Текст книги "Тропами карибу"

Чайки кричали и пронзительно мяукали в горах, которые они избрали своим временным пристанищем на суше. Вчера и сегодня их мяуканье перемежалось особенно мелодичными криками: это и был признак скорого отлета дальше на север, к местам гнездовий. Они знали: мешкать больше нельзя, надо трогаться в путь.

Кружа в воздухе – то белея на солнце, то уходя в серую тень, – чайки поднялись над черным склоном хребта. Одна из них вышла вперед, к ней пристроилась другая, и все остальные, до того летевшие кучей, стали вытягиваться вереницей, как гуси. Мерцая белизной на солнце, энергично работая крыльями, они повернули на высоте двух тысяч футов над нами и перевалили через гребень хребта. Затем трепещущая крыльями, мерцающая то белым, то серым вереница птиц растаяла в небесной синеве над Килликом.

На следующее утро Крис выпустил Цапучку в загон и начал снимать ее. Я осталась в бараке печь хлеб. Вернувшись, Крис с уважительным восхищением одного работяги перед другим рассказал мне, как вела себя росомаха.

– Она использует все свое тело как клин или рычаг. Очень напоминает растревоженную пчелу, когда та жалит человека: так же налетает на тебя, так же складывается пополам. Оттаскивая камень, она напрягается над ним совсем как человек – пока все тело не начинает дрожать.

Она работает всем, что у нее есть: зубами, когтями, грудью, головой. Она использует тело как лом или рычаг и работает в любом положении, даже вверх тормашками, стоя на голове и задрав вверх задние лапы. Вся передняя часть ее тела может вертеться, как на шарнире, на шее, голове и лапах. Она далеко не так умна, как волки, зато очень воинственна и напориста.

«Храбрая, сильная и хлопотливая» – так поется о росомахе в старинной эскимосской песне. Эта характеристика подтвердилась слово в слово. Дядья жены Энди уверяли, что видели росомаху за занятием почти невероятным: она тащила на плече лосиный окорок! Мы не сомневались в достоверности их рассказа.

Мне вспомнилось, каким хладнокровием и силой отличаются ласки – «двоюродные сестры» росомах. Однажды в горах Олимпик ласка подняла голову над порогом открытой кухонной двери и бесстрашно заглянула из своего маленького мирка в мой большой, чуждый ей мир, вовсе не торопясь спасаться бегством, как поступило бы на ее месте любое мелкое животное. Помнится и другой случай. Мы с Крисом отдыхали, устроив рюкзаки на лежащем у тропы стволе дерева, как вдруг услышали шорох, и из кустарника у самых наших ног показался предмет столь странных очертаний, что прошло не менее минуты, прежде чем мы разобрали, что это такое.

Это была ласка, тащившая белку – летягу больше себя самой, вероятно только что пойманную. Высоко подняв над землей свою огромную ношу, чтобы не споткнуться, ласка проковыляла с нею вниз по тропе.

На следующее утро, когда Крис снова отправился снимать Цапучку, я поспешила вниз к загону, сгорая от желания посмотреть росомаху за работой.

Но, увы, она и не думала работать! Она попробовала поработать вчера – труды не окупились. Стало быть, сегодня можно устроить выходной. Росомаха выкопала под кустами норку и теперь, полулежа на спине, блаженствовала в ней, разевая забавную розовую пасть и показывая десны, полные зубов самой различной величины в зависимости от назначения. Доставая лапой свисавшую над головой ветку, она играла ею.

При всем том росомаха не переставая ворчала. В конце концов это ворчанье стало удивительно напоминать кошачье мурлыканье. Мурлыканье постепенно затихало, затем смолкло вовсе. Вот, греясь на. солнце, проквохтала куропатка, прокричала бурокрылая ржанка. Росомаха спала.

– Какое спокойствие духа! – сказал Крис. – Она ничуть не насторожена. Свернулась калачиком и спит, словно нас тут вовсе и нет.

На поиски волчьих нор

Поход к волчьему логову на Эйприл-Крик должен был начаться 2 июня. Проснувшись утром, мы увидели, что эскимосы, которые обычно либо спали, либо где-нибудь бродили, уже сидят наготове у палатки. Крис взялся за свою укладку с брезентом, спальным мешком и прочими вещами.

– Но каким образом… – начала я, вспомнив о лодке, брошенной на том берегу реки.

