Текст книги "Российский колокол № 5–6 (36) 2022"

НЕ СОАВТОРЫ, А ПРИСОСКИ. Наши русские работяги всегда были необыкновенно талантливы и сильны на выдумку. При Советах очень славилось ВОИР – Всесоюзное общество изобретателей и рационализаторов. Приходит на завод, в мастерские, на фабрику новая техника, её же надо освоить, приспособить под местные нужды. А в ней обязательно какие-то изъяны, недоделки. Но всё под силу нашим мастерам. И доделывали, и новое изобретали. И упрощали какие-то сложные технические процессы, и экономили дорогие материалы – словом, служили Отечеству.

Заявки на изобретения поступали в общество непрерывно. Велика ли была наша районная ремонтно-техническая станция, а общество такое было. Был и совет общества, который заявки рассматривал, определял техническую значимость изобретения, экономический эффект от его внедрения, сумму вознаграждения.

Редко когда было так, что у рацпредложения один автор, обязательно два-три, а то и больше. Объяснялось это так: ну да, слесарь Пичугин предлагает нужное, интересное решение, но надо же это предложение обосновать, нужна же документация, чертежи и так далее. А сам Пичугин университетов не кончал, поэтому к нему пристёгивается умный Лев Иванович. Получается соавтор. Денежки пополам. Никому не обидно. Хотя…

Но ладно, дело прошлое. Но было и посерьёзнее, и до дней наших дошло – это соавторство в сфере интеллектуальной. Зачем заведующему кафедрой надрываться, над текстами горбиться, когда можно просто поставить свою фамилию на работе кого-либо из аспирантов, соискателей разных степеней? Это общепринято. Опять же в порядке вещей. Добавляешь подпись – и никто не спорит. Статья идёт, число публикаций добавляется, учебный план выполнен.

Даны человеку зрение, слух, обоняние, осязание, вкус. Для познания всего окружающего. И вот венец творения меняет запах цветов на химические запахи одуряющего наркотика, а слухом слушает не Чайковского, Свиридова, а децибелы визгов и криков эстрады шоу-бизнеса. Дано человеку зрение, а он упирается им не в великие полотна мастеров, а в могилу чёрного квадрата.

Это не сам человек выбирает, что слушать, ценить, видеть, обонять, это за него его враг решает, враг спасения. Это он внушает, что ты всё знаешь, самый умный, помещает тебя в облако ненужных знаний, облако темнеет и превращается в тучу, закрывающую от тебя и небо над тобой, и горизонты вокруг тебя.

И зачем тогда зрение, слух, обоняние?

Кипение и горение

Из дальней дали детства и отрочества долетают всплески памяти, и особенно те, за которые стыдно. И оказывается, как всё рядом.

Зажигал перед утренней молитвой свечку, подержал над пламенем ладонь, и не случайно же вспомнилось, как меня похвалил Иван Григорьевич, учитель физики. Мы его любили, а девочки боялись: он заявлял, что женщина знать физику не в состоянии, и им никогда выше четвёрки не ставил. И то в крайнем случае.

Учился я плохо, занимая всё время чтением книг, но физику любил. Тогда учебники были хорошими, доступными, понятными, и я всегда забегал вперёд, не только читая заданный параграф, но и заглядывая в следующий.

– Температура кипения воды сколько? Правильно: сто градусов. Но вот она закипела, а пламя спиртовки продолжает гореть. Зачем?

И тут я выскочил, хотел отличиться:

– Пламя необходимо для поддержания кипения.

А это я прочёл заранее. И меня Иван Григорьевич похвалил. И я сел, весь такой умный и гордый. Как стыдно. Учитель думал, что я своим умом дошёл, а я похвалился заёмным.

Сейчас пламя моих свечей не греет воду, только поддерживает молитвенное горение.

Вообще, за многое стыдно. Пил, курил, воровал, обманывал, завидовал, подозревал, оправдывался, тщеславился, жадничал, льстил, обещал и не выполнял обещания, многое свершал для погибели души.

