Текст книги "Российский колокол № 3–4 (40) 2023"

Ольга Андреева – журналист, писатель, кандидат философских наук, лауреат Национальной премии прессы «Искра».

Родилась в академгородке Пущино Московской области в 1967 году. Окончила Московский областной педагогический институт имени Н. Крупской в 1989 году, в 2000 году – Литературный институт имени М. Горького, в 2004-м защитила диссертацию на тему «Проблема времени в философии и эстетике русского символизма».

Работала в разных федеральных изданиях. Сотрудничает с журналом «Эксперт», ведет проект «Календарь» в интернет-издании «Москвич Mag». Публиковала свои произведения в журналах «Юность» и «Новая Россия». Около десяти лет была сотрудником журнала «Русский репортер».

В настоящее время работает в Центре имени Андрея Вознесенского, сотрудничает с журналом «Эксперт».

С 2004 года живет в Москве.

Город стоял на берегу реки, на самом высоком холме. Со всех сторон были дали. Сначала подробные – полевые, лесные, деревенские, под завязку набитые любопытнейшими мелочами вроде деловито трусящей собачки с высунутым языком, белой ромашковой лужицы на зеленом лугу, старушки в темном платочке с пустым ведром в руках, куда-то бредущей. Потом дали как-то незаметно размывались, синели, наполнялись воздухом, собачки потихоньку исчезали и позволялось разглядеть уже только общие очертания холмов, леопардовые пятна рощ и элегантный изгиб реки с тонкими контурами дальнего моста на самом горизонте.

Мост стоял уже на той грани зримого, где земля становилась небом и наоборот. За мостом начинался какой-то непознаваемый космос, мир вообще, без черт и свойств. За этот абстрактный космос Маня никакой ответственности не несла. Зато всё, что находилось чуть ближе, было Маниным огородом, который она, бредя с мамой в детский садик, ежеутренне оглядывала с хозяйской строгостью. Жизнь на холме делала Маню богачкой. Возможность озирать собственные угодья с возвышенной точки существенно расширяла зону Маниной земельной собственности – от той дальней точки внизу на востоке, где по утрам всходило солнце, и до точки на западе, где солнце заходило.

Жизнь в здешних краях была покойна. Время под Маниным приглядом никогда не ссорилось с пространством. Поэтому жизнь в городе и окрестностях шла строго по расписанию, что и положено всякой порядочной жизни, которая не растет как трава в огороде, а стремится к совершенству. Каждый квадратный метр Маниных угодий точно знал, когда и чем он должен зацвести весной, что созреет на нем в августе, в каком порядке лягут на него листья осенью и какой сугроб появится зимой. Эта упрямая регулярность кому-то могла бы показаться скучной, но тот кто-то был дурак и не Маня. Ей же, напротив, всё это очень нравилось. «Постоянство – хорошая штука, – умственно рассуждала Маня, занимая голову делом во время длинных походов в садик и обратно, – потому что если так происходит каждый год, каждый месяц и каждый день, значит, это имеет какой-то смысл. Разве не так?» Смысл этот, конечно же, был большой и важный, и взрослые наверняка его знали и только того и ждали, когда же она сама тоже станет взрослой и до него додумается. И Маня очень старалась.

После того, как Маня начала ходить в школу и обрела некоторую самостоятельность, дело с пониманием смыслов пошло быстрее. Мир с возрастом становился всё подробнее и подробнее, обнадеживая в том смысле, что однажды круговой обзор с высоты холма и движение соков в малейших частях земли схлопнутся воедино и тогда точно станет все понятно. Классу ко второму она уже точно знала, что в самом конце марта, через неделю после того, как сойдет снег, а земля подсохнет и станет такой звонкой, что эхо шагов с дребезгом будет биться в карьерах улиц, обязательно зацветет мать-и-мачеха. Зацветет она не абы где, а именно там, где положено – на обочине окраинной дороги, там, где уже кончались дома и с холма откровенно и щедро распахивалась даль. С мать-и-мачехи все начиналось. С ее появлением из воздуха напрочь исчезал слегка подтухший за зиму запах мокрой варежки и появлялся аромат. Он был совсем ранний, неопределимый, хрупкий. Это был запах неба, которое вдруг отскакивало от земли, как отпущенный с руки гелиевый шарик, и поднималось высоко-высоко. Тогда сладкая холодная свежесть являлась в мире, а внутри Мани – яростная страсть жить.