– Они полагают, белый человек что-нибудь да приду мает, – ухмыльнулся Крис.

С вершины горы я наблюдала за их отчаянными попытками привести лодку обратно. Хозяином положения был широкий, стремительный поток мутной пенящейся воды. Люди черными муравьями копошились на ее фоне.

Джонас побрел вслед за Крисом через реку, и течение сбило его с ног.

Крис этого не слышал и не видел. Рев воды заглушил крик, на Криса напирал бешено несущийся по пах глубиной поток воды; от ее стремительного движения кружилась голова, рябило в глазах. Мне казалось, что Джонас неминуемо захлебнется и утонет.

Уже в устье реки его подтащило течением к нашему берегу, а может, он добился этого и собственными усилиями. Отчаянно барахтаясь, он нащупал ногами дно, выбрался на песчаную отмель и наподобие танцора, делающего шпагат, стал высоко задирать то одну, то другую ногу, выливая воду из своих высоких болотных сапог. Он явно мешкал. Я не думала, что он решится вновь пересечь реку. Но он взял шест и бодро вошел в бурный поток. Как ни странно, при своей первой попытке он и не подумал о шесте.

Два часа мужчины бились над тем, чтобы привести лодку на наш берег. Один конец зачаленной на берегу веревки оторвался, и Крис изо всех сил натягивал веревку поперек широко разлившейся реки. Его фигура выглядела наклонным черным штрихом на грязновато – серебристом фоне.

Ко второму завтраку он пришел совершенно измотанным.

– Ты такой сильный, такой находчивый, – сказала я, не зная, как еще утешить его, и тут же почувствовала, как он буквально воспрял духом.

Захватив поклажу, мы спустились к реке. И вот в самую последнюю минуту Джонас уселся на землю в дверях палатки и принялся чинить вьючные седла для собак, доставленные нам специальным заказным рейсом на следующий же день по прибытии эскимосов.

Сидевшие на цепи собаки визжали от возбуждения. Курок и Леди – уж будьте покойны! – не преминули присутствовать на таком спектакле. Мы знали, что эскимосы уже забрасывали их камнями и что теперь волки имеют основание опасаться такого же приема, но – «лучше двадцать лет в Европе, чем в глушь китайскую навек». Курок делал высокие наблюдательные прыжки из зарослей ив.

Крис переправил поклажу на тот берег. Следующим заездом он перебросил Джеке, который божился, что никогда больше не возьмется за такое дело.

Тем временем я исполняла роль мальчика на побегушках: втащила на гору радиоприемник и принесла Крису забытые им вещи. Этот приемник вызывал у меня нервный смех. Всю прошлую зиму на мысе Барроу он что-то тихо шипел про себя, а то и вовсе молчал. Дважды его возили в Фэрбенкс для «починки», но «починки» не вдохнули в него дар речи. Едва переступив порог нашего барака, Джек и Джонас впились в него алчными взорами. Они отнесли приемник к себе в палатку, и полчаса спустя, когда мы зашли к ним, они уже возлежали на оленьих шкурах перед приемником, который ревел во всю мощь. Люди каменного века, над которыми столько сюсюкают антропологи, натянули горизонтальную антенну, из каких – то таинственных соображений привязали к ней осколки стекла, переключили шкалу настройки с избирательного на общий прием и теперь блаженствовали, слушая весь мир.

Тут мне снова пришлось бежать на гору за жестью для дверцы к банке из-под горючего, в которую ставился примус. По примеру Криса эскимосы соорудили такой кожух не Лоис Крайслер сколько дней назад и лишь теперь спохватились, что у кожуха нет дверцы.

Наконец собак спустили с привязи, но, вместо того чтобы преодолеть вплавь реку, они устроили облаву на волков, которые, по-видимому, до сих пор пребывали в уверенности, что собаки – дай им только волю – затеют с ними игру подобно Брауни на мысе Барроу. Какой-то черный пес почти целую милю гнал Курка вверх по горной гряде, причем волк едва – едва уходил от него.

Наконец, вняв властному голосу долга, а может, и рассудка, сказавшего, что дальнейшее преследование бесполезно, пес повернул обратно, и Курок тотчас побежал вслед за ним. Рыжий вожак стаи – Тутч – задала гону Леди вниз по реке.