Вечернее правило читаю, исповедование грехов – в любом каюсь, любой прошёл, в любом грешен. На исповеди одно и то же повторяю: людей учу, а сам сплошной греховодник. Плохо детей воцерковляю и внуков, с женой ссорюсь. И нисколько не утешает, что у всех всё так же.

Сижу сейчас один, иконы предо мной, лампада горит, запах ладана… как-то успокоился.

Тарантул и тарантелла

Один знакомый гордился коллекцией пауков, звал посмотреть. Паук – животное древнее, мы пауков не боялись, их не преследовали, это вам не противные тараканы, с которыми пауки воюют. Как и с мухами.

Да, коллекция пауков у знакомого была изрядная. Много их навсегда было залито прозрачной эпоксидной смолой.

Сидели как мухи в янтаре. Честно говоря, не очень-то я впечатлился зрелищем: такие страшилища.

Но ради чего рассказываю – ради восхищения этим человеком. Вот уж кто русский человек: всё ему по плечу.

– А как они к тебе попали?

– Как? Как попадают, так и попали. Ловил.

– Сам? И этих? – Я показал на гордость его коллекции – на несколько стеклянных колбочек, в которых, как живые, внутри эпоксидки сидели тарантулы. – Они же страшно ядовитые.

– Да, яд у них страшней, чем у змей ядовитых. Со змеями проще: главное на хвост не наступать, а то извернётся и цапнет. Надо именно рукой за хвост схватить, к себе дёрнуть, крутануть и об землю шваркнуть.

– Но для тарантулов у тебя какие-то приспособления были?

– Вот приспособления! – Он показал руки. – Руками ловил. Да, руками. Вот этими. Я тогда много на Ближнем Востоке служил. И увидел: в магазине ими торгуют. Да дорого продают. Броши ценные. И загорелся. Я тогда одну дурочку любил. Думаю: подарю ей такую брошку – не устоит. Тарантула, главное, увидеть. А их в пустыне на каждом метре нашпиговано. Он днём сидит, к ночи выползает. Главное – схватить быстро. Вот и всё.

Но это «вот и всё» меня поразило.

– Тяпнет же!

– Может. А ты – хоп! И в банку. И закрыл. А потом дело техники: в аптечном магазине колбы разные купил. И смолы побольше. И залил.

– Ну и как – дурочка не устояла?

– Ещё как устояла. Дурочка же, говорю. – Он непонятно усмехнулся.

Эти тарантулы по городу названы южно-итальянскому – Таранто. Доктора древности лечили укус этого паука тем, что заставляли до изнеможения плясать быстрые танцы.

Вот откуда лихая тарантелла. А я-то думал…

О, тарантелла, о, балет «Анюта» Гаврилина! О, великая Екатерина Максимова!

Да-а-а… Может, так и надо поступать – укусит жизнь, а мы тарантеллу спляшем…

Бумажная уха

Девяностые годы. Сибирь, перестройка, бардак, север, браконьеры, глава поселения. Из местных. Лицо коричневое, в морщинах. Руки-клещи. Ему сказали, что я писатель из Москвы. Он сразу оттеснил меня от группы товарищей и заявил:

– Сильно, однако коротко говорить надо.

Так говорят представители национальностей севера.

– О чём? – спросил я.

– Мохнатая рука нужна центра. Гибнет зверь и рыба без выстрела.

То есть я сразу понял, что это человек, всей душой болеющий за сохранность природы. И тут я не мог отговориться общими фразами. Он страдал оттого, что к нему на рыбалку и охоту постоянно приезжали какие-то начальники, которых областное начальство приказывало встречать, сопровождать и ублаготворять сибирской экзотикой: баней, ужином у костра, таёжной ухой, шашлыком из кабаньего, или медвежьего, или оленьего мяса. Плюс к тому полагалось каждому дарить берестяные туеса с ягодами, мёдом, грибами, солёной и копчёной рыбой. Это смягчало сердца приезжавших, и потом они в заботах о подвластных территориях России этой области отдавали предпочтение. Глава поселения страдал, что гостям было всё равно, какое время года.

