Текст книги "Лучшая фантастика XXI века (сборник)"

В кухонное окно я видела, как мать сидит у столика для пикников, окутанная серым облаком дыма; дым спиралями поднимался над ней. Я очистила тарелки, положила их в посудомоечную машину, вытерла стол и вышла, чтобы посидеть на ступеньках крыльца и подумать о мире, которого я никогда не знала. Дом на вершине холма блестел на солнце. Разбитые окна закрыли каким-то пластиком, который поглощал свет.

Той ночью над Оукгроув пролетали. Я проснулась и надела шлем. Мама плакала в своей комнате; она слишком испугалась, чтобы помочь. У меня руки не тряслись, как у нее, и я не лежала в кровати и не плакала. Я надела шлем и слушала, как летят мимо нас. Не мы. Не наш город. Не сегодня. Я уснула в шлеме и утром проснулась со следами от него на щеках.

Теперь, когда лето близко, я считаю недели до той поры, когда расцветет дикая яблоня, когда зацветут лилии, и тюльпаны, и нарциссы, и будут цвести, пока лепестки не опадут от летней жары, и думаю, как это похоже на то время невинности, когда мы просыпались и входили в яркий мир, прежде чем покорились и стали тенями, как сейчас.

– Тебе стоило узнать мир тогда, – говорит отец, когда я навещаю его в доме престарелых.

Мы слышали это так часто, что слова потеряли для нас смысл. Пирожные, деньги, бесконечное разнообразие всего.

– Тогда у нас было шесть разновидностей мюсли, – отец поучительно поднимает палец, – в сахарной глазури, можешь себе представить? А когда они лежали слишком долго, мы их выбрасывали. И самолеты. В небе их было полно. Правда-правда. Люди регулярно так путешествовали, целыми семьями. И неважно, если кто-то уезжал. Достаточно было сесть в самолет, чтобы снова увидеться.

Когда он так говорит, когда все они так говорят, в их словах слышно удивление. Отец качает головой, вздыхает.

– Мы были так счастливы.

Я не могу слушать о тех временах, не думая о весенних цветах, детском смехе, звуках колокольчиков и блеянье коз. И о дыме.

Бобби сидит в тележке, держа вожжи, хорошенькие смуглые девочки – по бокам от него. Все утро со смехом и слезами они ездят по улице, и пестрые шарфы развеваются, как радуга.

Флаги безжизненно свисают с флагштоков возле крылец. По садам летают бабочки. Близняшки Уайтхолл играют у себя во дворе, и над соседними дворами разносится скрип их несмазанных качелей. Миссис Ренкот в свой выходной отводит нескольких детей в парк. Меня не приглашают, наверное, потому, что я терпеть не могу Бекки Ренкот и много раз говорила ей это в школе и таскала за волосы, такие золотистые и яркие, что я не могла удержаться. День рождения Ральфа Паттерсона, и большинство маленьких детей проводит время с ним и его папой в парке развлечений Снежного Человека, где они делают все то, что можно было делать, пока снег был еще безопасным: катаются на санках и лепят снеговиков. Лина Бридстор и Кэрол Минстир ходили в кино со своей няней, чей бойфренд работал в кинотеатре и мог их бесплатно провести, так что они смотрели кино весь день. Город пуст, если не считать малышей-близнецов Уайтхоллов, Трины Нидлз, которая, посасывая большой палец, читает книгу на качелях у себя во дворе, и Бобби, который гоняет взад-вперед по улице с девочками Менменсвитцерзендер и их козами. Я сижу на пороге и срываю коросту с царапины на колене, но Бобби разговаривает только с девочками, притом так тихо, что мне ничего не слышно. Наконец я встаю и преграждаю им путь. Козы с тележкой останавливаются, колокольчики звенят, и Бобби спрашивает:

– В чем дело, Вейерс?

Недавно я обнаружила: у него такие голубые глаза, что я не могу на них смотреть больше тридцати секунд, они меня обжигают. Вместо этого я смотрю на девочек. Они обе улыбаются, даже та, что плачет.

– Что с тобой? – спрашиваю я.

Темные глаза девочки округляются, молочные белки вокруг радужки увеличиваются. Она смотрит на Бобби. Блестки на ее шарфе сверкают на солнце.

– Боже, Вейерс, о чем ты?