Как же заставить десяток собак переплыть пенящийся серо-белый поток?

Джек, который уже находился на том берегу, выстрелил из ружья и что-то слабо крикнул. Честолюбивая Тутч бросилась в воду, но, увидев, что ни одна из собак не последовала за нею, вернулась назад. Теперь выстрелил Джонас. В стае поднялся страшный переполох, и все десять собак, низко нагнув головы, попрыгали в реку. Их тотчас стало сносить вниз по течению. Я было думала, что старый пес Снайдер, которому за верность всегда доставались самые тяжелые тюки, утонет, но собаки переправились все до одной.

Теперь поднялась страшная суматоха на том берегу. Почему они не привяжут собак? – удивилась я. Крис вернулся за Джонасом. Джонас, желая помочь ему, так рьяно греб не в ту сторону, что Крис не удержался за веревку и нырнул головой к самой воде. Я думала, он бултыхнется' в реку, но он сумел – таки вовремя выпрямиться. Лодку понесло вниз по течению. Бешено работая веслами, мужчины привели лодку к берегу и волоком притащили ее обратно.

– Дай лучше я один буду управляться с нею, пока не выйдем на стремнину, – мягко сказал Крис. – А там уж правь так, чтобы этот конец лодки смотрел против течения.

Джонас согласно кивнул.

На этот раз они благополучно переправились через реку, но тут собаки попрыгали в воду и поплыли к нашему берегу. Я стала спихивать в воду черного пса, как это делал в свое время Джонас. Пес упирался, встряхиваясь и дрожа от холода. В конце концов все собаки опять поплыли к тому берегу.

Но тут Крис и Джонас вернулись вновь. Я зашлепала по воде им навстречу.

– В чем дело? – завопила я, стараясь перекрыть шум воды.

Глаза Криса встретились с моими, он ухмыльнулся.

– Цепи для собак. Они забыли цепи для собак!

Наконец на том берегу воцарился порядок. Собак навьючили тюками из сыромятной оленьей кожи, и маленький отряд медленно двинулся сквозь заросли ивняка. Курок и Леди лежали на песчаной отмели рядом со мной и наблюдали, как он уходит. Это был приятный сюрприз. Мы опасались, что волки увяжутся за Крисом и вызовут бесчисленные осложнения. Я проникновенно, до хрипоты, уговаривала их вернуться домой. Было четыре часа дня.

С вершины Столовой горы я следила за продвижением отряда. Первым далеко впереди шел Джонас с частью собак. За ним с остальными собаками следовал Джек. Эскимосы не несли ничего, кроме ружья на плече и стрекал, которыми они управляли собаками. Крис замыкал шествие; он нес на плече кассеты с пленкой и треногу с кинокамерой. В дальнем конце озера все трое сошлись вместе.

Полчаса спустя я увидела, как они улеглись на гребне горной гряды, вероятно, для того, чтобы перекусить. Затем они исчезли из виду. Я осталась одна.

Курок и Леди «преобразились» в волков. Отныне они никогда больше не вертелись вокруг собак. Это произошло быстро. Однако на мысе Барроу нам довелось наблюдать и медленное «волчье преображение». От Лаборатории арктических исследований к нам часто прибегал безобразный пес, по кличке Винок. Он очень досаждал Курку. На первых порах Курок проявлял величайшую терпимость, даже пытался ухаживать за собакой. Эта стадия длилась ни много ни мало несколько недель. Затем мгновенно наступила вторая стадия: замыкание в себе. В глазах Курка появилось какое-то новое выражение. Он не нападал на собаку, но и не убегал от нее. «Виноку лучше поостеречься», – сказал Крис.

Третья стадия – нападение – наступила несколько дней спустя. Разумеется, Крис не знал, что волки преобразились. В дальнейшем это привело к большим переменам в нашей жизни.

Я была благодарна волкам за компанию, однако после ужина они отправились на прогулку. Теперь я и в самом деле осталась совсем одна. Даже оленей не было видно за последние дни.

Смутно желая рассеять чувство одиночества, я побрела вниз, к росомахе единственному живому существу в моем опустевшем мирке. Меня брало искушение, которому, твердил мне голос рассудка, ни в коем случае нельзя поддаваться.