– Меха в Красной книге. Как стрелять? Нерест идёт, слушай, – говорил он, – как можно нерестилища пугать?

Очень я понимал его переживания. По его справедливому мнению, хамы они по отношению к природе были редчайшие. Но у меня у самого рука не мохнатая и руки такой мохнатой во властях нынешних, в большом начальстве, тоже нет. Да и кого они слушают, эти новые распорядители Божьего дара – российской природы? Единственное, чем он был доволен, – что нашёл во мне сочувствие. Что называется, душу облегчил.

И прошло лет чуть ли не двадцать. Опять я залетел в матушку Сибирь. В те же места. И спросил об этом главе поселения. В ответ мне рассказали случай:

– Ну он так начудил, такой ухой накормил, такую штуку выкинул! Какую? Он же главой поселения был, и его не отпускали с этого места. А он рвался. В лесники хотел. А тогда, да и сейчас, сверху заваливали бумагами: всякие приказы, отчётность, анкеты всякие, налоги, напоминания – не продохнёшь. Да хоть бы что дельное, видимость одна. Ну вот, он вывез их на берег, куда всегда гостей возил. Там у него было всё отлажено: баня, кострище, котёл для ухи. А с собой привёз сумку, битком набитую этими бумагами.

Развёл костёр под котлом, вода закипела. Он при всех эти казённые бумаги в кипяток вывалил, посолил. Они на него глядят, как на ненормального. А он: «Угощайтесь, дорогие товарищи. Ваши бумаги дороже рыбы». И всё. И уехал на своём жигулёнке. И в тайгу ушёл.

Такая вот бумажная уха.

Чёрная рука

Один из ужасных дней жизни – кончина Василия Шукшина, его похороны, гроб в Доме кино. Я почти не был знаком с ним – не считать же две крохотные встречи. Одна на Писемского, где была редакция журнала «Наш современник», в котором вышла подборка моих маленьких рассказов «Зёрна» в одиннадцатом номере 1972 года. И в этом же номере были рассказы Шукшина. Я по телефону узнал, что номер вышел из печати, и примчался в редакцию. А в коридоре увидел Шукшина и Леонида Фролова, ответственного секретаря журнала.

– Вася, – сказал Фролов, – вот, познакомься: Володя, с тобой в одном номере вышел.

– А, – весело сказал Шукшин, подавая руку, – вот из-за кого у меня рассказ зарезали.

Совершенно внезапно даже для себя я обиженно воскликнул:

– Да у меня их десять зарезали!

Шукшин засмеялся и предложил:

– Пойдём Нагибина бить: их тут не смеют резать.

Третьим в журнале по разделу прозы был Юрий Нагибин.

Вот и вся встреча. Вторая случилась на пятом этаже «Литературной России», где была касса, и был день выплаты гонорара. За гонораром ли приходил Шукшин или по другим делам, не знаю. Однако снова был на скорости, спешил к лифту, но, к радости моей, узнал меня, тормознул, пожал руку, гораздо крепче, чем в первый раз, и обрадовал тем, что мои «Зёрна» ему понравились.

– Только зачем вы торопитесь заканчивать?

– Для умных же пишем, – выпалил я, – додумают, сообразят.

– Так вот умные-то и скажут, что писатель чего-то побаивается.

Я хотел напомнить, конечно, известную ему теорию малого раздражителя и то, что всегда лучше недоговорить, чем переговорить, но он уже убежал.

Вот и все встречи.

Осень семьдесят четвёртого. Прощальная очередь от Белорусского вокзала, в которой стояли, так мне показалось, не люди, а огромные букеты цветов.