– Просто хочу знать, – говорю я, продолжая глядеть на девочку, – почему ты все время плачешь. То есть это болезнь или что-то другое?

– О, ради бога. – Козы поднимают головы, колокольчики звенят. Бобби натягивает вожжи. Козы под топот копыт и скрип колес наступают, но я продолжаю преграждать им путь. – А с тобой-то что?

– Совершенно законный вопрос, – кричу я его тени, стоя против яркого солнца. – Хочу знать, что с ней.

– Не твое дело! – кричит Бобби, и тут начинает говорить младшая девочка.

– Что? – переспрашиваю я.

– Это все война и страдания.

Бобби удерживает коз. Вторая девочка протягивает руку. Она улыбается мне, продолжая плакать.

– И что? С ней что-то случилось?

– Просто она такая. Все время плачет.

– Это глупо.

– Да ради бога, Вейерс!

– Нельзя все время плакать. Так не живут.

Бобби объезжает меня на тележке, запряженной козами. Младшая девочка поворачивается и смотрит на меня, потом, отъехав на некоторое расстояние, начинает мне махать, но я отворачиваюсь, не отвечая.

Большой дом на холме, до того как он опустел, а потом в него заселились Менменсвитцерзендеры, принадлежал Рихтерам.

– О, конечно, они были богаты, – говорит мне отец, когда я объясняю ему, что провожу расследование. – Но знаешь, мы все были богаты. Видела бы ты торты! И каталоги. Мы получали эти каталоги по почте, так можно было купить что угодно; тебе все присылали по почте, даже торты. Как же назывался каталог, которым мы пользовались? «Генри и Дэнни»? Что-то в этом роде. Имена двух парней. Когда я был молод, там были только фрукты, но потом, когда страна разбогатела, можно было заказать бисквитный торт с кремом, или присылали целые башни пакетов с конфетами, орехами, печеньем и шоколадом, и, бог мой, все это прямо почтой.

– Ты рассказывал о Рихтерах.

– С ними, со всей семьей, произошла ужасная вещь.

– Это был снег, верно?

– Твой брат Джейми, вот когда мы его потеряли.

– Не надо говорить об этом.

– Понимаешь, после этого все изменилось. Вот что заставило твою мать так себя вести. Большинство кого-то потеряли, но ты же знаешь этих Рихтеров. Этот большой дом на холме. Когда выпадал снег, они все катались на санках. Тогда мир был другим.

– Не могу себе представить.

– Ну, мы тоже. Никто ни о чем не догадывался. Но поверь, мы старались догадаться. Все пытались угадать, что еще они учинят. Но снег? Я хочу сказать, как можно быть таким бессовестным?

– Сколько?

– О, тысячи! Тысячи.

– Нет, я имею в виду Рихтеров.

– Все шестеро. Сначала дети, потом родители.

– Но ведь необычно, что и взрослые заразились?

– Ну, мы не играли в снегу, как они.

– Значит, тебе удалось что-то почувствовать.

– Что? Нет. Мы тогда были слишком заняты. Очень заняты. Хотел бы я вспомнить. Но не могу. Чем мы были тогда заняты. – Он трет глаза и смотрит в окно. – Это не ваша вина. Хочу, чтобы ты знала: я это понимаю.

– Папа.

– Я имею в виду детей. Просто мир, который мы вам дали, такой злой, что вы не поняли разницы.

– Мы поняли, папа.

– Ты все еще не поняла. О чем ты думаешь, когда думаешь о снеге?

– О смерти.

– Ну вот, в том-то и дело. А до того, как это случилось, снег означал радость. Мир и радость.

– Не могу представить.

– Об этом я и говорю.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

Мама накладывает спагетти, пододвигает ко мне тарелку, прислоняется к кухонному столу и смотрит, как я ем.

Я пожимаю плечами.

Она прижимает холодную ладонь к моему лбу. Делает шаг назад и хмурится.

– Ты ведь ничего не ела у этих девочек?

Я качаю головой. Она собирается что-то сказать, но я говорю:

– А другие дети ели.

– Что? Когда?

Она наклоняется ко мне так близко, что я вижу резкие линии макияжа на ее коже.

– Бобби. И другие дети. Они ели конфеты.