Впрочем, это было только начало. За мартом наступал апрель, и действие перемещалось с голой солнечной обочины в глушь одичалого парка, тремя заросшими уступами срывающегося к реке. Там, между корней старых-престарых, огромных-преогромных тополей, в первых числах апреля обязательно расцветал гусиный лук – мелкие желтые звездочки на тоненьких стебельках, похожие на ювелирный вариант больших садовых лилий.

Пространство, запутавшееся в пустых тополиных кронах, было еще по-зимнему огромным и холоднопрозрачным. Но что-то уже хрустело в земле, шуршало в палой, свалявшейся за зиму листве, и было понятно – всё уже началось. Проходило еще пару дней, и там же, на крутом склоне под разросшимся орешником, прошлогодние листья в одно прекрасное утро оказывались пронзены мелкими бледно-зелеными ростками хохлаток. На следующий день они уже распускали сиреневые кудряшки цветов и весь склон покрывался аккуратным желто-сиреневым ковриком. В этот момент уже можно было снять куртку и перейти на тонкий плащ.

Дальше всё развивалось стремительно. В орешнике на самой окраине откуда ни возьмись появлялась разноцветная медуница – розовая в бутонах и синяя, уже опыленная. На пятки медунице наступал лесной горошек в компании с желтыми барашками. Где-то в промежутке из зимнего небытия дружно восставали желтые лютики, и лес окончательно оживал.

Как раз в эти тревожные, хлопотливые дни мама обязательно приходила домой радостная и сообщала, что на выходных едем в лес за сморчками. И они ехали, и бродили по густым ореховым подлескам, и отряхивали желтую вездесущую пыль с кед и штанов, потому что к тому времени уже зацветала береза, ветки превращались в сплошной трепет сережек и лес окутывала нежная желто-зеленая поволока последнего весеннего сна. Тогда уже на опушке рощи вовсю цвели фиалки и совсем недолго оставалось до того, как на берегу реки во влажных, невысоких еще луговых травах появятся незабудки и анемоны. Тут уже мир существенно менял цвет. Из серо-коричневого, умбристого, слегка плывущего в солнечной дрожи, он превращался в конкретно зеленый и густой. Пустотные объемы деревьев, сквозь которые зимний взгляд сразу падал на горизонт, медленно заполнялись зеленой плотью, и даль, привыкшая за зиму к томительной бескрайности, наконец брала себя в руки и хоть как-то уплотнялась.

В начале мая серьезно холодало – зацветала черемуха. Как всегда, именно на этот сияющий ледяным солнцем холод приходились все праздники – демонстрация на Первое мая и торжественное стояние у могилы павших на Девятое. Маня отчаянно мерзла в своих гольфиках и без куртки, но соглашалась немножко помучиться ради этого солнца и холодного, сладкого черемухового запаха, накатывавшего волнами из-за каждого угла, где тайно в диких кустовых зарослях сияли ее белые цветочные россыпи.

К третьему классу Маня точно знала, что, когда и где. Каждый день после школы, если выдавался случай пойти домой одной, без компании, она со строгой последовательностью обходила все свои полянки и опушки. Мать-и-мачеха, гусиный лук, хохлатка, медуница, зеленый горошек и дальше прямо в лето по березовым сережкам, сморчкам и дальше, и дальше. Маня жила как скромный вселенский садовод, полагавший искренне, что без ее личного участия вдруг что-то пойдет не так. Каждый год она радостно выдыхала к концу мая – всё так, всё прошло по плану. Молодцы, все зацвели!

