Текст книги "Роза на алтаре"

– Разве я не сказал вам тогда? – спросил он, выделив последнее слово, словно давал понять, что память о прошлом и поныне жива в его сердце – Моя фамилия Флери.

Элиана кивнула. Ее глаза были полны отчаяния.

– Возвращайтесь, Бернар! Мне нужно вам сказать…

Но тут слова внезапно застряли у нее в горле; и она беспомощно сжала руки, и горестно качала головой, глотая горячие слезы.

Элиана чувствовала, как их с Бернаром притягивает друг к другу какая-то внутренняя сила, и одновременно ощущала угрюмую враждебность внешнего мира, непостижимым образом столкнувшего их лишь затем, чтобы вновь разлучить. Молодой женщине казалось, будто кто-то неведомый злобно хохочет, глядя на них с высоты небес.

И она понимала, что не сумеет сказать Бернару то, что хотела сказать.

Если б Элиана могла признаться в том, что всей душою и телом принадлежала и принадлежит только ему, что ждала его и дождется опять, что любила и любит его одного, тогда все было бы иначе, а так – ответом послужит отчужденная улыбка, болезненная тоска во взоре. И там, на войне, он станет постоянно думать о ней и о сыне, задавать себе вопросы, терзаться и переживать, и ему будет тяжелее вдвойне, и… может случиться так, что он не вернется.

Разве могла она рассказать ему так много и все объяснить за оставшиеся пару минут!

– Не беспокойтесь, – мягко произнес он, – я не в первый раз иду на войну. Год назад я принимал участие в итальянской кампании.

– Берегите себя! – прошептала Элиана.

Какая-то тень омрачила его лицо – тень неведомых воспоминаний, но он отогнал их усилием воли и промолвил:

– Могу ли я надеяться, что когда-нибудь… Впрочем, нет, я хотел сказать другое: вы вправе считать себя свободной, в этом смысле вам не о чем беспокоиться, Элиана. Я желал и желаю лишь одного – чтобы вы были счастливы. И… прощайте!

Он сделал шаг назад, вскочил в седло, окинул последним взглядом ее фигуру, потом развернул коня и через секунду скрылся в темноте.

Элиане казалось, что так бывает только в дурном сне, когда ты мучительно стремишься поговорить с Человеком, а он постоянно ускользает, отворачивается, уходит, меняет свой облик, а под конец и вовсе исчезает непонятно куда.

«Боже мой, – думала она, – почему мир устроен так, что наши мечты, воплотившись в реальность, зачастую принимают совсем иную форму, и мы, бывает, не сразу понимаем, что получили в руки именно то, о чем грезили так долго, а когда, в конце концов, это осознаем, обычно бывает поздно».

Через минуту вернулся Максимилиан, и молодая женщина с удивлением отметила, что на какое-то время совершенно позабыла о его существовании.

– Я обо всем договорился, – сказал он, – сейчас мы едем в гостиницу, а завтра я приступлю к делам.

– Хорошо, – отвечала Элиана.

Больше она не могла промолвить ни слова и молчала всю дорогу. Она решила ничего ему не рассказывать. Он не поймет, а возможно, и не поверит ей.

Максимилиан, конечно, заметил, как она вдруг переменилась, но приписал состояние молодой женщины недавнему происшествию на дороге.

– Тебе надо отдохнуть, – сказал он.

Элиана кивнула. Да, ей хотелось лечь и подумать обо всем… Она знала, что встреча с Бернаром, всколыхнувшая дремавшие чувства, неминуемо повлияет на ее отношения с Максимилианом, и должна была подготовиться к этому.

Однако, оказавшись в номере, она упала на постель и почти мгновенно забылась тяжелым сном.

Проснулась ранним утром и, распахнув ставни, выглянула в выходящее на море окно.

Элиана увидела высокое небо, затянутое сеткой перистых облаков, и спокойную серебристую воду. Стояло безветрие, и воздух был прохладен и чист.

