керенского уезда, выучившийся на дантиста и почти «откупленный» отцом от армии, но всё равно отправившийся на войну фельдшером.

И, как положено в сказке, тут же конь вороной, верный друг, хранитель и спутник и Фёдора, и Шандора – тот самый цыганский конь Булатка-Какарачи, который подарил название всей повести. Само имя, которое даёт Шандор уведённому жеребцу – Какарачи, Ворон, – глубоко символично. В фольклоре многих народов, в том числе и у цыган, и у русских, ворон – вещун, знак судьбы, соединяющий миры живого и мёртвого. И конь, которого отчаянный Шандор крадёт летней ночью у кузнеца-богатыря Фёдора, в итоге не только соединяет судьбу русского с судьбой цыгана, но и выносит обоих с войны – с поля смерти.

В этом треугольнике – Фёдор – конь – цыган – есть много поэзии, символа и в то же время определённая нереалистичность. В дореволюционной России пресса сплошь и рядом сообщала о жестоких, подчас кровавых конфликтах мужиков-крестьян с цыганами-конокрадами. Дело порой оборачивалось большой кровью.

Но в сюжет повести всё равно веришь. Отношения Фёдора, Булатки-Какарачи и Шандора определила война. Так большое испытание, беда, опасность, общность судьбы гасят мелкие ссоры, претензии и конфликты. Те, кто в рамках бытовой логики должны были стать соперниками и даже недругами, становятся соратниками и братьями по оружию.

Но в то же время, как у всякого подлинного символического ряда, у символов «Цыганского коня» существует своя трагическая и жёсткая неотвратимость. Шандор, обретший коня, возвращается в табор, где ждёт его полная чаша – счастливая молодая жена и сын. Фёдор, всё же потерявший коня, пожертвовавший конём, приходит к закрытому дому с заколоченными окнами. Ни брата, ни жены, ни дочери. Всех скосил тиф…

Интересно, сознательно ли устроила эту развилку Людмила Лазебная или самоопределяющаяся ткань произведения, жёсткая, сверхреалистичная правда так распорядилась её героями?

На этот вопрос каждый читатель найдёт для себя свой ответ.

…Предваряя повесть, Людмила Лазебная пишет, что корни сюжета «Цыганского коня» – в её семейной истории. У писательницы, родившейся в Пензенской губернии и прекрасно знающей те места, где разворачивается сюжет повести, был дед-крестьянин – участник Русско-японской войны и дважды георгиевский кавалер Михаил Пронин. Его светлой памяти и посвящена вся история. О своём отце Людмиле рассказывал её отец, а она поведала всем нам…

И это ещё одно свидетельство глубины и достоинства «Цыганского коня», когда универсальный образ вырастает из частного корня, а большая поэзия питается семейными рассказами и детскими воспоминаниями. На своей земле, в родном доме, здесь и сейчас, как сто лет назад, так и через сто лет.

Олег Куимов

Любое произведение обязательно отражает особенности мышления автора. Так или иначе невидимая и неотделимая связь характера писателя и его создания проявляется между строк и, собственно, в самой авторской интенции слова. В этом отношении показателен роман Александра Проханова «День». В телепередачах общественно-политической направленности писатель предстаёт порывистым и резковатым борцом за правду, иногда излишне эмоциональным. Такова и прохановская интенция литературного слова с отрывистыми и короткими, как выстрелы, предложениями. Казалось бы, красочные описания природы, демонстраций и других мероприятий могли бы создать необходимую ретардацию, но намечающуюся гармонию разрушает излишняя стилистическая пафосность. Однако крупную литературу эстетика формирует в меньшей степени, нежели смыслы. Не случайно элитарный клуб классической прозы представляют Достоевский и Толстой, не отличавшиеся, по мнению лингвистов, высокохудожественным языковым уровнем. Определяющим значением их признания выступила, сообразно трактовке критика – эмигранта первой трети двадцатого века Павла Муратова, «жизненность» произведений, включающая в себя, помимо собственно эстетики, философскую востребованность созданных в пространстве текстов образов и идей.