Лето особенного внимания не требовало. Всё росло само и никого не спрашивало. Лютики, лесная вероника, потом колокольчики, ромашки. Маня радовалась, какие они все сильные, здоровенькие, крепкие, всё делают сами – не цветы, а родительская гордость. К июлю наконец появлялась пыль, жара, возможность купаться и желтый, уже в ранней юности ободранный донник. По обочинам дорог торчали жесткие палки цикория, по задворкам вставала расхристанная, по-бабьи пестрая мальва. По пальцам текло свежесваренное варенье, жизнь превращалась в лень, и к концу июля Маня уже мечтательно вспоминала про зиму и санки с лыжами. Впрочем, к августу, когда жара спадала, она снова про них забывала. Начиналась эпоха вечерних туманов, подберезовиков и дикого горошка, медленно оплетающего остовы чертополохов и затягивающего луга дикой нечесаной шерстью травяной мудрости. Тогда Маня чувствовала, как взрослеет, и начинала тайно читать взрослые мамины книжки – про западноевропейское искусство, историю балета, немецких романтиков и толстый том переписки Блока с женой. Странные книжные истории, ученые слова, которые она не всегда понимала, вселяли в нее уверенность в огромности мира, где последовательные приключения трав были только первой, самой простой азбукой, введением в тайны гармонического космоса.

* * *

Маня не чувствовала одиночества только потому, что его не было. Квартирка, где жила Маня с мамой и бабушкой, была уютной и однокомнатной. На одном диванчике спала бабушка, на большой кровати – Маня с мамой. И был даже один совсем маленький диванчик – для гостей. Еще были два больших шкафа (один с книжками, другой с одежками), стол, пианино, много картин на стенах и уголок с Маниными игрушками. Всё было дружно и как положено, всё на своих местах и все при деле. Мама каждый день отчаянно и истерично ругалась с бабушкой, бабушка жаловалась на маму, мама на бабушку, и обе ругались на Маню. Маня жалела и бабушку, и маму, но особенно почему-то маму.

Бабушка как будто была покрепче, а мама – очень неуверенная в себе.

Изредка, раз в два-три месяца, приезжал папа, и тогда мама и бабушка переставали ругаться и начинали кормить, стирать, обихаживать, расспрашивать, смеяться. Отец был красивым круглолицым мужчиной, которого все обожали. У него, как давно заметила Маня, все блестело: кончик круглого носика, круглые щёчки, выпуклые круглые губки. Потом начала блестеть стремительно расширяющаяся круглая лысинка. Поблескивая всем этим богатством, отец важно рассказывал о своих успехах, ругал начальство и старых приятелей, которые подсидели его по части карьеры, и с каким-то рассеянным безразличием снимал с колен Маню, желавшую приткнуться поближе к такому большому и важному человеку.

Впрочем, смех длился ровно один вечер – первый после отцовского приезда. Уже на следующий день к вечеру становилось понятно, что отец съел и выпил всё, что успели приготовить мама с бабушкой, что он уже сходил погулять и подышать воздухом, навестил старых друзей, дождался, когда высохнет его стираное белье и рубашки, и больше ему здесь делать, в общем-то, нечего. Мама что-то говорила ему тем специальным голосом, которым в обычные дни уговаривала Маню не получать троек никогда. Отец переходил на торжествующий, победительный бас, обличал, обижался, жаловался на непонимание и нелюбовь. И всё заканчивалось скандалом.

Маня всегда удивлялась, почему это отец, такой большой, умный, до краев налитый разливанным морем всевозможных научных фактов и знаний, никак не мог жить с ними вместе и помогать маме делать то, что она делала каждый день – работать, ходить по магазинам за продуктами, готовить, болтать с Маней про школу, следить за порядком, устраивать лесные пикники с костром и сосисками. У отца почему-то никак не получалось разговаривать с ними просто и по-дружески. Всё время они выходили в его глазах виноватыми и дураками.