Молодая женщина вдруг подумала о том, что там, в просторах необъятных далей, совсем близко отсюда, – Корсика, о которой рассказывал Бернар, древняя красавица Корсика с ее тенистыми деревьями, хрустальными ручьями, пирамидальными утесами! И она знала, что Максимилиан не сможет разделить с нею это мысленное любование тем, чего она никогда не видела наяву, не сумеет ее понять, проникнуть в тайну ее души.

Элиана была рада тому, что утренний ветерок высушил ее слезы, и за завтраком, состоявшим из тартинок, зеленого салата, кофе и рюмки превосходной мадеры, старалась держаться как обычно.

Сначала Максимилиан занялся делами, а потом они пошли осматривать гавань.

Элиана стояла на одном из причалов огромной пристани и наслаждалась ласковым веянием весны, теплым южным ветром, ярким светом, потоком льющимся с лазурных небес и отражавшимся в зеркальной глади моря. На рейде стояло множество фрегатов – трехмачтовых военных кораблей с прямыми парусами и мощной артиллерией на открытой верхней палубе.

Молодая женщина почувствовала, как трепещет душа при виде могущества создания рук человеческих. Огромные гордые корабли словно бы рвались в путь, и она представила, как они рассекают бушующие волны, взлетают над пучиной, подобно гигантским птицам, окруженные бурлящей пеной, бросающие вызов врагам, стихии и даже небесам. Сейчас она была готова поверить в то, что эта великая, грозная флотилия и впрямь несокрушима.

В душе каждого человека скрываются чувства, воззвав к которым, можно увлечь его в любые странствия, вовлечь в какие угодно авантюры, заставить разум отбросить все сомнения и подчиниться судьбе, велению сердца, зову мечты и – чужой воле.

«Может, он и вправду гений, этот Бонапарт, – подумала Элиана, – человек, умеющий вести за собой людей, обладающий особым магнетизмом, способный видеть дальше всех, обозревать вершины будущего, великий в стремлениях и надеждах!»

Вечером они с Максимилианом посетили прием, состоявшийся в одном из местных салонов, раззолоченных, согласно столичной моде, и уставленных мебелью гнутого красного дерева, обитой цветной китайской тафтой.

Здесь присутствовали служащие департамента и множество высших военных чинов в парадных сюртуках, блестящих сапогах и белых лосинах, в золоченых поясах, шляпах с трехцветным плюмажем и с саблями на боку.

Дам было мало, в основном присутствовали степенные матроны, супруги генералов, и потому офицеры искренне наслаждались обществом молодой хорошенькой женщины, да еще парижанки.

Максимилиану была свойственна одна весьма примечательная черта – на подобных собраниях он никогда не подчеркивал особых прав на Элиану, а потому окружающие всегда чувствовали себя очень свободно.

Мужчины усиленно ухаживали за ней, предлагали сладости и напитки, приглашали танцевать; дамы расспрашивали о том, что носят, едят и пьют в Париже, интересовались некоторыми известными особами, в частности, супругой Бонапарта, Жозефиной: правда ли, что она необыкновенно хороша собой и что генерал от нее без ума?

– Да, я ее видела, – отвечала Элиана, – и, на мой взгляд, она умеет выглядеть красивой и способна пленять мужские сердца, потому что обладает особой женской хитростью и лукавством.

«Той хитростью и лукавством, каких, наверное, недостает мне», – мысленно прибавила молодая женщина.

Впрочем, они у нее были, когда она жила с Этьеном, тогда она могла притворяться, но потом… С Максимилианом все было по-другому, и Элиана спрашивала себя: «Отчего женщина столь бессильна перед своими чувствами? Или человек всегда становится слабым, если боится что-то потерять?»

Она нашла взглядом возлюбленного – он беседовал в мужском кругу и не смотрел на нее.

Элиана долго наблюдала за ним и вдруг поняла, чем он отличается от Бернара: она могла представить Максимилиана на дипломатической арене, в аристократическом салоне, верхом на коне в Булонском лесу, где угодно, но только не на войне.

