Текст книги "Российский колокол № 3–4 (40) 2023"

Когда зимними вечерами она шла по пустым дорогам окраин и следила за тем, как надвигаются на нее голые тополиные остовы, как соотносятся они с мутно-синей далью полей, измятых овражками и холмами, она понимала, что всё это строгое безмолвие веток и зимней сумеречной мути гудит изнутри высоковольтным напряжением смысла. Зимняя ночь лежала перед ней, укрытая бледносиним снежным покрывалом. Тьмы, той самой, о которую разбивается взгляд, не существовало. Ночь была исполнена светом. Этот свет подхватывал взгляд и медленно, со скоростью зимних пушкинских троек, нес его над бледными немыми полями. Маня не шла, а как будто отправлялась в тайный, неторопливый полет по старым воздушным проселкам, уставленным верстовыми столбами вечности. Где-то там, по этим зимним воздушным путям, мерной рысью и колокольчиками звенели тройки Пушкина и произрастала чета лермонтовских берез, что убедительно доказывало Мане наличие чего-то большего, чем просто жизнь.

Редко, очень редко на той стороне реки, на широком и пустом поле, упиравшемся в совсем уже дальнюю стену леса, сквозь белесую тьму медленно двигался огонек одинокой машины. Маня не могла различить ни засыпанной снегом дороги, ни самой машины. Ей был внятен только этот одинокий огонек, медленно и упорно рассекающий пространство бескрайней и пустой, лишенной человеческого присутствия и оттого погруженной в свою собственную жизнь природы на том берегу. Куда стремился этот огонек? Что вырвало его из уюта дома, из круга света вечерней лампы, семейного ужина и шелеста книжных страниц перед сном? Этот вопрос повисал над бездной реки и бескрайностью ночных полей великой тайной.

Всё это пустое, переливающееся загадочной красотой пространство зимних ночей как будто распахивало шкатулку маленькой Маниной жизни. Как будто кто-то большой и мудрый брал маленькую Маню на руки и осторожно нес невысоко над огромным миром, как раз так, чтобы Маня могла разобрать все знаки, все буквы этого божественного алфавита. Березы рощ мерными, плавными уступами в глухом безмолвии спускались к реке, склон, накатанный дневными детскими санками, изгибался запаздывающей линией и медленно, как дорогая тяжелая ткань, струился вниз к подножию холма, на выдохе встречаясь с речными ивами. За извивом склона начинался извив реки, столь же прихотливый и плавный, река переходила в линию горизонта, дальний лес, поля на том берегу и наконец вступала в небесные владения, где мутно и величественно вставали колеблющиеся завесы облаков.

Мамины коллеги, все научные сотрудники, библиотекари, учащиеся школ и институтов, стажеры и аспиранты, продавцы и парикмахеры спали в своих маленьких далеких комнатках там, за спиной, в ночном городке. Маня была одна на вершине холма, совершенно одна среди разлива полевых морей, деревьев, рощ, ледяной глади реки и неба. И тогда Маня понимала, что и ее нет здесь. Она переставала быть сама и становилась всего лишь дыханием общей вселенской красоты, легким взглядом, шелестом, изгибом. Всё в Мане затихало и настораживалось тем острым, мудрым вниманием, с каким могли слушать земную дрожь древние старцы в ожидании варваров или стоокие Аргусы, стерегущие чужие тайны. И Маня чувствовала, как в этой внимательной тишине вся ее природа, все ее жизненные родники и внутренние воды меняют свой состав, сливаясь с общей сутью грозного, величественного мира, который можно понять, только став им.

* * *

Маня начала заниматься гимнастикой давно, еще в третьем классе. Трижды в неделю по вечерам она отправлялась в родную школу, закинув за плечо скудный мешочек с гимнастическими тапочками и строгим черным купальником. Ей нравилось чувствовать, как пружинят мышцы в мерно шагающих ногах и тело ее спокойно и сильно ветвится стройными руками и прочими конечностями. С шестого класса компанию ей стал составлять толстый Гоша, которого родители путем долгих и нудных уговоров всё-таки отправили на плавание. Плавать Гоша решительно не хотел, но родительское занудство и Манино общество отчасти примиряли его ненависть к спорту. Шли не торопясь, спрямляя путь через поле, одно из тех еще совсем диких, неосвоенных полей, которые делали крошечный город N похожим на большой, только пока совсем пустой.