Маня долго приглядывалась, раскидывала умом и так и сяк, пока не сообразила, что отец живет в осаде, на военном положении. Так она себе и представляла: выжженное артобстрелами поле, курящиеся свежим дымком воронки и в середине всего этого военного безобразия – большая, изъязвленная свежими дырами крепость с зубчатыми башнями. А в крепости маленький, испуганный папа сидит. Он один, никто ему там не помогает, поэтому папе надо быстро-быстро перебегать от пулемета к пушке и обратно, чтобы у супостатов создавалось впечатление, что в крепости на самом деле не один папа, а несметное войско пламенных борцов. Супостаты тем не менее о чем-то догадывались и всё наступали и наступали, а папа всё отстреливался и отстреливался. Мане было очень жалко папу, но помочь ему она не могла совершенно никак и ничем, потому что одним из дураков-супостатов, населявших мир вокруг папы, была она сама. И мама, и бабушка, и дураки-друзья, и идиоты-начальники – все они были врагами и вызывали у папы естественную реакцию отстреливаться. У Мани даже складывалось такое впечатление, будто в глубине души отец уверен, что по-настоящему умный человек в мире есть один, а именно он. Все остальные дураки. Маня с этим мирилась, потому что папа был взрослый, и думала не столько про то, чтобы папу образумить, а о том, что, когда сама станет взрослой и построит свою крепость, она тут же откроет все ворота и будет каждый день устраивать у себя ярмарки.

– Если бы этот идиот Эйнштейн не нафантазировал эту свою совершенно недоказуемую теорию относительности, – с высокомерным безразличием говорил отец за ужином, – матерью наук была бы не физика, а химия.

– А что такое теория относительности? – спрашивала Маня, чувствуя, что присутствует при священном обряде рождения великой научной истины.

– Это такая теория, которая предполагает наличие во вселенной пространственно-временного континуума, то есть взаимосвязи, – снисходительно объяснял отец. – Эйнштейн понял, что по мере повышения скорости движения объекта время для этого объекта начинает замедляться. А это значит, что пространство и время связаны в одно целое. Понимаешь?

Маня не понимала, но переспрашивать боялась. Если бы спросила, на нее обрушились бы многочасовые отцовские объяснения и бабушка с мамой опять почувствовали себя не у дел. А Маня очень хотела, чтобы они себя так не чувствовали и разговор был бы общим, и всем им было хорошо. Война, крепость, артобстрел – это она, конечно, понимала, но должен же был кто-то носить папе еду и отирать раны. И почему, собственно, надо сразу стрелять? Может, лучше сначала с человеком поговорить, расспросить? Может, он и не враг вовсе? Сама Маня, по крайней мере, папе врагом точно не была. Ручалась она и за маму, и даже за бабушку, которая к папиному приезду как-то добрела, начинала стесняться и покрывала голову лучшим платком.

– Почему папа от нас уехал? – спрашивала Маня у мамы.

– Потому что он химик, – говорила мама, вздыхая, и взгляд ее при этом становился прозрачным и далеким, как будто она смотрела в какую-то пустую бездну, на дне которой ничего не было.

– А почему он не мог работать химиком здесь? – продолжала спрашивать Маня.

– Потому что здесь его не ценили, – отвечала мама, поднимая брови, и Маня тут же вспоминала сочные отцовские рассказы про дураков-начальников и коварных друзей.

– А что он делает там?

– Он хочет защитить диссертацию, – отвечала мама и снова вздыхала.

– То есть он уехал от нас, чтобы защитить диссертацию? – уточняла Маня.

– Ну да, – пожимала мама плечами.

– И защитил? – не унималась Маня.

– Нет еще.

Каждый год разговор повторялся. Маня старалась следить за ходом научных дел папы, но это почему-то было сложно. Как только речь заходила о диссертации, отец взвивался и начинал громить врагов науки и всех окружающих идиотов. Маня так и не узнала, какая тема интересовала отца и про что, собственно, эта диссертация должна была быть. Годы шли, а отец по-прежнему оставался научным сотрудником, меняя только места работы и дураков-начальников.