Она также заметила скрытое противостояние между гражданскими лицами и военными и сказала об этом своему любовнику, когда они вернулись в гостиницу.

– Да, – согласился Максимилиан, – это обычное дело. Военные не очень-то нас любят, для них мы – «министерские крысы», «взяточники», «подлецы».

– А вы правда берете взятки? – поинтересовалась Элиана, и он от души расхохотался, а потом шутливо произнес:

– В наше время, дорогая, взятки берут даже короли. И после прибавил, уже серьезно:

– Собственно, я тоже не слишком высокого мнения о военных, по крайней мере, о некоторых из них. Что такое солдат? Это не человек, а существо, подчиняющееся приказам, зависящее от чужой воли.

– Но среди них есть и таланты, и герои!

– Я этого не отрицаю и также согласен с тем, что в наше время война – историческая необходимость. В данный момент только таким способом можно добиться мира и процветания для страны.

Он пустился в рассуждения, но Элиана, что случалось крайне редко, не слушала его. Она сидела, подперев руками пламенеющие румянцем щеки, и смотрела куда-то невидящими, печальными глазами.

Максимилиан подошел сзади и положил руки ей на плечи.

– Похоже, ты недовольна поездкой?

– Нет, – задумчиво отвечала она, – я ни о чем не жалею.

– Но ты грустишь.

Элиана поймала его руку и прижала ладонью к своей щеке – доверительный, нежный жест. А потом произнесла то, что, по крайней мере, являлось чистейшей правдой:

– Я скучаю по своему сыну.

ГЛАВА III

Хотя по возвращении в Париж Элиана чувствовала себя далеко не блестяще, она ни с кем не делилась своими мыслями и переживаниями. В последнее время Максимилиан стал чаще задерживаться на службе, но она не огорчалась и не выговаривала ему. Приезжал Арман Бонклер, и молодая женщина держалась с ним холодно и резко, решительно отвергая все ухаживания, и в конце концов попросила больше не наносить ей визитов.

Элиана сократила количество приемов, но Максимилиан, похоже, ничего не заметил; в последнее время он, казалось, вообще мало интересовался тем, что касалось их совместной жизни.

В те дни газеты уделяли достаточно внимания тому, чем занят генерал Бонапарт, и вот однажды Элиана узнала, что 19 мая был дан сигнал к отплытию флотилии из Тулона в Египет.

Она так и не рассказала Максимилиану о своей встрече с Бернаром, полагая, что это может привести к ненужным осложнениям. Молодая женщина не догадывалась, что ее любовник в свою очередь не был полностью откровенен с нею.

Например, Элиана не знала, что вскоре после возвращения из Тулона Максимилиана вызвал к себе его непосредственный начальник, господин Рюмильи.

Разговор происходил в знаменитом на весь Париж доме на улице Гренель – в те годы там размещалось министерство внешних сношений Франции. Это был построенный в классическом стиле трехэтажный особняк, фасад которого украшали десятиметровые колонны и высокий длинный балкон.

Максимилиан вошел в кабинет и коротко поклонился. Потом посмотрел на начальника.

Господину Рюмильи исполнилось пятьдесят лет; ему довелось служить еще в Королевском министерстве иностранных дел, и он давно изучил все тонкости своей профессии. Его внешность обращала на себя внимание: выпуклый лоб, прямой крупный нос, зачесанная назад грива седых волос, умный властный взгляд светлых глаз, сурово сомкнутые губы.

– Садитесь, Максимилиан, – сказал он, указывая на кресло.

Тот сел, не опуская взора, в котором не было подобострастия, лишь холодноватое почтение к патрону. Максимилиан знал, что Рюмильи не за что его отчитывать. И сегодняшнюю встречу он понимал так: две уважающие друг друга стороны садятся за стол переговоров.

Они обсудили текущие дела, затем господин Рюмильи заметил:

– Вы ловкий человек, Максимилиан. За столь короткий срок прошли уже три ступени нашего ведомства и наверняка полны самых смелых планов!