Она сильно ударяет ладонью по столу. Тарелка с макаронами подпрыгивает, ложка тоже. Проливается немного молока.

– Я же тебе говорила? – кричит мама.

– Бобби сейчас все время играет с ними.

Она смотрит на меня, качает головой и с мрачной решимостью стискивает зубы.

– Когда? Когда они ели эти конфеты?

– Не знаю. Несколько дней назад. Ничего не случилось. Они сказали, что конфеты хорошие.

Мама, как рыба, молча открывает и закрывает рот. Она резко поворачивается, хватает телефон и выходит из кухни. Дверь захлопывается. В окно я вижу, как мама расхаживает по заднему двору, размахивая руками.

Мать созвала городское собрание, и все пришли на него, одетые как в церковь. Не было только – по очевидным причинам – Менменсвитцерзендеров. Большинство привели детей, даже младенцев, которые сосали большой палец или уголки одеяла. Я была там, Бобби со своим дедом тоже; его дедушка сосал пустую трубку и что-то шептал внуку во время обсуждения, которое быстро стало бурным, хотя особых споров не было, накал поддерживало общее напряжение; особенно горячилась моя мама – в розовом платье, с ярко накрашенными губами, даже я начала понимать, что она красива, хотя тогда я была слишком мала, чтобы понять: ее красота неприятна.

– Мы должны помнить, что мы все солдаты на этой войне! – сказала мама под аплодисменты.

Мистер Смит предложил что-то вроде домашнего ареста, но мать заметила: это означает, что кто-то из города должен будет приносить им припасы.

– Все знают, что эти люди умирают с голоду. А кто заплатит за их хлеб? – спросила она. – Почему мы должны за него платить?

Миссис Маттерс сказала что-то о правосудии.

Мистер Хелленсуэй возразил:

– Невиновных больше нет.

Моя мать, стоявшая впереди, оперлась о стол для собраний и сказала:

– Значит, решено.

Миссис Фоли, которая совсем недавно переселилась к нам из совершенно разрушенного Честервилля, встала, ссутулив плечи и нервно озираясь (из-за этого некоторые называли ее женщиной-птицей), и дрожащим голосом, так тихо, что всем пришлось наклониться, чтобы услышать, спросила:

– Кто-нибудь из детей заболел?

Взрослые смотрели друг на друга и на детей. Я видел, что мать разочарована: никто не сообщил ни о каких симптомах. Начали говорить о ярко раскрашенных конфетах, и тут Бобби, не вставая и не подняв руку, громко спросил:

– Вы про это?

Он сунул руки в карманы и вытащил горсть конфет.

Все зашумели. Моя мама ухватилась за край стола. Дедушка Бобби, широко улыбаясь и продолжая держать в зубах пустую трубку, взял с руки Бобби конфету, развернул ее и положил в рот.

Мистеру Гэлвину Райту пришлось пустить в ход молоток, чтобы восстановить тишину. Мама выпрямилась и сказала:

– Вы рискуете жизнью, лишь бы доказать свою правоту.

– Что ж, ты совершенно права, Мейлин, – сказал он, глядя прямо на мою маму и говоря так, словно они были наедине, – но я держу эти конфеты в доме, чтобы расстаться с куревом. Я заказал их через правительственный каталог. Они совершенно безвредны.

– Я никому не говорил, откуда они, – сказал Бобби, посмотрев сначала на мою маму, а потом отыскав в комнате меня, но я сделала вид, что не заметила его взгляд.

Когда мы уходили, мама взяла меня за руку, и ее красные ногти впились мне в запястье.

– Молчи, – сказала она, – не говори ни слова.

Она отправила меня в мою комнату, и я уснула одетой, все еще подбирая фразы для извинения.

На следующее утро, услышав звон колокольчиков, я схватила ломоть хлеба и ждала на пороге, пока они спустятся с холма. И встала у них на пути.

– Чего тебе еще? – спросил Бобби.

Я предложила хлеб, как малыш в церкви протягивает руки к богу. Плачущая девочка заплакала сильней, ее сестра схватила Бобби за руку.

– Что ты делаешь? – закричал Бобби.

– Это подарок.

– Какая ты дура! Убери хлеб! Боже, да уберешь ли ты его?

Я опустила руку, корзина с хлебом висела у меня в руке. Теперь плакали обе девочки.