Рассматривать роман «День» следует главным образом как раз в ракурсе этой самой жизненности, поскольку отличительной чертой прозы Проханова является публицистичность, которую он мастерски затушёвывает при помощи буффонады и необходимых для неё гиперболизированных карикатурных и театральных образов. Собственно, на создании ярких экспрессивных образов и зиждется художественная основа романа. Критиками уже отмечалась ассоциативная связь стилистики и метафоричности Проханова с живописью Босха. Видимо, так оно и есть, потому как и у меня самого, ещё не ведавшего о данном сравнении, появилась аналогичная же мысль. У одного, ну у двух исследователей может возникнуть подобное, но у нескольких… Литературно-общественным психозом здесь пахнуть не может.

Фантастический реализм «Дня» в полной мере отражает апокалиптическое восприятие гражданами СССР крушения родной страны и в первую очередь тех коммунистических идеалов, ради которых жили их предки. А переживать было о чём: качество жизни, социальная защищённость народа росли по нарастающей. Будь иначе, разве проходили бы такие протестные просоветские массовые митинги и демонстрации, какие описывает в своём романе Проханов?

А между тем его всегда отличал умелый выбор темы. Патриотизм, крушение надежд и, конечно, документальность событий, позволяющая достоверно сориентироваться в общественно-политической парадигме начала 90-х, – конёк романа. Стоит отметить, что так же, как и русскую литературу в целом (по европейскому счёту) не отличала особая сюжетная изощрённость, не выделился ею и прохановский «День». Тем не менее сравнение романа с этой самой «эталонной» европейской прозой возможно ровно в той же мере, что и в ответе на детский вопрос, что лучше – карандаш или авторучка, поскольку и то и другое важно в области своего применения. Литература западная, скатившаяся до психоанализа, а именно данную тенденцию её нынешнего развития сформулировал критик Алексей Татаринов, обнаруживает в себе некую местечковость. Речь идёт о её проблематической ограниченности, формируемой в условиях требований и интересов западного мира. И кто знает, какие из этих ныне популярных романов западной культуры сумеют остаться в литературном мире будущего, какую тематическую схему станет диктовать читательский запрос и писательский ответ эры глобализации?..

И всё же отправная точка в подобном сравнении обнаруживается – масштаб изучаемой автором темы! Проханов в этом отношении находится в заметно более выигрышном положении, нежели европейские собратья по перу, потому что его главным героем становится – нет, не трагическая любовь главных героев! – Революция! Вот на что направляет своё вдохновение трибун и оратор по жизни Проханов. Стоит заговорить о революционной борьбе – и автор возгорается. Не случайно основу словесного ряда, сопровождающего образ главной героини Зои, чьим идеалом мужчины является революционер, составляют: огонь, пламя, пожар, тушить. Даже волосы Зои Костровой ярко-рыжие. В принципе, этим революционным огнём и создаётся вся ткань повествования.

Любую народную борьбу порождает несправедливость и угнетение. К сожалению, Проханов не затронул тему эксплуатации народа, хотя таковая проявилась в перестроечное время в невиданном бессердечии власти, когда на большинстве предприятий не выплачивали зарплату по полгода, а то и больше. А чтобы голод не сподвиг рабочих на бунт, выдавали в счёт зарплаты продукты по завышенным ценам.

Однако необходимость революционной борьбы Проханов всё-таки обосновывает, введя в действие олигарха Лухтомского, чтобы через его типический образ раскрыть характер демиургов нового строя: «Лухтомский замолчал. Открыл широко глаза. В них исчезли жёлтые огоньки, будто Лухтомский невидимо нажал выключатель. В глазах не было огоньков, а был беспросветный, с лиловым отливом, мрак». Такая характеристика душевного состояния новой политической и финансовой элиты обращает внимание и на её глубинные устремления, а именно к абсолютной власти.

«Да, общество разделилось! – восклицает олигарх в беседе с главным редактором "Дня" Куравлёвым. – На лузеров и виннеров. На проигравших и победителей. Не вина лузеров, что они проиграли. Не заслуга виннеров, что они выиграли. Так распорядилась природа, дав выход естественным законам. "Пусть неудачник плачет!" Так, кажется, поётся в опере? Плачет, утешим. Скандалит, уймём».