В глазах Максимилиана промелькнуло выражение согласия. «Ловкий» звучало не очень хорошо, он предпочел бы называться талантливым, но это не влияло на суть дела.

Да, он был умным человеком, человеком тонкого расчета, умеющим предугадывать события политической истории.

Десять лет назад он примкнул к первой волне эмиграции и сумел спасти большую часть своего состояния, что удалось сделать немногим. Вскоре порвал с роялистами, почувствовав, что их время прошло, и выжидал до тех пор, пока не уловил, куда дует ветер. Он начал служить Директории не сразу, а когда на горизонте появились люди, понимающие, сколь недолговечен этот режим, и вместе с ними принялся готовить почву для очередных преобразований. Он не сомневался, что следующей силой, способной захватить власть, станет верхушка армии, и был уверен, что сохранит пост и при новом правительстве.

Когда не удавалось повлиять на обстоятельства, Максимилиан умел так приспособиться к ним, что казалось, будто трудности – всего лишь своеобразные ступени, по которым он год от года поднимался к успеху. Он, едва ли не единственный в этом пропитанном духом продажности ведомстве, ничем себя не запятнал, и иногда его сравнивали с легким светлым кораблем, плавно скользящим по волнам жизни вперед и вперед, вслед за своей звездой.

– Вы никогда не совершали ошибок, ведь так, Максимилиан?

Максимилиан позволил себе улыбку.

– Не думаю. Как всякий человек…

– В первую очередь вы – политик, – веско произнес Рюмильи. – Вы понимаете, что это значит?

– Конечно.

– Мне хорошо известны ваши способности: вы отличный служащий, вы умны и честны, и преданны делу. Но сейчас я намерен поговорить о другом, – Рюмильи сделал паузу, во время которой Максимилиан чуть заметно кивнул в знак согласия. – По долгу службы я интересуюсь жизнью своих сотрудников и знаю о них, может быть, даже больше, чем положено знать. Например, мне известно, что вы состоите в связи с одной особой…

Когда патрон произнес «с особой», Максимилиан насторожился. Это не предвещало ничего хорошего. Еще никто и никогда не говорил об Элиане как об «особе». Она была дамой, причем дамой из высшего общества. И если ее перестали считать таковой, значит, он упустил из виду что-то важное.

– И вы часто посещаете особняк, который снимаете для нее, так? Я слышал, эта женщина очень красива и пользуется большим успехом.

Максимилиан не двигался и даже не моргал – он слушал, впитывая каждое слово. Его холеные руки спокойно лежали на коленях.

– Знаете, я вас понимаю! – продолжал Рюмильи – Элегантная женщина, модный салон – знакомства, связи. Теперь они у вас есть, а новые вы в своем нынешнем положении заимеете без труда. Конечно, сейчас даже многие влиятельные люди заводят легкомысленные интрижки, но в посольских кругах ценится совсем иное. Сколько вам лет? Тридцать пять? Я в ваши годы уже был женат, имел детей. Уверен, со временем вы займете высокий пост, и вам надлежит подумать о своем окружении. Благодаря вашей поездке в Тулон я кое-что узнал об этой женщине, когда готовились документы. Ее отец был убежденным роялистом, его казнили в девяносто третьем году. У нее есть ребенок, кажется, внебрачный. Не очень подходящая для вас компания. Что вам мешает оставить эту женщину?

«Чувства», – хотел сказать Максимилиан.

Он вспомнил, как Элиана чуть не свела его с ума тогда, на балу, в далеком восемьдесят девятом. Конечно, теперь он был старше почти на десять лет, но зато и любовь его стала глубже. Он никогда не задумывался о том, придется ли когда-нибудь пожертвовать главным сокровищем своего сердца – чувствами к Элиане. Хотя кто знает, возможно, его второе «я» временами все же нашептывало ему: когда-нибудь это произойдет! Недаром он снял для нее отдельное жилье и был в ее доме всего лишь гостем, пусть самым желанным, но все-таки гостем.