Маню удивляло еще одно обстоятельство. Мама всегда много читала и часто за ужином или по длинной дороге в лес на пикник рассказывала удивительные истории про старинных художников, писателей, артистов и разных других хороших людей. Мама часто возила Маню на выставки и в театр, слушала дома пластинки Баха и Моцарта. Но Мане казалось, что про эту мамину жизнь знают только она и бабушка. Никогда в присутствии посторонних мама не рассказывала ничего подобного, а только слушала, как другие рассказывают какие-то странные, не очень интересные истории про начальников, директоров и прочих совершенно посторонних людей, которых не было за общим столом.

Так как отец навсегда и бесповоротно принадлежал к числу посторонних, мама и с ним никогда не вспоминала про своих художников и поэтов. А потому всегда получалось так, что мама больше молчала и преданно слушала. В результате, как чувствовала Маня, мама производила впечатление серой, безвидной мышки, безмолвного коллектива, использующегося только для заполнения мест за столом. Если папа был окружен своей пуленепробиваемой крепостью, то мама как будто была совсем не защищена, ничем не прикрыта, чувствовала, как на нее со всех сторон дует какой-то ледяной, смертельный ветер, и стремилась сжаться в самый маленький комочек, чтобы ветер пронесся мимо и не убил.

Маня никак не понимала, почему мама сама не может построить себе крепость и проводить ярмарки. Зато Маня отлично понимала, почему сама она никогда не рассказывала дворовым подружкам про мать-и-мачеху, гусиный лук и переписку Блока с женой – им это было совершенно не интересно. Взрослые же люди должны были жить куда более сложной умственной жизнью, полагала Маня, и этот императив нависал над ее головой как готические березовые шпили местных рощ. Потому-то она так страстно вслушивалась в разговоры взрослых, так старательно искала в них высокий и тайный смысл, который, однажды открывшись ей самой, сделает ее тоже взрослой, то есть всесильной, и тогда жизнь ее наконец начнется.

Вслушиваться в разговоры взрослых Мане доводилось довольно часто – все жили поблизости и все ходили друг к другу в гости. Чаще всего ходили к шумным, большим и гостеприимным Романенкам, жившим и вовсе в соседнем доме. Романенко-старший, или дядя Толя, работал начальником маминого отдела и, как говорила про него мама, был «хороший мужик, не сволочь». Тетя Катя, то есть жена Романенко-старшего, была и вовсе «доброй бабой», и мама часто посиживала с ней на кухне, о чем-то хихикая и шепчась. Сама Маня находила вполне приличным и достойным изредка в гостях общаться с Романенко-младшим, а именно толстым Гошей.

– А вы слыхали, как Муратова-то подвинули? – со звонким задором начинал застолье невысокий, худенький брюнетик с аккуратной бородкой и блеклыми невыразительными глазками, разливая по рюмочкам что-то дефицитное и коричневое.

Брюнетик просто-таки подпрыгивал от радости. Как понимала Маня, радость эта происходила вовсе не оттого, что он разливал коричневое, а оттого, что он собирался сейчас рассказать про неизвестного Мане Муратова. Наблюдая за лицами присутствующих, Маня понимала, что им самим Муратов тоже известен не очень хорошо. Тем не менее радость брюнетика была простой и чистой. Она истекала из самого факта того, что он сидит за большим столом при большом скоплении людей и вот он, такой маленький и безвидный, как большой, начинает разговор на тему, которую все сейчас начнут обсуждать.

– Муратова-то в ученый совет забаллотировали. Слыхали? Нет, вы слыхали? – на весь стол верещал брюнетик.

– За что ж его так, бедного? – звеня высоким голосом вечной хохотушки, спрашивала тетя Катя.

– А за то! Не надо нехорошим людям дорогу переходить! – победно отвечал брюнетик и поднимал свою рюмочку. – Давайте за это и выпьем!