– Я только хотела быть хорошей, – сказала я, и мой голос дрожал, как у женщины-птицы.

– Боже, ты разве не знаешь? – спросил Бобби. – Они боятся нашей еды, ты что, не знала?

– Почему?

– Из-за бомб, дура! Почему бы тебе хоть раз не подумать своей головой?

– Не понимаю, о чем ты.

Козы звенели колокольчиками, и тележка ездила взад-вперед.

– Бомбы! Ты что, не читала учебник истории? В начале войны мы сбрасывали им бомбы в такой же упаковке, как пакеты с продуктами. Бомбы взрывались, когда к ним притрагивались.

– Мы так делали?

– Ну, наши родители делали. – Он покачал головой и натянул вожжи. Тележка покатила мимо, обе девочки прижимались к Бобби, словно я была опасна.

– Ах, мы были так счастливы, – сказал папа, погружаясь в воспоминания. – Мы были как дети, такие невинные… ничего не знали.

– Чего не знали, папа?

– Что с нас хватит.

– Хватит чего?

– Всего. С нас хватило всего. Это он летит?

Он смотрит на меня водянистыми синими глазами.

– Давай я надену на тебя шлем.

Он отбрасывает шлем, ударившись слабыми пальцами.

– Перестань, папа. Хватит!

Он пытается артритными пальцами расстегнуть ремень, но не может. И плачет в ладони, покрытые пятнами.

Они пролетают.

Сейчас, когда я оглядываюсь назад, чтобы увидеть, какими мы были в то лето, до трагедии, я начинаю понимать, что хотел мне сказать отец. Он говорил не о тортах, и не о почтовых каталогах, и не о воздушных путешествиях. Хотя все это он использовал в рассказе, он имел в виду не это. Когда-то были другие эмоции. У людей были чувства. Они жили в мире, который ушел, был уничтожен так основательно, что мы унаследовали только его отсутствие.

– Иногда, – говорю я мужу, – я гадаю, действительно ли мое счастье – настоящее счастье?

– Конечно, это настоящее счастье, – отвечает он, – чем еще оно может быть?

На нас нападают, вот что мы чувствовали. Менменсвитцерзендеры с их слезами и боязнью хлеба, с их странной одеждой и вонючими козами были детьми, как и мы, а мы не могли забыть о городском собрании, не могли забыть о том, что собирались сделать взрослые. Мы карабкались на деревья, играли в мяч, приходили домой, когда нас звали, допивали молоко, но потеряли чувство, которое у нас раньше было. Правда, мы не понимали, что у нас отобрали, но знали, что нам дали, и знали, кто.

Мы не созывали городское собрание, как взрослые. Наше собрание состоялось в жаркий день в игрушечном домике Трины Нидлз, где мы обмахивались руками и, как взрослые, жаловались на погоду. Мы упоминали домашний арест, но его невозможно было соблюдать. Мы говорили о баллонах с водой. Кто-то упомянул мешочки с собачьим дерьмом, которые можно поджечь. Думаю, именно тогда обсуждение пришло к тому, к чему пришло.

Вы можете спросить, кто запер дверь. Кто сложил груды растопки? Кто чиркнул спичкой? Мы все. И сейчас, двадцать пять лет спустя, когда я потеряла способность чувствовать свое счастье и вообще чувствовать, что счастье существует, это мое единственное утешение. Мы все.

Может быть, больше не стоило ждать городских собраний. Может, этот план был таким же, какие мы составляли раньше. Но городское собрание созвали. Взрослые собрались, чтобы обсудить, как не поддаваться злу, а также возможность расширить Главную улицу. Никто не заметил, как ускользнули мы, дети.

Нам пришлось оставить младенцев, сосавших большие пальцы и уголки одеял и не участвовавших в нашем плане мщения. Мы были детьми. Нам не все удалось продумать.

Когда явилась полиция, мы не «плясали варварские танцы» и не бились в корчах, как об этом сообщали. Я по-прежнему вижу Бобби с прилипшими ко лбу влажными волосами, с ярко-красными щеками, как он пляшет под белыми хлопьями, падавшими с неба, которому мы никогда не доверяли; вижу Трину, широко расставившую руки и непрерывно кружащуюся, и девочек Менменсвитцерзендеров с их козами и тележкой, на которую нагружены кресла-качалки; они уезжают от нас, и колокольчики звучат, как старая песня. И снова мир прекрасен и безопасен. Только от ратуши, как призраки, поднимаются белые хлопья, и пламя рвется в небо, словно голодное чудовище, которое никак не может насытиться.