До немногочисленных эскимосов, живших в Анактувук-Пасс, было девяносто миль, до ближайшего врача или медсестры – сотни. Крис с эскимосами ушел на неделю, а то и дней на десять. В этот первый вечер рассудок восторжествовал.

Я села у двери клетки и стала глядеть на росомаху, с сожалением вспоминая слова, вырвавшиеся у меня после бегства Болючки. «У Криса столько всяких планов на руках», – думалось мне. Росомаха смотрела на меня. В отличие от волков у нее был пристальный взгляд. И глаза ее совсем не походили на прозрачные волчьи глаза, отражающие малейшие оттенки настроения.

Они были как плоские черные блестящие пуговицы, и зрачок нельзя было отличить от радужной оболочки. Для животного таких размеров они казались малы: росомаха величиной с песца, а глаза у нее вчетверо меньше. А может, это предельно увеличенные глаза ласки?

Искушение все настойчивее овладевало мною. Эти маленькие, спокойные, наблюдающие глаза и невинно – округлый лобик неотвратимо напоминали мне Эрлу Ольсон, подругу моего детства.

Росомаха бросила на меня угрюмый, замкнутый взгляд. Сидя на задних лапах, как медвежонок, она запрокидывала голову, клала в рот пучок сухой травы и, глядя на меня через плечо, при каждом вдохе с рычаньем всасывала в себя воздух. Надо полагать, захватывание в рот травы шло у нее в плане «смещения деятельности» – за неимением возможности напасть на меня или иным образом выказать мне свое отвращение. Что может быть общего между лаской и человеком?

Положив, что называется, руку на сердце, я заговорила – не заискивая, а искренне восхищаясь ею. Выражение моих глаз, должно быть, изменилось.

Росомаха пристально посмотрела на меня своим зорким взглядом, и вдруг подозрительность ушла из ее глаз. Она свернулась клубком, зевнула – открылся ее забавный розовый рот, показался широкий, аккуратный треугольный язык – и принялась наводить на себя красоту. Первым делом она облизала со своих широких ладоней и пальцев остатки еды, которую я ей принесла. При этом она до того по-кошачьи подносила к мордочке лапу, что, казалось, вот – вот начнет умываться.

В конце концов так оно и вышло. Росомаха наморщила нос и лицо, став удивительно похожей на старого черного человечка, и провела ладонями по глазам и щекам. При этом один не убирающийся нежно – белый коготок слегка царапнул ее нижнее веко. Так повторилось несколько раз. У меня даже создалось впечатление, что она нарочно рисуется передомной после всех тех забот, которыми ее окружили. Затем она стала оглаживать свою шубу, вырывая клочья линяющего подшерстка.

А затем, к моему величайшему изумлению, она вновь села на задние лапы и свесила голову вперед, словно созерцая собственный пупок. Потом, свертываясь в клубок, перевернулась через голову и приготовилась ко сну: как повязкой, прикрыла своей широкой лапой маленькие темные глаза, хладнокровно «выключив» и меня, и спокойный сумрачный свет полярной летней ночи. Росомаха заснула!

На следующее утро я накормила ее, сменила воду, нарезала сухой травы и устроила ей свежую мягкую постель. И тут Желание закусило удила. Напрасно лепетал свое Рассудок. Я встала на помост и опустила в загон самодельную лестницу, сплетенную Крисом из ивовых лоз. Тут уж Рассудок возопил. Но я спустилась в загон, подняла дверь клетки, в которой сидела росомаха, и сделала моментальный снимок показавшейся в отверстии недоверчивой полосатой мордочки, чтобы Крис знал, что произошло с его женой, окажись росомахи и в самом деле такими, какими их расписывают. Затем я села и стала ждать исполнения своей судьбы.

Цапучка вышла из клетки и пошла вдоль изгороди загона, не спуская с меня глаз. По мере того как она делала круг, я поворачивалась, держа в вытянутой руке кусочек мяса. Вдоль ее приземистого оранжево – коричневого тела тянулась кремовая полоса, расплываясь на крестце в некое подобие кружевного воротника, а над глазами сужаясь в серые дуги. Она подпрыгивала, даже когда шла, осторожно и грациозно ставя на землю огромные передние лапы. (Не из-за широкого ли следа принято думать, что росомаха крупное животное?) У самого крестца ее спина выпирала горбом, а затем плавно понижалась к кончику носа. Мне кажется, специфический росомаший скок, эта ее всегдашняя неуклюже – скачущая походка, какой она передвигается по тундре, получается у нее совершенно естественно за счет того, что бугор у крестца то спрямляется, то выскакивает вновь.