В тот день на Манином плече кроме мешочка с купальником болтался еще один предмет. То был оранжевый пластмассовый обруч, за которым мама специально ездила в Москву, потому что обручи были большим дефицитом и покупались в специальных магазинах после отстаивания специальных очередей, сопровождающихся специальными скандалами и прочими специальными действиями. Все эти специальные хлопоты делали обруч не рядовым предметом в семейном обиходе, а вполне себе священным, оплаченным не столько деньгами, сколько непосредственно витальной силой маминой жизни. Святость обруча легко бросала свою священную тень и на тот повседневный обиход скромной начинающей гимнастки, в котором тонкая оранжевая окружность обруча была остро необходима.

Обруч диктовал особые правила жизни – точность, строгость, стройность, легкость. Мане это нравилось, а технический Гоша поглядывал в его сторону с большой опаской, дальновидно предугадывая в нем угрозу для собственного мягкого брюшка. Так они и шли втроем: Маня, Гоша, обруч, – пиная ногами снежные катышки, проламывая мягкий наст по обочинам, болтая о разном или молча вглядываясь в красные озера закатов на западе. В тот день декабрьский закат был особенно кровав. Пока чистое, строгое небо медленно наливалось синью ночи, запад истекал артериальными шелками, венозно пенился, брызжа на искрящийся снег полей розовым грозовым предвестием.

– Красиво как! – сказала Маня.

– Это особый оптический эффект, – строго сообщил Гоша. – Папа говорил. Я не очень понял, но там что-то с толщиной воздушного столба связано.

– Здорово! – с энтузиазмом заметила Маня, и они принялись рассуждать про воздушные столбы и что бы это могло значить.

За разговором миновали маленький кусочек обихоженного парка с большой каменной глыбой, поставленной в память о погибших. Потом покрутились между молоденькими сосенками, которые они сами в компании с прочими городскими школьниками каждый год досаживали сюда на субботниках. Потом перешли через дорогу, последнюю городскую проезжую дорогу с настоящим асфальтом, которая отделяла окраину от центра, и пошли по большому грустному пустырю. Тропинка с трудом пробивалась через глубокие снежные заносы. Всё поле, давно почувствовавшее близость человеческого хозяйства, густо поросло высокой дурной лебедой, пустырником и чем-то еще невнятно торчащим из-под снега. Эта часть путешествия всегда была самой печальной. Было что-то невыносимое в этих беспомощных былках, покрытых бессмысленной прошлогодней сушью вместо листвы. Травы не умрут, как знала Маня, но будущей весной росток пробьется из корней, снизу, из самого глубокого снежного нутра. А эти ободранные осенью и морозом палки уже умерли, их травяная жизнь закончилась, и было грустно смотреть, как они стоят вокруг густой чащей в слепом упорстве мертвых, которым уже нечего терять.

Тропинка не торопясь выводила их к ограде детского садика и городскому тротуару, уверенно текущему вдоль детсадовского заборчика. Здесь уже было хорошо натоптано, весело, людно, уже горели ранние фонари, и печаль мертвых пустырников быстро забывалась. От садика до школы было рукой подать. Когда они толкнули тяжелые школьные двери, закат превратился в слабое сияние над рекой, а небо поднялось высоко и леденящей синью неподвижно смотрело в заснеженные глаза земли. Там, на западе, что-то готовилось. Было видно, как в последних отблесках света по горизонту на брюхе ползают хищные ленты туч, копятся какие-то темные груды облаков.

Гулкая школьная раздевалка проглотила Маню с Гошей, как деловитый Левиафан, чья вместительная глотка была аккуратно выложена колотыми мраморными плитами. Тусклый мрамор позволял голосам биться об него со звонкостью лесного эха, но без должной протяжности. Маня даже крикнула контрольное «А-А-А!», чтобы проверить качество эха. Звук получился слегка надтреснутый, громкий и короткий. Гоша строго хихикнул. Тут они расходились в разные стороны. Маня поднималась на второй этаж, в гимнастический зал, а Гоша шел в подвал, в бассейн.