Все выпивали, а Маня смотрела на брюнетика, у которого в бороде белели седые пряди, и думала о том, почему ему не стыдно – он же взрослый человек.

– Это Шульц, это Шульц, говорю вам! – вступал с другого конца долговязый человечек в очочках со смешным лицом дрессированной обезьянки – низко надвинутый лобик, вздернутый носик, пухлые губы, выступающий вперед мелкий подбородок.

Долговязый давно начал лысеть, но этот процесс на его голове развивался как-то непоследовательно. Отхлынув далеко ото лба, волоски задержались на макушке и с боков, где и топорщились какими-то неопределенными кустами. Мане долговязый не нравился и даже пугал ее, но у него был громкий, басовитый голос, иногда переходивший в хриплый фальцет, и он всегда бесстрашно пускался в самые отчаянные застольные споры, как будто нос у него был не курносый и вздернутый, а классический греческий, и повадки не обезьяньи, а даже как будто патрицианские. Если бы такой нос был у самой Мани, рассуждала она, она бы, пожалуй, ушла в монастырь.

– Шульца Муратов в прошлом году на ученом совете прокатил, помните? – взрыкивая, как собачка в ожидании мясной похлебки, брызжа слюной, говорил обезьяноподобный коллега мамы. – Он тогда Таньке сказал… Таньку знаете? Нет? Ну как же? Рыжая баба такая с бюстом. Как ее фамилия-то? Нет, не Финогенова… Финогенова в физтеории работает. Остапчук, да, Остапчук! Он ей тогда сам сказал, так, вроде между делом, как будто к слову пришлось, знаете, как это он умеет, так по-умному вроде всё, интеллигентно. Сказал, что Муратова пора снимать, что институт задыхается под его давлением. Танька тогда обалдела совершенно. Это про Муратова-то, да? Не… вообще бред, конечно.

– Ну что вы – Шульц, Шульц? Муратов сам еще тот тип, – встревала пышная тетя Катя. – Он тогда своего аспиранта сожрал, который ему данные для докторской сделал. Помните эту историю? Ну как же? Лет двенадцать назад было.

Тут тетя Катя мощным торсом оборачивалась к маме, ища поддержки.

– Галь, ну ты чего, не помнишь, что ли? Мы тогда как раз спектрофотометр сдавали. Тогда весь институт говорил: Муратов аспиранта сожрал и уволил без характеристики. Парень плакал в коридоре, а к нему все боялись подойти – мало ли чего Муратову покажется. Он мужик-то крутой.

– Было дело, – пугливо оглядываясь, замечала мама.

– Да ладно, – взвизгивал через стол обезьяноподобный. – Поди, сам аспирант был виноват. Муратов его научным руководителем был. Пока ты аспирант, сиди и не выпендривайся. Ну и что, что он Муратову статью сделал? Тут никакого криминала нет. Я слышал эту историю, но не верю. Сплетни, говорю вам, сплетни.

– Да какие сплетни? – возмущалась тетя Катя. – Про Муратова давно говорят, что он имена сотрудников в соавторы не вставляет. Уж сколько раз слышала. Шульц сам не сахарный, но у Муратова рыльце в пушку – факт. И не спорь.

Обычно где-то в середине таких разговоров к Мане с другого конца стола начинал потихоньку пробираться Гоша. Они с Маней были погодки, и все семейные застолья для обоих всегда заканчивались одинаково. Гоша, усердно насыщался всем, что предлагал хлебосольный праздничный стол, после чего, стараясь не привлекать к себе внимания и потише греметь стульями, двигался в сторону Мани.

– Пошли, – говорил Гоша, серьезно и строго глядя в сторону, – мне отец новую штуку привез. Покажу.