Тони Баллантайн

Тони Баллантайн родился и вырос на северо-востоке Англии. В 1999 году он получил гонорар за свой первый рассказ, а наибольшую известность обрел благодаря своей трилогии в жанре жесткой научной фантастики «Recursion», опубликованной между 2004 и 2007 годами. До сих пор лишь немногие его произведения издавались за пределами Соединенного Королевства, и читателей, не знакомых с его творчеством, ждет много сюрпризов и в научном плане, и в плане фантастики.

«Воды Меривы», опубликованные в 2003 году, относят к так называемой «радикальной жесткой научной фантастике». Здесь создается вселенная, в которой не только «все, что мы знаем, неверно», но неверно все, во что страстно верят читатели фантастики. Например, Вселенная не бескрайний космос, далекий от человеческих забот, – на самом деле она всего лишь около трехсот миль в поперечнике и чрезвычайно чувствительна к присутствию и ощущениям живых существ. И любопытство вовсе не движущая сила величайших достижений, но напротив – наш величайший недостаток. И все это постепенно раскрывается с точки зрения осужденного, которого используют в невообразимо ужасных экспериментах. Это один из наиболее жутких и впечатляющих рассказов современной НФ.[14]14
  © Tony Ballantyne, 2013; © пер. А. Грузберга, 2016.


[Закрыть]

Воды Меривы

На столе в ожидании, когда их наденут, стояла пара ступней. Серовато-зеленые ступни, с перепонками, как у утки; они походили на ласты, только живые. Очень, очень живые.

– Мы решили начать с ног, чтобы ты мог скрывать это под обувью, пока не привыкнешь. Вероятно, лучше, чтобы никто не подозревал, кто ты такой, – сначала, конечно.

– Хорошая мысль, – сказал Бадди Джо, глядя через голову толстячка доктора Флинна на ступни. Ступни чужака, инопланетянина. Их окружал легкий туман: это пот чужака выделяется сквозь поры чужака.

Доктор Флинн протянул руку, мешая Бадди Джо дотянуться до ступней, и отодвинул их подальше.

– Потише, Бадди Джо. Я должен спросить для протокола. Ты уверен, что хочешь надеть эти ступни? Ты ведь знаешь, что, когда наденешь, снять их будет нельзя.

– Да, я хочу их надеть, – сказал Бадди Джо, глядя на ноги.

– Ты ведь знаешь, что когда они присоединятся, то станут частью тебя? И что, если твое тело их отторгнет, оно отторгнет собственные ноги? Или того хуже: ноги останутся с тобой, но плохо приживутся, и ты будешь испытывать постоянную боль?

– Я это знаю.

– И все равно хочешь их надеть?

– Конечно. По приговору меня напичкали Согласием, и у меня нет выбора – только делать то, что вы велите.

– Да, я знаю. Мне только нужно было, чтобы ты сказал это для протокола.

Доктор Флинн отодвинулся. Бадди Джо получил возможность взять ступни и отнести к стулу. Он сел, разулся и снял носки.

Он словно сунул ноги в резиновые носки с пальцами. Он поворачивал ступни, передвигал их, направлял, чтобы они заняли нужное место. Чужим ступням он был не нужен, они сопротивлялись, пытались выплюнуть его. Он чувствовал в глубине сознания непрерывный вопль. Руки у него горели, их жег едкий пот, выделяющийся из пор чужака. Его собственные ступни ампутировали: их растворило тело инопланетянина, которое Бадди Джо должен был надеть по приказу доктора Флинна и его коман ды. Бадди Джо чувствовал страшную боль, но маленький кристалл Согласия, медленно растворяющийся в его крови, заставлял его непрерывно улыбаться.

А потом внезапно ступни встали на место и стали его частью.

– Готово! – воскликнула женщина из команды доктора Флинна. Она подняла голову от консоли и кивнула сестре: – Можете снять датчики.

Сестра сняла с его кожи липкие полоски и бросила в урну для отходов.

– Отличная попытка. У нас получилось, коллеги.