Два часа Маня гнулась и прыгала, снова гнулась и опять прыгала. Толпа двенадцатилетних гимнасток шмыгала насморочными носиками и подкашливала-на улице всё-таки была зима. Никто пока толком не умел ходить по бревну, и все страшно боялись высоты. Пытались отыграться на четко отработанных колесах и мостиках, но беспощадная Надежда Константиновна всю первую часть занятия гоняла их по страшному бревну Маня изо всех сил старалась не бояться, тянула носочки и прямила спину Тело тоже старалось, но результат Маню не радовал. Огромные зеркала демонстрировали худенькую девочку с косичками, идущую по бревну так, как будто под ним пылали все адские сковородки сразу. Когда после бревна перешли к обручу, сил оставалось мало, и Маня совершенно растерялась. Обруч надо было кидать, крутить, догонять, пролезать в него на бегу, а этот оранжевый изверг всё заваливался на бок или нагло укатывался в сторону. В общем, через два часа Маня вышла из зала, прильнувши носом к непокорному оранжевому пластику и мужественно обещая себе тренироваться несмотря ни на что, потому что это всё равно здорово. Тело было таким невесомым, что казалось, еще немножко – и она взлетит. Маня, всерьез не рассчитывая на взлет, смиренно укуталась в худую шубку из тертого кролика, замоталась шарфом и, прихватывая обруч толстыми варежками, поплелась вниз, где ждал Гоша.

Как всегда, они занимались немножко больше положенного. Гоша, тоже замотанный в шарф, прогуливался по мраморной плитке и потел. Девочки-гимнастки, в толпе которых сбежала с лестницы и Маня, являли собой невиданное климатическое противоречие: шубки, шарфики, сапожки, валенки и разноцветные обручи, болтающиеся на детских плечиках, как попугаи на плечах полярников. Гоша ухмыльнулся и вытащил из Маниных рук мешочек с гимнастической переодевкой. На обруч воспитанный Гоша покушаться боялся: дорогая вещь, вдруг сломает.

Когда они открыли тяжелую школьную дверь, стало понятно, к чему готовился весь вечер западный небесный фронт. То была настоящая буря с наступающими армиями плотных снежных призраков, с артиллерийским сопровождением вихревых ударов и авиационным завыванием ветра. Снег валил тяжелыми, густыми волнами, как будто мимо рядами скакали прозрачные, белые всадники. Ветер был такой плотный, что казалось, на него можно было лечь плашмя, оторвать ноги от земли и не упасть. Маня с Гошей тут же подняли воротники и глубже зарылись в шарфы, но снег вкупе с ветром забивался в любые складки и в конце концов всё равно настигал теплую кожу, неприятно подтаивая где-то внутри шапок и шарфов. Дорожка, ведущая к школе, всегда твердая и вытоптанная до самого льда, теперь была засыпана снегом едва ли не по колено. Идти было тяжело, и Маня для надежности вцепилась Гоше в руку, отчего тот всё повторял важно:

– Разве это ветер? Вот на Камчатке бывает ветер. Там снег не может удержаться на земле и поэтому вся Камчатка голая. А в Америке бывают такие тайфуны, которые вообще могут город снести.

Маня, однако, совершенно не боялась. Наоборот, ее вдруг охватило шальное чувство вроде того классического упоения, которое охватывало страшной бездны на краю. Она пробиралась в складках ветра и снега, и чем дальше, тем больше начинала чувствовать себя то ли Гердой, ищущей Кая, то ли пятнадцатилетним капитаном, попавшим вместо Аргентины на Северный полюс. Буря раскручивала колеса воображения как ветряную мельницу.