Да, теперь Элиана с ее салоном уже не вписывалась в его жизнь. И этот мальчик… Кто даст ему фамилию и заменит отца? Случалось, Максимилиан заставал Элиану играющей с сыном и поражался тому, с каким глубоким и нежным чувством она глядит в глаза ребенка. Кем был тот человек, которому она отдалась? И почему она это сделала? Из благодарности? От отчаяния? Элиана говорила, что они провели вместе всего одну ночь, но она вспоминала его, без сомнения вспоминала, и, наверное, не только из-за ребенка. И Максимилиан, случалось, жалел о том, что навсегда потерял в ней ту юную девушку, которая всем сердцем принадлежала лишь ему одному.

– Кстати, пользуясь случаем, хочу вручить вам приглашение на прием, который состоится в моем загородном доме. Вы помните мою племянницу Софи? У нее умер муж, и она совсем недавно сняла траур. Она желает вас видеть.

Максимилиан встал и поклонился. Он догадался о скрытой цели и тайном смысле этой беседы и был уверен, что Рюмильи тоже знает о том, что он все понял.

Перед ним воздвигли преграду и одновременно кинули приманку – это было не очень приятно, но с другой стороны судьба предоставила ему шанс сделать очень важный и крупный ход.

И он сильно сомневался в том, что ему удастся избежать компромисса.

Максимилиан отправился на прием, ничего не сказав Элиане. Резиденция Рюмильи располагалась за пределами Парижа, близ городка Мант-ла-Жоли.

Проехав по длинной аллее мимо шеренги темно-зеленых кустарников, карета остановилась посреди обширного двора. Максимилиан вышел наружу и долго смотрел на стоявшее перед ним в окружении спящих деревьев великолепное здание, стены которого словно были сделаны из не тающего даже летом льда, а безупречно чистые, холодные стекла окон отражали свет занимавшегося заката. И казалось, будто каждое окно обозревает округу, точно око невидимого существа.

Максимилианом овладело странное чувство – он вдруг понял, что хочет жить именно так: купить имение, устраивать официальные приемы, давать балы… Теперь он твердо стоял на ногах, сумел создать себе надежное прикрытие и наконец мог заявить миру о своей персоне, вспыхнуть на небосклоне людских судеб яркой звездой.

До сего времени он расставлял все по своим местам, а сам пребывал в стороне, он устраивал свою жизнь так, как готовил бы сцену для решающего выхода, именно сцену, а не поле боя.

Он понимал: приближается решающий момент, вскоре на свет явится новый Максимилиан, более могущественный, значительный, заметный.

Когда его называли бессребреником, он не спорил; не возражал и тогда, когда говорили, что он лишен тщеславия и не честолюбив.

Что касается первого – да, действительно, он никогда не стал бы преследовать чисто корыстную цель, хотя знал, что корысть – далеко не всегда есть стремление к материальной выгоде. Иному не нужны деньги, но подай славу или власть – все едино; и он гордился тем, что всегда сумеет дать истинную оценку своим поступкам и вообще всему, что происходит в мире.

Что до тщеславия, то он считал, что такое качество присуще всякому умному человеку, просто некоторые из этих людей умны настолько, что не стремятся его подчеркнуть. В частности, сам Максимилиан, несмотря на действительно редкое умение правильно оценивать себя, втайне, случалось, непомерно восхищался своими непревзойденными способностями, но при этом умел казаться простодушным и скромным. Именно благодаря последнему качеству он приобрел столько друзей, покровителей и знакомых. Мало кто видел в нем конкурента, скорее помощника, единомышленника, друга.

Да, он был честолюбивым, но при этом еще и доброжелательным, искренним, порядочным человеком. Он обладал большой внутренней силой и привык добиваться своего.

И он в самом деле хотел, чтобы эта сила служила только добру.