Конечно, хотелось, чтобы Шукшин упокоился на родине, но и его окружение, и начальство Госкино сделало всё, чтобы могила была в престижном месте, то есть на Новодевичьем кладбище, где она и поныне. Может, оно и неплохо, но я прекрасно помню, как лучший друг Шукшина Василий Белов не раз говорил, что писателю после земной смерти надо быть на родине.

Лето семьдесят девятого, Сростки, море людей, пятидесятилетие Шукшина. Всего пятьдесят, а уже пять лет как похоронили.

Огромная (два самолёта) московская делегация, в которой сплошь киношные знаменитости. Есть на кого посмотреть. Нас, писателей, мало, нас никто в лицо не знает. И не надо. Просто хожу по улицам, выхожу к реке, представляю здесь Шукшина по его рассказам. Подошёл молодой мужчина:

– Чего, к Ваське приехал?

– Какой же это Васька? Это великий русский писатель Василий Макарович Шукшин.

– Ну, кому Василий Макарович, а для меня Васька.

– Почему именно так? – спросил я.

Мужчина пристально посмотрел на меня, выдержал паузу и, качнув головой, значительно произнёс:

– Брат.

– Но у него не было братьев, насколько я знаю. Сестра Наташа, она здесь, Наталья Макаровна.

– А вот ты сам посуди, – сказал мужчина, – сам разберёшься, чего мне врать? Брат. Мать меня всю жизнь скрывала. Я не осуждаю, ведь как это для неё, а?

– Что?

– Ну что? Один сын Москву покорил, до космоса взлетел, а другой с утра у магазина, а? А как не пить, если мною мать пожертвовала? Коля, говорит, мне двоих учить не вытянуть, ты уж, Коля, терпи. Терплю. Вот деньги собираю, на могилу съездить. А как ты думаешь, надо поклониться, а?

– Надо, – вздохнул я, понимая, что придётся помогать. Полез в карман. – А вот если бы его здесь похоронили, тебе бы и деньги не надо было собирать. Пришёл, поклонился, детство вспомнил. Проси перезахоронить. Он, конечно, рад бы был.

И ещё была встреча. Очень памятная. Но уже в Бийске, у церкви. Было утро дня, в который мы улетали. Поставил свечи о здравии и об упокоении, написал записочки. Спросил женщину в годах:

– А бывал здесь Василий Макарович?

– Этого я не знаю, а вот Мария Сергеевна, когда к Наташе из Сросток переехала, то ходила. И я её хорошо знала. Раз, никогда не забыть, вот так же утро было раннее, иду она бежит. Бежит, рукой машет. «Что такое?» – «Ой, некогда, некогда, бегу в церковь, в церковь». – «А что?» – «Вася приснился, руку показывает, правую руку, а рука вся чёрная. "Мама, – говорит, – иди, – говорит, – в храм, молись за меня, видишь, рука чёрная, молись! Этой рукой, – говорит, – я рассказ "Верую!" написал, грех, – говорит, – свершил великий. Вот рука и почернела"».

Рассказ «Верую!» в самом деле очень безбожный. Огромный поп пьёт спирт, закусывает барсучьим салом, пляшет, кричит: «Верую в химизацию, элекрофикацию!» Поневоле вспомнишь статьи святого Иоанна Кронштадтского о писателях, в частности о Толстом. Там речь о преисподней, где быть осуждены и писатель, и разбойник. Горят и не сгорают в вечном огне. Но под разбойником пламя уменьшается, а под писателем увеличивается. «Как так? – взывает писатель. – Разбойник грабил, убивал, а я мухи не обидел». – «Но за разбойника молятся, – отвечают ему, – и сам он кается, а твои книги продолжают читать, и они своим растленным учением калечат умы и сердца».

Но, думаю, за великую любовь Шукшина к России, за наши молитвы о его душе, которые постоянны, душа его упокоилась у престола Царя Небесного. Может, так дерзновенно думать, но был же и при жизни он защищен Божиим Промыслом. Ведь как хорошо, что он не снял фильм о Степане Разине, этом нехристе, разбойнике. Эти виселицы в Астрахани, княжна в Волге, Казань в углях… Нет, не надо! Даже и в сценарии как жестоко выписано убийство воевод. Тела их, пронзённые копьями, плывут и утопают. Очень киношно – копья всё меньше и меньше видны, идут ко дну.