Если рассуждать с точки зрения рационализма, то есть смысл в подобном утверждении, однако подобный рационализм, культивировавшийся сторонниками Гитлера, евгеники, породил фашизм с его теорией высшей расы, развившийся до газовых камер, концлагерей и тому подобных античеловеческих деяний. Да и то, каким образом устраивался выигрыш так называемых виннеров, всем известно…

Теперь же все их помыслы устремлены к одному – удержать достигнутые позиции и не допустить передела собственности.

Лухтомский: «Мы не будем делиться с нищими своими миллиардами, Виктор Ильич, наши миллиарды пойдут на строительство современных заводов, комфортных жилищ, новой культуры. А нищие их просто пропьют и профукают. Нам не нужна армия, которая за три дня дойдёт до Пиренеев. Нам нужна полиция, которая подавит бунт».

Вот оно, достаточное обоснование революции, чтобы через очищение общества от подобных узурпаторов не допустить рождения гиперкапитализма, при котором угнетение масс становится доминантой развития общества.

Как бы ни был романтизирован в романе образ революции, она не может претвориться в реальность одним желанием или магическим напряжением воли. Её делают люди. И её цена – кровь. «Что могут самодельные плакатики, танцующие старушки, ряженые язычники перед загадочной, неодолимой нечеловеческой силой, завладевшей непобедимой страной?» – задумывается протагонист Проханова Куравлёв. Вопрос вопросов, ответ на который прозвучит в финале.

И там выяснится, что революция – прежде всего организация, а романтика – не более чем сопутствующий ей ореол, а также и страх, который настигает восставших в момент их разгона солдатами: «."Что делать? Так бесславно! Накрыть собой Зою!" Куравлёв был в панике. Хотелось бежать. Подхватить Зою и вынести её на руках, чтобы скрыться от смертоносных лучей, не слышать хрип мегафона». (А ещё революция это и смерть, от которой расстрелянного вместе с другими восставшими Куравлёва в последний момент избавляет высшее провидение.)

Страх побеждается только большей силой – любовью и ненавистью. А ещё преданностью высшей идее и связанной с ней верой в то, что когда-нибудь человечество поймёт, что русские станут тем «ковчегом, где спасётся весь род людской». И русская революция в том виде, в каком её представляет Проханов, подсознательно свершается ради этого самого ковчега – как цели и сверхзадачи всей русской цивилизации.

Для подобных произведений, рассказывающих о прошлом страны, историческая правда – важнейшее качество читательского доверия книге. «День» достоверно повествует о событиях и даёт точные характеристики писателей, журналистов, философов, политиков, простых людей, оказавшихся на передовой линии с обеих сторон фронта. Мы не понаслышке, а воочию можем увидеть, как вели себя в те трудные времена такие известные люди, как политики Сергей Бабурин, Виктор Илюхин, Геннадий Зюганов, Руслан Хасбулатов, Альберт Макашов, литераторы Станислав Куняев, Эдуард Лимонов, Владимир Бондаренко, философ Александр Дугин и многие другие.

«День» мог бы остаться дневником эпохи перестройки, не заверши Проханов образ революции финальным мазком. Зоя – в некотором смысле персонификация революционного духа – погибает в огне. Зоя – по-гречески «жизнь». Жизнь, принесённая автором в качестве сакральной жертвы, становится олицетворением нового режима и символом огненного распятия коммунистической идеи справедливого общества. Но это был «День» – то, что сегодня. Несломленные борцы газеты создают новое издание – «Завтра». Надежду и веру человека в высшую справедливость уничтожить невозможно.

Как уже говорилось, несмотря на оригинальную метафоричность, Проханов всё равно остаётся в прозе публицистом, поэтому главным его приёмом становится умелое нащупывание, подобно сапёру, единственно верных смысловых ходов и выходов. В результате все персонажи уместны, а характеры героев раскрыты в полной мере, чтобы способствовать раскрытию главной идеи. И как раз смысловое наполнение, а именно этот фактор и является важнейшим критерием крупной литературы, позволяет предположить, что при всём художественном недостатке рваного ритма и избыточной пафосности речи роман «День» станет для потомков актуальной книгой. И читать Проханова будущие поколения станут не как стилистов Казакова или Чехова, а как писателя, самобытно точно отобразившего нерв эпохи. Вот в чём, пожалуй, и заключена жизненность романа.