Холл казался огромным, как и крыльцо, и все комнаты, через которые пришлось пройти. В высоких залах было тепло, и в то же время воздух казался свежим, как на улице. Невыносимо громко стучали каблуки – на тех участках пола, что не были покрыты коврами. Все наружные покои: гостиные, столовая, залы – выходили окнами в парк, везде стояла красивая старинная мебель, и было тихо, как в храме. Гостями овладел благоговейный трепет, и никто не произносил ни слова. Казалось невероятным, что всем этим может владеть один человек. Наверное, это было не только счастье, но и нелегкое бремя.

Максимилиан улыбнулся. Он знал, что большинство простых смертных не обладает и десятой долей того воображения, какое помогло бы им представить, как протекает жизнь иных «полубогов».

Максимилиан долго бродил по залам, отстав от других гостей, а потом остановился перед привлекшей его внимание картиной.

Это был ночной пейзаж: лес, темное небо и бегущая откуда-то сверху река. Неяркий приглушенный свет падал вниз и отражался в черной воде. Над рекою по обоим берегам нависали огромные валуны, угрожающе торчали сучья. Пейзаж был изображен настолько реально, что казался окном в другой мир – в иное пространство и время. Создавалось впечатление, что вода переливается, течет, ветви деревьев шевелятся от ветра, а по небу движутся то и дело заслоняющие луну облака. В этом пейзаже было что-то таинственное, зловещее и одновременно притягивающее как магнит.

– Добрый вечер!

Максимилиан услышал за спиною мелодичный голос и обернулся.

Перед ним стояла племянница Рюмильи, Софи Клермон. Максимилиан неоднократно встречался с нею в Лондоне, в одном из эмигрантских салонов, и сейчас заметил, что за прошедшие три-четыре года она невиданно похорошела. Признаться, он помнил Софи еще худенькой девочкой, застенчивой и непривлекательной, и потому, увидев ее через несколько лет за границей, не сразу узнал и удивился произошедшим переменам. Она утратила неловкость и нервозность и превратилась в уверенную в себе молодую женщину.

А теперь Софи выглядела еще лучше. Максимилиан вспомнил, что она недавно овдовела, и, как видно, вдовство пошло ей на пользу. Она стала настоящей красавицей: серо-голубые глаза, ослепительно-белая кожа, мелкие, изящные черты лица. Черные волосы были приподняты на затылок, скромное декольте серебристо-серого атласного платья открывало нежную шею и плечи.

– Здравствуйте, Софи, – отвечал Максимилиан. – Рад видеть вас здесь.

– Вам нравится картина? – спросила она.

– Да, тут очень удачно передано освещение. Это полотно словно бы имеет свой особый источник света. Ваш дядя разбирается в искусстве.

– В этом зале есть и другие картины, – сказала Софи, – хотите, покажу? – И подвела его к портрету в роскошной багетной раме.

Повернувшись, Максимилиан встретился с взглядом блестящих глаз и улыбкой своей собеседницы и только тогда понял, что пленительная дама на портрете и стоявшая перед ним Софи – одно и то же лицо.

– Я не очень люблю позировать, – промолвила молодая женщина, – а вы?

– Нисколько, – отвечал Максимилиан. – У меня вообще нет ни одного портрета. Признаться, в ранней юности я пытался позировать, но безуспешно. Художникам никогда не удавалось изобразить меня таким, каким я себя представлял. И потому я отказался от этой затеи.

– Вы считаете, они приукрашивали действительность? Или наоборот?

– Просто не могли вникнуть в суть.

– Вам нелегко угодить, – заметила Софи. Потом спросила: – Не хотите спуститься в парк? Там сейчас красиво. Иногда так приятно прогуляться в тишине!

Максимилиан согласился, они сошли вниз и направились в сторону от особняка.