– А ты видела, фильм такой был… – Гоша, пыхтя, старался и закутаться поглубже в шарф, и раскутаться из него, чтобы иметь возможность говорить. И то и другое вместе не получалось. Поэтому Гоша быстро высовывал нос из-под шарфа, говорил небольшую порцию того, что хотел сказать, а потом натягивал шарф до самых глаз и исчезал. – Я только название забыл. Ну, там это… про Северный полюс, кажется, было. Или про Южный. Они там оставались на зимовку, кажется. И у них что-то там случилось такое, я только забыл, что…

Тут Гоша надолго замолчал, потому что совсем задохнулся от снежного кома, влетевшего прямо в рот.

– Цветной? Черно-белый? – крикнула Маня сквозь ветер.

– Черно-белый. Кажется, – гудел в ответ Гоша, – там у них что-то такое случилось во время зимовки, надо было срочно куда-то дойти через снежный ураган, кого-то спасти. И вот они там полфильма шли. Прямо как мы сейчас.

– Дошли?

– Дошли, – басовито прогудел Гоша и, подумав, добавил, – только не все.

– Давай мы тоже как будто куда-то идем через снежный ураган, – предложила Маня.

– Ну, мы и так идем. Прямо через снежный ураган, – резонно заметил Гоша.

– Ну, мы по городу идем, фонари горят, люди ходят. Давай как будто мы по полюсу идем и за нами гонятся, например, белые медведи.

Они уже вышли на улицу, по которой шли два часа назад. Яркие фонари, светившие неестественным синюшным светом, вырезали из тьмы большие ломти пространства. Было видно, как в эти световые коридоры влетают и стремительно выскакивают оттуда густые снежные охапки, которые кто-то бросал и бросал из тьмы огромными пригоршнями. Утоптанная некогда дорожка давно исчезла как не было. Ноги вязли в снегу почти по колено, но всё равно было невообразимо здорово идти вот так, ложась всем телом на ветер и чувствуя, как горло перехватывает от ветряных струй.

– Смотря, по какому полюсу идем! – перекрикивая снежный вой, сказал Гоша. – На Южном нет белых медведей!

– Ну давай по Северному! Ты падаешь в ледяную расщелину и ломаешь ногу, а я тебя спасаю! – выкрикивала в ответ Маня.

– Лучше давай ты сломаешь ногу! Ты меня не утащишь, я тяжелый!

– Давай по очереди будем ломать ноги, – хохотала Маня. Ей всё время заметало глаза, снег таял на теплой коже и щеки были мокрыми, как от слез. – Я тоже хочу кого-нибудь спасать! – кричала она в упоении.

Обруч сверкал под синюшными лучами фонарей безумным оранжевым блеском и трепетно, по-птичьи бился о Манины колени такими легкими касаниями, что она почти не чувствовала их сквозь толстые зимние штаны.

– Давай лучше медведи за нами будут гнаться или дикие эскимосы.

– Точно! – заорала Маня и тут же подавилась ветром.

– Тогда бежим! – сурово потребовал Гоша и сам первый рванул в сугроб.

Бежал Гоша по-медвежьи, переваливаясь из стороны в сторону, и очень медленно. Маня была легче и не так глубоко проваливалась в снег, но и ее бег не был стремительным.

– Давай мы будем отстреливаться! Они же на оленях. Так они нас нагонят, – пыхтела Маня, меся сапогами снежную муку.

– Тогда падаем, – сообщил Гоша и тут же мешком повалился в сугроб.

Маня тоже свалилась и, выхватив невидимую винтовку, заорала:

– Ого-о-онь! По эскимосам пли! Бдыжь! Бдыжь! Бдыжь!

– А у меня как будто автомат, – сообразил технически подкованный Гоша. – Ды-ды-ды-ды-ды…

– Всё, патроны кончились! – орала Маня. – Бежим дальше, а то замерзнем!

– Не, – ворчал Гоша, выбираясь из сугроба, – я больше не могу бежать. Давай как будто мы их всех перебили и дальше можно не так быстро.

– Тогда давай тебя немножко ранили и я тебя спасаю.

– Ну давай, – согласился Гоша и отдал в Манино распоряжение собственную руку, которую та старательно пристроила к себе на плечо.