Гошин отец, дядя Толя, был огромный и какой-то жизнерадостно выпирающий. Всё у него отовсюду выпирало туго и крепко: пузо из брюк, плечи из рубашки, голова из шеи, нос из лица. Во всех этих выпираниях было столько радостной, щедро пышащей во все стороны жизни, что все его обожали, и Маня тоже. Дядя Толя принадлежал к числу насельников тех горных вершин науки, откуда рукой подать было до заграницы. Нельзя сказать, что ездил он в нее часто, но случалось. Оттуда он привозил Гоше невероятные вещи, вроде электрической модели Солнечной системы, в которой вокруг Солнца вращались планеты, а вокруг Земли – даже маленькая Луна. Вращались планеты, правда, недолго. Гоша, имевший склонность ко всему техническому, быстро разломал Солнечную систему, и, будучи у него в гостях, Маня то и дело натыкалась босыми ногами то на мелкого Меркурия, то на крупную и скользкую Венеру Остальные планеты потерялись под диваном.

Мане, чья мама была простым инженером, казалось, что заграница так же невозможна, как рай. У Гоши на полу среди планет валялись кучи открыток с изображением красных автобусов на лондонских улицах, каких-то парижских цветочных магазинов, Эйфелевой башни и соборов, похожих то на свадебный торт, то на подушку-игольницу, плотно утыканную шпилями. Разглядывая открытки, Маня испытывала сладостное чувство восторга, но сладость была подпорчена сильным подозрением – это всё неправда, просто мультик, а не жизнь.

Тем не менее заграничные игрушки Гоши имели определенный вес в глазах Мани. Особенно ей нравилась такая штука, где надо было управлять движением машинки посредством большого пластмассового руля, приделанного к коробке, где за стеклом бежала дорога и кучка крошечных автомобильчиков. Один из автомобильчиков был управляемым, остальные бежали сами по себе. Маня буквально вцеплялась в заветный руль и вдохновенно маневрировала своей голубенькой машинкой, которая лихо обходила на поворотах тяжелые грузовики и юлила между прочей такой же мелочью.

– Ты, когда вырастешь, классным водителем будешь, – завистливо говорил Гоша, который сваливался в кювет или врезался в кого-нибудь уже на второй минуте гонок.

Гоша был хороший. Семья у него была счастливая. Большие, веселые родители всегда хохотали, болтали и перебрасывались шуточками. Гошу, правда, в отличие от Мани никто на выставки не возил. Толстые мама с папой предпочитали шашлыки и домашние праздники. Если бы Гоша узнал о том, что десятилетняя Маня уверенно предпочитает Клода Моне Эдуарду Мане, он бы очень удивился – ни тот, ни другой ему были решительно неизвестны. Поэтому с Гошей было классно. Маня выбиралась из-за стола в разгар рассуждений про очередные козни Шульца и Муратова, и они удалялись в Гошину комнату пинать ногами планеты и крутить руль.

Гоша, руль, заграница и, главное, взрослые разговоры о работе были неотъемлемой частью семейных торжеств, поводы для которых находились как-то сами собой так же естественно и регулярно, как цветение мать-и-мачехи. К третьему классу Маня освоила весь словарь околонаучных застольных дебатов. Она отлично знала слова «форез», «синапс», «спектрофотометр», «кальциевый обмен» и даже сложное слово «редупликация ДНК». Все эти редупликации и форезы входили в Манину жизнь с тем простодушием, с какой в жизнь любого ребенка входит утренний звон посуды на кухне. Это была весьма небольшая часть огромной территории окружающего мира, к которой любознательная Маня странным образом никогда не чувствовала никакого интереса. Жизнь идет, посуда звенит, ДНК редуплицирует – отлично. То были просто звуки, птичьи голоса, музыка сфер, не имеющая никакого отношения к реальности мальвы и донника. Если ДНК успешно редуплицировала в маминой лаборатории, где были одни взрослые, то мальва и донник, а вкупе с ними и репейник, и татарник, и мудрый дикий горошек, были у Мани всегда под рукой и нуждались в ее добродетельном пригляде. Синапса и спектрофотометра Мане было совершенно не жалко, а вот цветущий копытень-ужасно, невыносимо, до слез жалко.