Доктор Флинн пожимал руки своим сотрудникам.

Люди смотрели на консоли, на ноги, друг на друга – смотрели куда угодно, только не на Бадди Джо. Бадди Джо стоял, с улыбкой глядя на свои незнакомые новые ступни, и испытывал странные ощущения. Пол под ним казался иным. Слишком сухим и хрупким.

Подошел доктор Флинн с улыбкой на круглом сияющем лице.

– Ладненько, а теперь походи-ка по комнате. Можешь?

Он мог. Окунуть ноги в воду и смотреть, как преломление меняет их форму. Вот что чувствовал Бадди Джо с новыми ступнями. Под углом к остальному телу, но все же часть его. Все еще часть его.

Он шагнул вперед левой ногой, и левая ступня сузилась, когда он оторвал ее от пола. Опускаясь, она растянулась во всем своем перепончатом великолепии, расплющилась и ощутила текстуру пластикового пола. И отскочила. Пол был слишком сухим, слишком хрупким. Хорошая порция кислоты растворит его, превратит в ничто. Бадди Джо шагнул правой ногой и пошел по полу.

– Никаких проблем при ходьбе? – спросил доктор Флинн.

– Нет, – ответил он, но доктор Флинн говорил не с ним.

Последняя проверка на консолях. Один за другим врачи, сестры и техники поднимали вверх большой палец.

– Хорошо, – сказал доктор Флинн. – Спасибо, Бадди Джо. Теперь можешь обуться. Обувь по-прежнему должна быть тебе впору, и если проведешь мысками ног друг по другу, сможешь скрывать свое изменение. Увидимся через неделю в то же время.

– Эй, минутку, – сказал Бадди Джо. – Вы не можете отослать меня, пока я под действием Согласия.

Доктор Флинн пожал плечами.

– Но мы не можем и держать тебя здесь. Место в лаборатории стоит денег. Через пять минут мы сами должны уйти, чтобы освободить помещение для группы историкоастрономов. До свидания.

Вот и все. Ему оставалось только обуться и выйти из лаборатории на палубу пятого этажа.

Бадди Джо прошел к лифту, который отвезет его на Вторую палубу. Пятая палуба в это время вечера пуста. Если повезет, он благополучно доберется до дома и никто не поймет, что он под действием Согласия.

Ноги его были в резиновой обуви и в носках, и требовалось все его самообладание, чтобы не выделить кислоту, которая все это растворит и освободит ступни. Не сдавайся, Бадди Джо! Металлическая решетка палубы станет для твоих ног страшным испытанием.

Лаборатория была далеко от Столбовых Башен. Сквозь решетку палубы он уже мог смотреть на волны, обрушивающиеся на замусоренный берег далеко внизу. Глядя вверх, он видел звезды, нависшие очень низко, прямо над крышами самых высоких зданий. Ему хотелось ненадолго остановиться и посмотреть: редкое удовольствие – любоваться остатками Вселенной, но он не смел. Тем более под Согласием.

Немногие обитатели Пятой палубы, вышедшие наружу, по обыкновению не обращали на него внимания. Ученые или юристы – кто их разберет? Все как один укутаны от холода, брюки заправлены в носки, чтобы уберечься от порывов холодного ветра на палубе. Бадди Джо держался в тени, скользя между распорками, которые удерживали палубные постройки. Подходя к Столбовым Башням, он увидел желтый свет, заливающий полированные деревянные двери главного лифта, и расслабился, но слишком рано. Женщина, шедшая за ним, окликнула его из тени:

– Стой.

Он остановился.

– Ты под Согласием, верно?

– Да.

Бадди Джо чувствовал, как внутри нарастает жалобный плач. Сначала у него отобрали ноги, а теперь отберут бумажник или что-нибудь похуже.

– За что?

– Изнасилование, – сказал он. – Но…

– Я обойдусь без подробностей.

Бадди Джо послушно закрыл рот, внутри нарастала паника. Обувь растворялась.

– Несколько месяцев назад какой-то ублюдок изнасиловал моего партнера. Поймал его в лифте, идущем со Второй палубы. Ты со Второй палубы?

– Да, но…

– Неинтересно. Что, если я прикажу тебе броситься с края?

– Пожалуйста, не надо.

– Забавно. Джон говорил то же самое. Ублюдок его не слушал.