Идти так было неудобно, но Маня опять-таки старалась изо всех сил. Гоша тоже старался. Пока пристраивали толстые зимние руки к толстым зимним же плечам, искали у Гоши талию, чтобы покрепче обхватить, ругались и героически боролись со стихией, впереди замаячило то роковое место, где ограда детского садика заканчивалась. Здесь дорога раздваивалась, и надо было сделать выбор. Влево, в глухую темноту пустыря, в безвидный вой ветра уходила тропа, по которой они шли в школу два часа назад. Там, слева, не было ни людей, ни домов, ни света фонарей, только упрямые былки прошлогодних пустырников торчали из-под снежных мехов и напоминали о смерти. Прямо перед ними белым полотном стелилась ярко освещенная дорога, по которой шли редкие прохожие. Здесь были и свет, и люди, и дома, и машины, и вообще жизнь.

Им предстояло сделать выбор между светом и тьмой, а заодно решить классическую геометрическую задачку про Пифагоровы штаны. Тропинка, представлявшая собой гипотенузу прямоугольного треугольника, отвечала за тьму и ужас. Катетами того же треугольника являлись две большие улицы, отвечавшие за свет и жизнь. Гипотенуза, взятая в квадрат, как известно, равнялась сумме квадратов катетов, а значит, была куда короче самих катетов. Бездушная математическая логика требовала свернуть налево и пойти по гипотенузе. Но другая логика шептала в Манины уши строгим, басовитым голосом знающего человека: «Не будь идиоткой, иди прямо!» На стороне гипотенузы были риск, тьма и сомнительная выгода в расстоянии. На стороне катетов были свет, жизнь и здравый смысл. Всё это проносилось в Маниной голове со скоростью встречного снега. Маня чувствовала, что те же мысли проносятся и в Гошиной голове, и вместе они образовывали какую-то дыру в логике, где неустойчивое равновесие вот-вот должно было нарушиться. Маня вдруг со всей очевидностью поняла, что вместе с Гошей стоит на той грани решительного и тончайшего выбора, который через пару секунд должен определить последующее движение планет, мировых светил, решить судьбу вселенной и уж в последнюю очередь их собственную с Гошей судьбу, что было, в сущности, уже не так важно. Внутри у Мани всё замерло, как замирает брошенный мяч, докатившийся до вершины холма, когда вместе с ним замирает весь мир и ждет, вернется ли мяч обратно или всё же осилит последний миллиметр и перекатится на другую сторону.

Голос Гоши вынырнул из свистящей ветреной пустоты.

– А ты что с обручем на гимнастике делаешь?

Потом Маня долго думала, почему Гоша задал именно этот вопрос, но тогда, в миг всеобщего рокового зависания, ее занимало совсем другое. В высокохудожественном рапиде она увидела, как маленький мячик судьбы невыносимо медленно, преодолевая сопротивление разума, земного притяжения, физики и опыта всех поколений человечества, медленно-медленно смял последнюю травинку и перекатился на тот решающий миллиметр, за которым начинались иное притяжение и вообще иной мир. Дружно шагая заснеженными, отяжелевшими сапогами, Маня с Гошей молча повернули влево и тут же провалились по колено в сугроб.

– Что делаем? – переспросила Маня, выбираясь из снега. – Ну, простое упражнение, в общем-то. Бросок вперед с возвратом.

– Это как? – пропыхтел Гоша.

– Это когда ты бросаешь обруч, но так специально его закручиваешь, что он немножко катится вперед, а потом возвращается обратно.

– Покажи, а? – сказал Гоша с той небрежностью великих полководцев, которые, не обращая внимания на стратегии и расчет, бросают многотысячные армии в безнадежные битвы и выигрывают их.

– Сейчас, – сказала Маня просто, стараясь не разрушить величие момента.