Росомаха вперила в меня свой непроницаемый черный взгляд. Уж не собирается ли она задать мне жару? Я сидела неподвижно, обмирая от страха и восторга, держа в вытянутой руке кусочек мяса. Колючая шерстистая мордочка легонько коснулась моих пальцев. Росомаха осторожно взяла мясо.

Отныне я забавы ради кормила ее с руки, причем не морила заранее голодом, а давала сперва поесть, потом выпускала в загон и давала с руки добавку.

Однажды я протянула росомахе пустую руку, подумав, что, быть может, ей захочется просто понюхать ее. Она обнюхала руку, потом очень осторожно взяла мой палец ровными и короткими передними зубами, что сидят между клыками, и тихонько сдавила его. Я не сдержалась и отдернула палец. Росомаха испугалась и влетела обратно в клетку.

А однажды, сидя в клетке, она подняла лапу и через прорезь в двери завладела моим пальцем в кожаной перчатке. Осторожно, но настойчиво она удерживала его. В конце концов перчатка соскочила и упала на росомаху, страшно испугав ее.

Большая жара, большое небо, большое одиночество. Я оглушала себя работой, но тоска давала себя знать. Подчас у меня даже являлось ощущение какой-то никчемности всех моих трудов. Не в силах сдержать себя, я то и дело поглядывала на пустую горную гряду, где в последний раз видела фигурки людей. Я знала, что никого там не увижу, и даже желала, чтобы там никого не оказалось, так как река продолжала вздуваться и вода стояла ужасающе высоко.

Лучше всего, если мужчины вернутся в начале «ночи», когда река чуть – чуть опадает.

В самый жаркий – пока что – день небо заволоклось синими с донышка облаками. Весь вход в долину Истер-Крика заполнила огромная белая туча, небо придавило собой горы, и я подумала о Великих стихиях. Потом я с головой ушла в работу. Часам к шести с северо-востока – что было необычно – поднялся бешеный ветер. В окна колошматило, словно градом, так что жуть брала. Горы заволакивало грозовой мглой, она быстро двигалась в мою сторону вниз по долине. Надо мглой неподвижно стояли смутно – белые кучевые облака. Шквал проносился над самой землей, в верхних этажах неба было спокойно.

Я помолилась за Криса, потом за себя, надела ботинки, на случай если брезент сорвет с крыши и за ним придется бежать. Этим исчерпывались все меры предосторожности. Вокруг так ревело и громыхало, что о работе нечего было и думать. Мною овладела какая – то ошалелость, сквозь которую пробивалась глухая тревога.

К восьми часам ветер ослаб. Теперь он был резким и сильным, но не более того. Буря грянула слишком рано, чтобы вскрыть озеро. Все же у противоположного берега появилось разводье.

На следующий день опять было очень жарко. Я задрапировала барак, иначе говоря, завесила брезентом все окна снаружи. Внутри стало душно и сумрачно.

Около полудня во мне шевельнулось предчувствие. Я бросила штопку и выбежала из барака. Никого не видно – никого и ничего.

Я прошлась к западному краю горы и в тундре под собой увидела четырех оленей – самцов. Они шли с севера. Я едва поверила своим глазам, ведь оленей не было уже так давно!

А еще через минуту в тундре возникло бурное движение. Я совсем забыла про волков: они были дома и спасались от жары в сыром болоте. Олени столкнулись с ними буквально нос к носу и бросились бежать. Волки кинулись вдогонку, но олени быстро ушли от них. Тогда волки остановились и стали ждать.

Олени легко могли уйти от волков совсем, но этого не случилось. Ими овладела их обычная нерешительность. Они остановились, оглянулись и пошли обратно, прямо на поджидающих волков! Те вскочили, и снова началась гонка.

Олени разделились: пара побежала по направлению к горам, пара – в сторону реки. Волки погнались за последними. Олени, как по воздуху, пролетели каменистую отмель на фоне серовато поблескивающей воды, бросились в реку и поплыли, держа над водой увенчанные рогами головы. Волки пробежали по отмели, не боясь замочить ног, но перед стремительно несущимся потоком остановились и повернули назад.