Максимилиану нравились эти загородные парки с колоннадами массивных строгих деревьев, сумрачные, обширные, словно простиравшиеся в бесконечность. Он любил бродить по лабиринтам аллей и размышлять под навевающий спокойствие шелест листьев. Вид вековых деревьев порождал мысли о текучести времени и суетности бытия; находясь здесь, хотелось остановиться и прислушаться к своему внутреннему голосу, осознать свою ничтожность в объятиях Вселенной и одновременно – свою величайшую неповторимость. Как говорил друг его юности Поль де Ла Реньер: «Что бы мы ни делали, чего бы ни добились в этой жизни, каких бы ни достигли вершин и как бы нас ни величали современники, итог все равно один – все мы умрем; так стоит ли сотрясать воздух, тратить свои силы и терзать чужие сердца и души в бесполезном стремлении обуздать время? Вечность непобедима, даже самая яркая вспышка света рано или поздно исчезнет, поглощенная мраком бесконечности; так не лучше ли попросту наслаждаться медленным течением жизни, драгоценными минутами, полными созерцания окружающего и неспешных глубоких дум?»

Очнувшись от мыслей, Максимилиан посмотрел на восток. Там, в бездонных глубинах неба, загорались первые звезды, сверкающие, как это бывает весной, пронзительным, влажным блеском. Ниже тянулся темный лес, а слева, в конце аллеи, виднелся особняк, сейчас напоминающий жемчужину, покоившуюся на темно-зеленом бархате.

Софи стояла рядом с Максимилианом под сводом густых ветвей – ворсинки на меховом воротнике ее пальто чуть шевелились от взволнованного дыхания, срывавшегося с полуоткрытых губ, и в глазах, казавшихся особенно яркими на матовом лице, отражался вечерний свет. Она молчала, но Максимилиан заметил, какой пристальный, испытующий у нее взгляд, полный немого вопроса и глубокой надежды, и почувствовал, как между ними возникает едва уловимое притяжение.

– Кажется, вы не так давно потеряли мужа, – сказал он. – Приношу свои соболезнования.

Она слегка прищурилась и беспечно усмехнулась уголками губ. Потом произнесла коротко и резко:

– Он был игрок!

Максимилиан молчал. В глубине его взгляда таилось прикрываемое спокойствием раздумье.

– Мне нравятся игроки, – добавила Софи после исполненной смысла паузы, – не те, что проводят время за карточным столом, а другие – в чьих руках людские судьбы и исторические события.

– В такие игры опасно играть, – заметил Максимилиан, – бывает, это плохо кончается.

– При известной осторожности – нет.

С этими словами она взяла его под руку, и они пошли по алее, мимо окаймлявших ее темных кустов, под купами деревьев, бросавших на землю широкое черное покрывало тени.

– Где вы были в последнее время? – поинтересовался он. – Давно вас не видел.

– Ездила в Австрию. У меня есть маленькая дочь, она воспитывается у родственников мужа – я навещала ее.

– Вы, должно быть, скучаете по ней?

– Конечно. Просто пока мне не хочется терять связи с тамошним кругом. Но позднее я, разумеется, заберу ее к себе.

– Вы, кажется, имеете доступ ко двору?

– Ну, не совсем, – улыбнулась Софи. – Но благодаря дяде у меня много знакомых в дипломатических кругах. Знаете, муж подолгу оставлял меня одну, а я не хотела жить затворницей и посвящала время общению с интересными людьми.

– У вашего супруга было большое имение; вы сейчас живете там?

– Нет, оно продано за долги. Я уже говорила: мой супруг был игроком. Но я не жалею, – все так же беспечно отвечала Софи, – воспоминания о днях, проведенных в этом доме, нельзя назвать приятными. Гораздо больше мне бы хотелось выкупить имение моих покойных родителей, они ведь происходили из старинного рода, хотя и обеднели. А сейчас я живу у дяди и во многом рассчитываю на его поддержку.

Потом они заговорили о министерстве; молодая женщина была хорошо осведомлена о тайных делах и интригах дипломатических кругов, судила обо всем с завидной проницательностью и в то же время – по-женски оригинально, и Максимилиан чувствовал, что его привлекает ее живость, милая ирония, острый ум, а также неутомимое честолюбие. На своем пути он еще не встречал таких женщин; хотя, может, и встречал, но не считал нужным замечать. Так бывает: сияние солнца мешает разглядеть другие, не менее загадочные и прекрасные светила.