Они уже отошли от дороги. Свет фонарей еще дотягивался до них, но последняя грань освещенного мира вот-вот должна была оказаться преодоленной и тогда вокруг них сомкнется визжащая, воющая, безвидная и безлюдная тьма, где только плотный снег и ветер будут сообщать им, что они еще не в космосе, не в абсолютном холоде вакуума. Они вошли в дыру. Какая-то тяжкая железная дверь, надежно защищающая их мир от соблазнов и ужасов другой вселенной, страшно скрипнула под ветром, открылась на мгновение, впустила их внутрь и закрылась за ними. Теперь они были не здесь, а где-то. Так же выл ветер и снег цепко впивался в колени, так же торчали из сугробов был-ки пустырника, но всё уже было по-другому.

Маня шла вперед, как Армстронг по Луне или Миклухо-Маклай по прибрежному песку страны людоедов. Бесконечный сугроб под ногами, зализанный ветром до бумажной гладкости, становился всё выше, последний свет фонарей уже был настолько слаб, что тени не падали на это ровное полотно, а тут же мутились и растворялись в синюшной каше ветра.

– Показать? – переспросила она и добавила обреченно: – Хорошо, я покажу.

Снег уже поднялся до края высоких зимних сапог, и Маня чувствовала, как к ногам плотно приникает хрустящая ледяная масса, расплющиваясь под кожаным сапожным верхом. Еще немного, и снег начнет таять, и тогда ее ножки, так хорошо упрятанные в теплые штаны, почувствуют прикосновение беспощадной ледяной влаги. Последний свет исчез за спиной. Впереди была скачущая бледными тенями, кишащая снежными всадниками тьма, набитая под завязку утробным воем ветра.

Маня вдруг почувствовала себя как тот самый мяч на вершине холма. «Нельзя этого делать, нельзя!»-истошно орал в ней рвущийся на ветру голос знающего человека. Но мяч уже качнулся, мир уже повернулся к ней другой стороной, и медленно-медленно она сняла с плеча оранжевый обруч. Его идеально правильная окружность возникла на арене вакханалии ветра, как ангел в сердцевине адского огня. Вокруг всё билось, хлестало, выло, трепалось и закручивалось, а этот идеальный апельсин сиял своими оранжевыми боками, как будто и знать не знал про существование бурь, снегов и одиноких путников в пустыне. Обруч был прекрасен.

Маня вдруг увидела себя как будто сверху и сбоку. Маленькая неказистая девочка, держащая перед собой оранжевое кольцо, стоит в середине снежного безумия. Вот она перехватывает руки и медленно берет обруч двумя ладонями в толстых варежках. Обруч так тонок и легок, что ветер не успевает вцепиться в его оранжевую мякоть своими снежными зубами. Обруч не рвется у нее из рук, но послушно меняет наклон и выступает вперед. Маня отпускает вторую ладонь – обруч по-прежнему послушен. Маня перехватывает ладонь в варежке поудобнее и плотно обнимает пальцами тонкую упругую окружность. Обруч готов исполнить всё, что она прикажет. «Это обман, – бьется в Маниной голове, – не делай этого!» Маня легко ставит обруч на снежное полотно, заводит ладонь слегка вперед, следуя линии идеально ровной окружности, и резко отводит руку вниз и назад, одновременно сообщая оранжевому идеалу сильный толчок вперед.

Тут Манины глаза вернулись на положенное им место. Она снова была маленькой, закутанной в шубу и шарф девочкой, и перед ней в клубящемся фиолетовом мраке легко, едва касаясь снежного полотна, катился ослепительно ярко-оранжевый обруч. Он катился медленно-медленно, медленней, чем перекатывался мяч на холме, медленнее, чем любой рапид, чем любая самая медленная медленность. Он катился сквозь безумное мельтешение снежных вихрей, сквозь бледных всадников метели, сквозь мертвые когти пустырника, ужас аравийских ураганов, бездн, божественных комедий, потерянных и обретенных раев, про которые Маня еще не успела прочитать, сквозь ее жизнь и жизнь Гоши, сквозь время, историю, войны, кровь, сквозь всех безвинных и убиенных, сквозь все последние и первые времена, любовь и последнее «прости», сквозь приветливый свет вечерней лампы над столом, недочитанного Майн Рида, маму, бабушку и всё Манино будущее. Обруч катился невероятно долго, но ни Маня, ни Гоша не догадались засечь время, они даже сомневались, что в тот момент оно вообще шло, это время. Обруч всё катился и катился, удаляясь со скоростью один сантиметр в вечность, и, должно быть, прошло много вечностей, прежде чем обруч оказался от них в нескольких метрах.