Бадди Джо сжал кулаки. Его новые ступни сами по себе сжимались и разжимались, пытаясь отползти от женщины. Легкий вдох. Вот и все. Это конец. Она прикажет ему спрыгнуть с палубы, и у него не будет другого выхода, только послушаться. Сейчас она скажет это. Сейчас скажет…

И ничего. Долгая пауза.

Он повернулся: женщины не было. Вместо нее был кошмар. Бадди Джо издал высокий писк. Писклявый крик, полный ужаса.

Он смотрел на другого чужака. Смотрел на себя. У чужака были его ноги. Его рост, точно так же протянутые руки… Нет. Не смотри на эти руки, Бадди Джо. Но самым жутким было не это.

У чужака не было головы.

Головы не было, но чужак смотрел на него. Он пытался что-то сказать, но Бадди Джо не был готов его понять.

– Забудь об этом, – проговорил чужак. – Пока забудь.

Он поднялся в воздух и исчез.

Две минуты спустя Бадди Джо, дрожа, вошел в лифт.

Под действием Согласия он забыл о чужаке.

Квартира Бадди Джо располагалась в северной части квартала на Второй палубе: в доме тех, кто достаточно умен, чтобы ничему не верить, но недостаточно умен, чтобы поверить во что-то. Окна выходили на мрачную тень Третьей палубы. У него были кровать, кран подачи еды и видеоэкран. Дальше по коридору ванная и ряд туалетных кабинок. Отец Бадди Джо жил в квартире двумя этажами ниже, две его сестры – в соседней квартире, а дед – рядом с шахтой лифта. Когда лифт днем и большую часть ночи двигался, в квартире деда каждый раз громыхало и ухало. Но сейчас дедушка умер, и в его квартиру въехала новая семья. Дед назвал бы ее индийской, но он в этом отношении был старомоден. Он был достаточно стар, чтобы помнить, когда на Луне впервые зацвели цветы.

– Что ты знаешь, Бадди Джо? – спросила женщина с видеоэкрана.

– Ничего не знаю, – ответил Бадди Джо.

– Следующая доза Согласия в 40 П, следующая часть обличья чужака в 60 П.

Бадди Джо повернулся на кровати. Он серьезно подумывал о том, чтобы броситься с края палубы.

Экран моргнул, и на нем появилась сестра Бадди. Она сидела на кровати в серой металлической комнате, точно такой же, как его, всего через три двери отсюда.

– Завтра в 40 П, да, Бадди Джо?

– Верно.

– Новая часть обличья в 60 П.

– Так мне сказали.

На экране появился отец. Комната та же, кровать та же, только человек сменился.

– Сорок П, Бадди Джо.

– Да.

– И новая часть обличья в шестьдесят.

– Так мне сказали.

– Твой дед сказал бы «в два часа», а не в шестьдесят П.

– Правда, папа?

– Ты очень похож на дедушку, Бадди Джо. Он тоже всегда думал о всяком разном. Я говорил, что это не доведет вас обоих до добра. И был прав.

Бадди Джо посмотрел на свои необычные серо-зеленые ступни. Он поставил между ними пластиковый мешок и положил нейлоновую простыню. Ступням ощущение не понравилось. Бадди Джо посмотрел на свои худые бледные ноги.

– Я к ним привык, но завтра их не станет.

Это Джеймс из квартиры внизу, его большеротое лицо улыбается с экрана. Говоря, он наполняет чашку едой из крана. Бадди Джо чувствует, что голоден. Он отыскивает у кровати свою чашку для еды. Экран мигает, и на нем появляются мистер и миссис Сингх, занимающиеся сексом. Уже больше семидесяти П. Пора перекусить.

Он наклоняется на кровати и тянется к крану, его ступни поднимаются, вылезают из нейлоновой простыни. Теперь на экране Марти с Первой палубы. Марти чертит в воздухе священный символ и говорит:

– Не надо было насиловать ту девушку, парень. Завтра ты потеряешь гораздо больше, чем ноги.

Бадди Джо снится, что он идет с дедом по лугу на Луне. На красные и желтые головки цветов садятся бабочки и пьют нектар; цветы всюду, куда ни глянь. Бадди Джо наклоняется и нюхает цветок.