Про копытень Маня узнала в четвертом классе. Открытие произошло совершенно случайно, как всегда бывает с открытиями. Если в конце апреля найти в лесу укромную полянку, где палые прошлогодние листья еще образовывали плотную и дымно пахнущую корку, то, скорее всего, над коркой прошлогодней листвы местами будут стелиться жесткие и кожистые густо-зеленые листья, как будто присыпанные сверху бурым пушком. Это и был, как узнала Маня из толстого Определителя растений Московской области, копытень. Бывал он всегда как будто несвежий, весь какой-то запыленный и неопрятный. Но если не побрезговать и тихонечко приподнять один из кожистых листов, под ним обнаруживался маленький, размером с наперсток цветочек. Одиноким темно-бордовым колокольчиком он свешивался с короткой цветоножки, весь покрытый нежным, младенческим пухом. Внутри цветочка застенчиво мерцал желтый наивный пестик. Этот секретный колокольчик, таящийся в буром прошлогоднем лиственном хламе, так поразил Маню, что она окончательно решила перестать валять дурака и начать учиться на ботаника. В маминых книжных залежах, кстати, отыскался толстый том под названием «Лекарственные растения». Старательное его изучение обогатило Маню знанием о том, что копытень принадлежит к роду копытень, широко распространен в лесной и лесостепной полосе Европейской части России и способствует излечению от алкоголизма. Тут Маня обиделась. Она бы предпочла, чтобы ее тайный аленький цветочек излечивал что-нибудь более благородное, вроде безответной любви или, как минимум, гастрита.

* * *

К седьмому классу из вселенских садоводов Маня незаметно перешла в должность промежуточную, вроде погонщика облаков или сторожа древесных душ. В этом совершенно напрасном занятии для Мани было так много важного и требовало стольких душевных усилий, что вызывало в ней гордое чувство настоящей взрослости. Она стала совершать прогулки. По вечерам, особенно зимним, когда тьма рано опускалась на город и улицы пустели, а окрестные поля лишались и тех редких случайных путников, которых туда изредка заносило случайное дело или незнание местности, Маня отправлялась в путь. Она готовилась к своим прогулкам заранее. Старательно делала уроки, не шумела, смотрела глазами мудрости и не нарушала того внутреннего чувства правильности, которое переняла у старательных трав и цветов, всегда соблюдающих режим и никогда не позволяющих себе антибожественного своеволия.

К этому времени Маня уже прочитала всего Блока, Фета, Лермонтова и поэта Гельдерлина, томик которого стоял в мамином книжном шкафу. Фет со своими трелями и зайцами в полях был скучноват, лермонтовские истерики про падающие на плахи головы и беглых дикарей не казались Мане убедительными, Гельдерлин пугал своей хрупкой душевной организацией, а вот Блок оказался в самый раз. Ах, как он покачивался в верхушках тополей, как несся над замерзшей рекой, стелился в далях и медленно проворачивался на небесном языке, сопровождая каждый поворот строки колесным скрипом каких-то вселенских механизмов, которыми, как полагала Маня, был оснащен весь невидимый ей большой космос жизни.

 
В соседнем доме окна жолты,
По вечерам, по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам…
 

Маня полюбила ходить по вечерам по заснеженным, су-гробным окраинам, откуда был виден дальний лес на том берегу реки, поля, едва мерцающий соседний городок на горизонте и верхушки деревьев, росших у самой воды, на берегу. Она вслушивалась в мерзлый перестук веток и читала про себя Блока, разгадывая не смысл, но звук этого качающегося голоса. Ночная зимняя даль, открывающаяся перед ней во все стороны, куда ни брось взгляд, была исполнена едва заметного движения нездешней и глубоко осмысленной жизни, сюжет и смысл которой мог разгадать только ее участник. Этого Маня и добивалась своими аскетическими правилами и запретами на легкомыслие – стать соучастницей этой ночи, этой тайной белизны.