И тут обруч остановился. Сначала Мане показалось, что этот тонкий оранжевый круг навсегда впечатался в фиолетовое безумие вселенной, но время всё еще шло, а обруч неподвижно стоял под ураганным ветром, легко давая ему проскользнуть в свое пустое, идеально правильное обручное нутро. Обруч стоял, задумчиво покачиваясь из стороны в сторону. И вдруг так же медленно он оторвался от белой земли и стал легко, совершенно невесомо, сохраняя стройную прямизну, подниматься вверх над снежным полотном.

Маня завороженно смотрела, как точный оранжевый росчерк уходит всё выше и выше, как он, как будто осознав свое величие и силу, рвет последние связи с землей и остается один на один с клубящейся обезумевшей тьмой урагана. Пластмассовый апельсин вдруг обнаружил какое-то непластмассовое величие. Он поднимался вверх так, как весной поднимал голову тугой бутон тюльпана, как расцветала сирень, обеспечивая себе мгновенное бессмертие. Он взлетал навстречу буре, покачивая оранжевыми боками, точно ласково посмеиваясь над всеми демоническими ухищрениями адовых кухонь.

Обруч уже поднялся над землей так, что Мане пришлось задрать голову, и теперь она чувствовала, как тает снег, забившийся в узкую щель между горлом и шарфом. Там, на этой высоте, уже не было ни земли, ни земного притяжения. Яростная фиолетовая тьма клубилась, вспучивалась, бесновалась, взвивалась и опадала вокруг оранжевого кольца, хватая его прозрачными когтистыми пальцами, пронзая невидимыми копьями, топча снежными копытами. Но обручу было всё равно. На секунду он завис в клубящемся аду неба, а затем медленно повернулся вокруг своей оси и так же неторопливо полетел вниз, на север, в сторону глухого черного пустыря, замерзшей, неподвижной реки, прибрежных ив, стучащих остекленевшими ветками в ледяном анабиозе. Обруч летел в сторону поля на том берегу реки и бесконечного, тянущегося на многие километры заповедного нетронутого леса. Там, куда улетел обруч, уже не было ни города, ни домов, ни дорог, ни фонарей, ни людей. Там были только тьма, снег, мороз и ужас. Там-то обруч и исчез, медленно растворившись в клубящемся мраке.

* * *

Когда Маня и Гоша пришли в себя, вокруг их ног успело намести изрядную гору снега. Они смотрели друг на друга потрясенными глазами, не имея даже сил сказать: «Ну ни фига себе». В первый раз в жизни они увидели нечто такое, что было действительно ни фига себе.

– Ты как? – строго спросил Гоша.

– А ты? – не менее строго ответила Маня.

Гоша крякнул в ответ что-то невнятное, но связь была восстановлена. Мир потихоньку начинал возвращать себе свои законные права.

– Меня мама убьет, – механически констатировала Маня.

– М-да, – осторожно выразился Гоша.

Они помолчали. Снег продолжал с равнодушной неотвратимостью засыпать их колени, подбираясь к подолу длинной Маниной шубки. Гошина куртка была покороче. До нее снегу еще было мести и мести, но он старался.

– Мама за этим обручем в Москву ездила. Очередь отстояла, потом тащилась с ним по метро, – продолжала развивать тему Маня, прикидывая, какой скандал сейчас разразится дома.

Гоша, отлично понимавший, что такое дефицит, скорбно молчал.

– Я пойду его искать, – сказала Маня.

– Я с тобой, – прощально глядя на дальние огни улицы, сказал Гоша.

– Спасибо, – сказала Маня и повернулась лицом к бездне.