Но время-то какое было, не будем осуждать. Зато дивные, спасающие душу рассказы о простых людях, зато какая сильная в них защита России от профурсеток, какая любовь к Отечеству!

И его сказка-притча «До третьих петухов» – что говорить! А петухи в Сростках дивные. Так поют – по всей России слышно.

ГЛАВНАЯ КРЕПОСТЬ РОССИИ, ОНА ЖЕ ЕДИНСТВЕННАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ – СЛОВО БОЖИЕ, ЛЮДЬМИ ПОДХВАЧЕННОЕ.

КОГДА ТЕРЯЛАСЬ какая-то вещь и мы принимались её искать и не находили и переживали, мама говорила: «Не надо, не ищите, она сама окажется». – «Как?» – «Ей же без вас надоест, одной-то тоскливо будет». И правда – вещь оказывалась.

У ЗАВОДСКОЙ ПРОХОДНОЙ плакатик: «На работе ты не гость, унеси хотя бы гвоздь». Шутка 60-х о так называемых несунах: «Вынес достаточно русский народ. Вынесет всё».

Японский император русскому: «У меня где какая вещь лежит, лежи она сто лет, никто не возьмёт». Русский император ему: «Нет, у меня нос промеж глаз украдут. А ежели какая вещь валяется, то что ей зря валяться, надо её взять и к делу пристроить».

Я такого русского Петю знал. Его даже Плюшкиным звали, но он совсем не Плюшкин, жадным не был. А позволить, чтобы какой кирпич или досочка без дела валялись, не мог. И правильно. Подбирал упавшее на дороге, не стеснялся в контейнеры с мусором заглядывать. Если кто какую вещь выбросил, это не значит, что пропащая, ещё может послужить. Тащил подобранное на дачу. И вот интересно: какая-то гайка, железка, деревяшка, старый какой корпус от чего-то лежат-лежат у него в куче – и вдруг наступает день, когда именно они нужны. А где что у него самого лежит, тут он помнил каждую вещь.

«О, сколько в России прекрасных мест!» – «Да, китайцы это прекрасно чувствуют».

«Нам недолго погулять, да только до девятого. Оставайся, дорогая, наживай богатого!»

ДАРЯ АВТОРУЧКУ: «Этой ручкой, Надюша, письмо мне однажды напишешь, так примерно: „Ты помнишь то утро, когда мы с тобой на обрыве стояли? Вдаль глядели, молчали. И жизнь, как всегда, утекала. Шли минуты, часы, вот и годы прошли“, – так напишешь, – а ручка всё служит. И внук ею домик рисует». Написано в 90-м. До рождения внука одиннадцать лет.

НА ЗАПАДЕ ИДОЛЫ, в России идеалы. Но и идеалы могут стать идолами, если без Бога. (М. б., читая Лосского.)

И что ждать от Запада, когда у них в красном углу не иконы, а благополучие? Хорошо жить – в этом вся цель. А не лучше становиться.

НЕАПОЛЬ – КАПРИ, огромный паром. Движемся на конференцию, тему забыл. Неважно – повод счастливого недельного отдыха. Олег Михайлов крепко выпил. Но он никогда ума не пропивал. Ходит по палубе, держит в одной руке бутылку красного французского, в другой бокал, в который подливает, и отхлёбывает из него, озирает голубое пространство и вещает:

– Кучка взбесившихся жидов-лилипутов свалила Гулливера. Да! И что сказал Александр Первый? «Я недостоин быть императором!» Он знал, что Петра Первого Меньшиков удушил подушкой. Страшась такого повторения и от стыда за убийство отца скрылся в Таганроге. Ночью вызвал начальника караула, сказал: «Я умираю». «Их штербе», – повторил потом Чехов. И не служили в Томске панихиды по императору, пока старец Феодор Кузьмич не опочил. Такая симфония. Когда у дома Шолохова поставили охрану, а это было заключение под стражу, то Михаил Александрович выходил из дома и играл у ворот в подкидного дурачка с охранником.