Нет! Грязь. Нет! Это Грязь, Бадди Джо!

Он просыпается серым утром, полный отвращения к себе. Надо следить за собой. Грязные мысли зарождаются во сне и расцветают действиями во время бодрствования. Он это знает. Думай о палубах, говорит он себе, думай о палубах.

На него с экрана смотрит сестра.

– Тридцать пять П, Бадди Джо. Скоро тебе будут давать Согласие.

– Верно, – говорит он, протирая глаза. Ощупью находит чашку и подставляет под кран.

– Как ты думаешь, что будет на этот раз? Новые ноги? Новые руки?

– Не знаю.

На экране появляется отец.

– Тридцать пять П, Бадди Джо. Скоро тебе дадут Согласие.

– Верно.

Он не хочет говорить об этом. Не хочет терять ноги. Его превращают в чужака против его воли. Что произойдет, когда он сменит голову? Что будет с ним тогда? Куда денется Бадди Джо? Но он это заслужил. Только посмотреть на его сны!

– Не нужно было насиловать ту девушку, Бадди Джо, – говорит его отец.

Разве он не говорит это каждый день?

На экране появляется Мартин. Потом Кэти, потом Кловис, потом Чарльз.

Он все еще лежит в постели, когда с потолка, жужжа, спускается беспилотник. Узкий, похожий на осу цилиндр меньше большого пальца пролетел мимо растяжек и опор, через палубы и Столбовые Башни. Пронесшись через туннели в опорных балках, огибая балконы и тротуары, он долетел до этой квартиры. Послал сигнал, открывающий дверь. Бадди Джо видел, как он появился в конце коридора и приближался, увеличиваясь в размерах. Он сел на руку Бадди Джо, последовал легкий укол, и кристалл Согласия скользнул под кожу. Рука слегка заныла, Бадди Джо почувствовал что-то, и все вернулось. Он смотрел на маленькое металлическое тело, чувствовал прикосновение крошечных металлических ножек к коже. Дрон сказал:

– Шестьдесят П, Бадди Джо. Назад в лабораторию. Получи там новые ноги.

– Ладно, – ответил Бадди Джо. Его новые ступни затопали сами собой. Они взбудоражены. Бадди Джо скатился с кровати. Нужно пять П, чтобы Согласие полностью подействовало. К этому времени ему нужно быть в лаборатории, чтобы им снова кто-нибудь не воспользовался.

Держись. Снова? Что значит снова? Он что-то забыл? Бадди Джо в поисках мысли повертел головой. Мысль исчезла.

Выйдя из квартиры, он спускается по ступеням Второй палубы. Идет мимо склепанных кубов, соединенных один с другим, чтобы вместить жилые блоки. Минует толпу подростков, которые, подталкивая друг друга, мочатся через металлическую решетку на церкви, и мечети, и синагоги, и храмы на Первой палубе. Одна девочка со спущенными трусами смотрит на Бадди Джо, видит след, оставленный на руке дроном, и на ее лице постепенно появляется понимание. Бадди Джо торопливо уходит, пока она ничего не сказала.

Бадди Джо ждал у входа в лифты Столбовых Башен. Башни уходили в небо, заостренные грязные металлические конструкции, исчезающие вверху в тени Третьей палубы. Их покрывали ржаво-красные царапины. Дед сказал, это оттого, что они выросли из земли. И рассмеялся. Удивился, сказал он. Ты думал, башни построили люди. Так думает сегодня большинство. Ну так это неправда. Очень много необычного произошло после того, как на Луне расцвели цветы.

Бадди Джо молчал. До сих пор он всегда думал, что палубы образовались сами собой. Он никогда не считал, что люди могли что-то построить. Глядя на прочные, земляного цвета Столбовые Башни, как можно было не верить, что они выросли из земли сами собой?

Полированные деревянные двери лифта открылись, вышли три человека. Бадди Джо вошел в обитое нутро. И вздрогнул. У него по частям отнимали его человечность. Идти не хотелось, но он услышал собственный голос, просивший:

– Пятую палубу, пожалуйста.

Кто-то нажал кнопку. Лифт немного осел, и у всех участилось сердцебиение. Все слышали историю о том, что людей, вышедших когда-то из земли, рано или поздно заберут обратно. Тогда двери лифта закроются, и он унесет их навстречу создателю.