Бездна вполне соответствовала собственному названию – у массы фиолетового клубящегося снега не было дна. Там вообще не было пространства. Оно было скручено в темно-фиолетовые жгуты и не давало взгляду уйти вперед дальше, чем на пару метров. Из-под ног тянулось белесое снежное полотно, взвихривающееся правильными спиральными змеями поземки. Маня с трудом вытянула ногу из сугроба и сделала первый шаг. Нога снова утонула по колено. Она вытянула вторую ногу и снова шагнула вперед. Сзади, пыхтя и крякая, шелестел снегом Гоша.

Через пару шагов они поняли, что натоптанная тропинка кончилась – ноги провалились в снег выше колен. Теперь перед ними лежала нетронутая целина, скопившая весь щедрый декабрьский снег. Копиться на этом поле снегу было удобно. Тонкий, но густой частокол мертвого пустырника служил отличным снегозадержателем. Снежные охапки, попавшие в плен пустырниковых зарослей, уже не могли быть ни сдуты, ни затоптаны. Там они лежали с конца ноября, когда снег впервые лег на землю, с каждым снегопадом прирастая новыми слоями.

Вскоре Манино движение превратилось в последовательный набор сложнейших операций. Чтобы сделать шаг, надо было сначала с усилием вытянуть ногу из сугроба, потом как можно дальше пронести ее вперед, стараясь не задеть легкой снежной зыби на поверхности, а потом утопить эту ногу, и края шубы, и саму шубу, и половину Мани в хищной снежной крупе, которая тут же сдавливала всё тело холодными и плотными ладонями.

Она молча производила все эти операции и боялась обернуться. Смотреть на Гошу, который переваливался в снегу сразу за ней, было стыдно до слез. Маня была исполнена мокрой, снежной благодарности и с ужасом понимала, что ничто в мире сейчас не заставит ее проявить благородство и сказать Гоше «Да ладно, иди домой, я сама». А вдруг Гоша послушается и уйдет?

Впереди по-прежнему клубилась безумная снежная тьма. Снег давно забился внутрь сапог и теперь таял там, обеспечивая обоих сначала ледяной мокротой в ногах, а потом липким объятием тугой намокшей ткани. Снег был в карманах, в варежках, под шубой и подбирался к нижнему белью. Еще через десять метров стало понятно, что передвигаться обычным способом уже невозможно. Чтобы вытянуть ноги из сугробной толщи, нужно было лечь на нежно завивающуюся нетронутую белизну, проползти сколько можно вперед, пока эта злобная белизна еще держала тело на весу, а потом снова утонуть в ней по пояс. Теперь снег был везде – в рукавах, за шиворотом, в шапках, под Маниной шубой и толстой Гошиной курткой. Снег залеплял глаза, набивался в рот, застревал в носу, нагло лез под воротник, и спастись от него было невозможно. Их способ передвижения состоял именно из того, что они должны были утонуть в этом чертовом снегу и плыть в нем, раздвигая руками и ногами густую, хищную снежную плоть.

– Стой, – прохрипел сзади Гоша.

– Чего? – перекрикивая ветряной скрежет, отозвалась Маня.

– Что мы тут как дураки? Давай научно подойдем.

– Как? – проорала Маня.

– Надо установить точно, куда дует ветер, – сообщил Гоша и принялся стаскивать варежку, превратившуюся в одну большую снежную культю.

Стаскивать было неудобно, потому что вторая варежка тоже превратилась в культю, и весь Гоша был похож на снеговика, который решил ожить и навести марафет. Наконец варежка свалилась в снег и чуть не улетела в невидимые дали, подхваченная очередным ветровым порывом. Маня едва успела лечь на варежку грудью. Гоша растопырил закоченевшую голую ладонь и поднял вверх пальцы.

– Ветер дует с юга, – серьезно сказал Гоша и на всякий случай добавил: – Кажется.

Маня тоже стащила с руки варежку и подставила мокрую пятерню ветру. Пальцы сразу охватил ледяной холод. Установить, с какой стороны он охватывает пальцы больше, а с какой меньше, было совершенно невозможно.

– Ничего не понятно, – сообщил Гоша, – дует со всех сторон.

– Ты помнишь, куда полетел обруч? – крикнула Маня.