А ещё Олег всегда повторял: «Леонов пишет венозной кровью, Шолохов – артериальной».

ЖИЗНЬ ЛЮБЯЩЕЙ Веры искалечена, Бэла сражена, у княжны Мери и Максима Максимыча разбиты сердца, Грушницкий убит, таманская ундина бросила мать и брата, бежит с татарином в неизвестность – вот плоды деятельности Печорина. Но вот что такое демоническая сила художественного образа – ему (Печорину) подражают, его любят.

Он же никому не хотел зла. Он просто такой едет в Персию. «Авось умру где-нибудь по дороге».

– ЗАПЕВАЙ, ТОВАРИЩ ту, котору сами сложили. Все девчата занятые, до чего мы дожили.

– Слава Богу, понемногу стал я разживаться: продал дом, купил ворота, стану закрываться.

– Выхожу и начинаю, а в кармане молоток. Неужели не заступится крестовый мой браток?

– Мы с товарищем вдвоём на гору взбиралися. Он с наганом, я с ножом, драки дожидалися.

МЕСТНЫХ, ДИАЛЕКТНЫХ слов, синонимов общеупотребительных много в любой русской области, но мне, при моей вятскости, кажется, да не кажется, а так оно и есть, что в вятском говоре богатство слов-синонимов превышает любые другие говоры.

Устал человек, захомутали его, припахали, заездили, горбатился весь день, работа каторжная. Измучился, упетался, ухайдакался, устирался, ухлопался, запарился. Но и не только, он ещё весь грязнущий, то есть он учучкался, устряпался, уханькался, ухрюкался, ухомаздался, извозился, вывозился, ушлёпался. И задрипанный он, и замызганный.

У нас и на ходу сочиняют слова. При мне было: рассказывает мужчина о ком-то жадном: «Ему первое дело пузо затрамбовать. Не успеешь оглянуться, он уж сидит, нахомячивает».

А мой отец! Знакомая женщина на улице стала с ним советоваться, какие породы плодовых кустарников посадить. Он: «Да ты больно-то не замичуривайся, хватит тебе смородины да крыжовника. Малина сама вырастет, а иргу всё равно дрозды обшишкарят, с ней не связывайся. Так, для цвета, в окошко весной полюбоваться, ткни кустик».

И в самом деле, ирга цветёт дивно. И как яблоня, и дольше, чем яблоня.

ГНЕТУЩАЯ, ПРИДАВЛИВАЮЩАЯ тяжесть жизни. То ли мы, любящие Россию, бьёмся как рыбы об лёд, то ли лбом в бетон: ничего не меняется. Сколько дрались против «ювеналки», и вот – подписана, одобрена наверху. Да за что ни взять, ощущение равнодушия власть имущих к народу: слова правильные, а веры нет, всё же только хуже, и цены, и нравы. Но опять-таки как судить, не знаем же ничего. Может быть, они искусно повязаны масонами, вот и всё. И им в радость, что русская культура испохабливается и школа особенно искалечена, и телевидение продажно, и Москва – проходной двор… Протестуешь, а оказывается, такое положение вещей многих устраивает. Малое мы стадо не то что недовольных, но видящих гибель России, и мы почти не в силах повлиять на происходящее. Но это «почти» хоть как-то держит на плаву.

И спросим себя: а что было? Милый, говорю себе, вспомни девяностые. По сравнению с ними что-то же свершается! Есть возрождение, есть. Да, оно только в церкви и около, но разве мало?

Девяностые! Трижды растреклятые продажные, сволочные, убийственные. Проспиртованный полутруп у власти…