Солнцем его жизни была Элиана, земная женщина и одновременно – волшебная фея, порождение его юношеских грез.

Он взглянул на Софи и поймал себя на мысли о том, что сравнивает ее с Элианой, тщательно взвешивает все «за» и «против» и убеждает себя в чем-то, а в чем-то противоречит себе.

Да, он был противоречив, как все люди: с одной стороны ему хотелось, чтобы окружающие понимали его как можно лучше, а с другой – не желал, чтобы кто-то видел в нем то, что он считал нужным скрывать.

Максимилиан с самого начала сделал ставку на свою безукоризненную порядочность и не прогадал: люди не боялись иметь с ним дело, его уважали, ему привыкли доверять. Но был один, самый близкий ему человек, в глазах которого он давно уже утратил облик «вечного рыцаря», человек, который знал, что ему приходилось идти на сделки с совестью, который сумел понять его и простить благодаря своей любви. Этим человеком была Элиана.

Пережитое наделило ее особым внутренним зрением, помогающим распознавать окружающих ее людей и, как ни странно, – почти ничего не отняло. Максимилиан не переставал удивляться тому, как много сохранилось в ее душе прежней мечтательности и веры в любовь. Что ж, в чувствах она была выше его, это следовало признать. Он был велик своим умом, она – своею любовью. И все же она оставалась всего лишь женщиной, а женский век недолог, и в силу обстоятельств она уже не могла стать его женой и матерью его детей.

Максимилиан не мог понять одного: как получилось, что он, с его гибкостью, прозорливым умом, умением вникать в суть вещей не доверился своему сердцу и не откликнулся на чувства Элианы тогда, в 1789-м! Неужели он, в самом деле, слишком много думал о себе, неужели боялся любви, ее глубины и силы, способной направить жизнь в иное русло, помешать его великим свершениям?

Теперь он расплачивался за то давнее малодушие сомнениями и сердечными муками и сознавал: если б девять лет назад он увез Элиану из мятежного Парижа и женился бы на ней, все было бы по-другому. Тогда он мог всецело располагать ею, он не опасался ее мыслей, она принадлежала бы только ему и вдохновляла бы – возможно, до сих пор. Что ж, он все понимал, и это не давало ему права ошибиться еще раз – как бы ни жгла совесть, как бы ни болела душа.

И теперь, когда он смотрел на Софи, у него мелькнула мысль о том, что эта женщина способна, пожалуй, даже восхищаться тем, за что Элиана втайне осуждала его; в каком-то смысле он и Софи были сделаны из одного теста, хотя прошли совершенно разный жизненный путь.

И все-таки он отдавал себе отчет в том, что это влечение разума, а не сердца.

– Вы знаете, как сложны сейчас австро-французские отношения, – говорила Софи, устремляя на Максимилиана немигающий мягкий взгляд, тогда как ее маленькая, но сильная рука в длинной, тонкой перчатке покоилась на сгибе его локтя. – Скоро созывается конгресс, на котором будет обсуждаться вопрос о создании коалиции европейских государств, и мне известно, что в данное время министерство рассматривает несколько кандидатур для поездки в составе делегации, в том числе и вашу. Мне кажется, вы с вашими способностями могли бы максимально проявить себя в этом деле.

Он молча и внимательно слушал, и молодая женщина продолжила:

– Знаете, в аристократических салонах Лондона я встречала разных людей, но среди них было много таких, которые постоянно хвалились тем, что сделали двадцать или тридцать лет назад. Они без конца вспоминали об одном и том же событии, яркой вспышкой блеснувшем в начале их пути, забывая о том, что вся последующая жизнь прошла впустую.

– Какое отношение это имеет ко мне? – с едва заметной улыбкой в голосе произнес Максимилиан.

Ему нравилась возникшая атмосфера недосказанности и нравилась эта женщина.