Текст книги "Волчья лощина"

Глава восьмая

Руфь лишилась глаза. Он просто вытек, как яйцо. Мне мама в тот же вечер сообщила. Другая бы утра дождалась, но только не моя. Она понимала: в любом случае мне будут сниться кошмары, в любом случае я пойму: Руфь изменилась бесповоротно. Да и я тоже.

– Камень мог в меня попасть, мама.

Она сидела на моей кровати в тёмной спальне и объясняла: доктор оказался бессилен. Случай был безнадёжный. Камень угодил прямо в зрачок. Этого не исправишь. Мама так и сказала: не исправишь.

– Да, Аннабель, – прошептала мама. – На месте бедняжки Руфи могла быть ты. Но мне кажется, целились не в тебя и не в Руфь, а в мистера Анселя. Или в его лошадь. Или даже просто в ящик с яблоками.

В темноте я не видела маминого лица.

– Почему ты так думаешь, мама?

Она вздохнула:

– Потому что мистер Ансель – немец. В наших краях, Аннабель, очень многие злы на немцев. Ещё в ту, первую войну озлились, а сейчас и подавно. Мистеру Анселю и раньше пакостили. То есть на него на самого не нападали, только имущество портили. Поджигали посевы и прицеп. Окна били. Дохлых крыс в почтовый ящик подбрасывали.

– Да ведь мистер Ансель чуть не всю жизнь тут живёт!

– Так-то оно так. Но это мы с тобой знаем. А для многих немец – он и есть немец, где бы ни жил. До тех, европейских немцев, не добраться, а мистер Ансель – рядышком. Стало быть, виноват.

– Не добраться? Кому не добраться, мама?

– Да любому, у кого сын, или отец, или брат на войне погиб – либо на этой, либо на первой. Или кто сам воевал. Люди, Аннабель, с войны приходят на себя не похожие. Злоба их мучает, а то и раны. В наших краях таких бывших солдат полно. Все их беды – от немцев, значит, немцам и ответ держать.

Я подумала про флаг на церковной крыше. Точнее, не про сам флаг, а про золотые звёздочки. Ещё я подумала про Тоби – какой он молчаливый и ружья всюду таскает.

– Но как же эти – которые злы на немцев – пронюхали, что мистер Ансель едет на рынок? Как они время подгадали, а, мама? Когда успели забраться на холм?

Мама пожала плечами:

– Не знаю, Аннабель. Знаю только, что в Руфь никто не целился. Ей просто очень сильно не повезло. Судьба у неё такая несчастливая.

Мамин ответ меня озадачил. Это что же, выходит, незачем быть хорошей, когда абсолютно всё судьба решает? А глаза широко открытыми держать – и вовсе нельзя?

Следующий день начался скверно, а продолжился и того хуже. Завтракали мы в тишине. Даже мальчики присмирели. Я думала только о Руфи: каково будет в школе без неё? Не выдержала и расплакалась над своей овсянкой, стараясь не всхлипывать. Тётя Лили скривилась:

– Ну и откуда столько слёз?

Бабушка, не глядя на дочь, бросила:

– Даже Христос проливал слёзы.

– У Христа был на то резон. А наша Аннабель, уж наверное, ревёт из-за пустяка.

Тут вмешалась мама.

– По-твоему, Лили, пустяк, что одиннадцатилетняя девочка лишилась глаза? – Мама говорила с горечью. – Пустяк, да?

– Ах, если речь об этом, – сварливо отвечала тётя Лили, – тогда, кажется, стрела моя поразила не самую главную цель.

Вот всегда она так выражалась. Нет чтобы признать: была неправа. Такого за тётей Лили не водилось. Я за всё утро ни слова не проронила. Джеймс и Генри заглотили завтрак почти не жуя, по-щенячьи. Зато папа долго тянул кофе. Взгляд его был устремлён как бы внутрь себя.

Заговорил он, когда мы уже толклись в прихожей:

– Чтобы ни к холму, ни к грунтовке – ни ногой. Аннабель, мальчики, слышите? На переменке держитесь у стены, которая на лес глядит. Попробую выяснить, как такое с Руфью приключилось. А пока будьте осторожны. Поняли?

– Поняли.

– Генри, Джеймс, берегите сестру, – добавил папа.

С тем же успехом мог велеть обоим на Луну слетать.

Папино беспокойство всё-таки проняло мальчиков. По крайней мере, до поля они шли рядом со мной, бежать пустились только на спуске в Волчью лощину. Спугнули куропатку, понеслись вниз по тропе. Я осталась одна.

За поворотом я увидела Бетти на широком пне. Всё, подумала я, передышке конец. Сожаление кольнуло разок и сменилось другим чувством. Не отвагой, нет. Отвага от слова «отважиться», но для этого прежде надо испугаться, а потом перебороть себя. Не была это и злость. Злиться можно за синяки, за угрозы, за перепёлочку.

В смысле, я и боялась Бетти, и сердилась на неё, но только раньше. Вчера. До большой перемены. Потом Руфь лишилась глаза, и это событие перечеркнуло всё прежнее. Заслонило его. Умалило. Глядя на невозмутимую Бетти, я чувствовала безразличие. Бетти и всё с ней связанное уже не имело значения. Сама Бетти казалась теперь ниже ростом. Даже когда шагнула на тропу, заступив мне путь.

– Что тебе?

Мой нетерпеливый тон явно удивил её.

– Думаешь, я от тебя отстану? Псих этот, с ружьями, сказал: «Отстань» – а я и сдрейфила? Думаешь, раз подружка твоя поранилась, так тебе теперь будет вольготное житьё?

– Руфь не просто поранилась. У неё глаз вытек. Вытек, понимаешь? Или ты об этом не знала?

– Знала. Мне бабуля сказала. Кто-то в этого немчуру, в тухляка, метил, да промазал.

– Мистер Ансель – никакой не тухляк, – сказала я. – Ты его вообще не знаешь, а туда же.

Бетти вскинула брови:

– Сама ничего не знаешь! Живёшь в глуши, сюда и вести никакие не доходят. Немцы – они всюду немцы. Вроде славные, весёлые. А дай им волю – весь мир захватят.

По щеке Бетти тянулась свежая царапина. Глубокая, рваная, словно Бетти продиралась сквозь кусты. Ещё я заметила: носки у неё все в цепких семенах череды. Странно, подумала я, что это Бетти взбрело с утра пораньше лазать по буеракам? Мало её плющ обстрекал?

– Это тебе дай волю, так ты… Ладно, Бетти, вот что я тебе скажу: ты от меня отстанешь, – твёрдо проговорила я. – Не потому, что так велел Тоби. Не потому, что Руфь лишилась глаза. Просто отстанешь, и всё. Ничего у меня не выманишь и не отберёшь. Не запугаешь меня. Не надейся: наутёк не брошусь. Не доставлю тебе такого удовольствия. Так что займись лучше чем-нибудь полезным, а со мной время не трать.

Ну, думала я, давай! Ответь! Покончим с этим раз и навсегда. Хочешь ударить – вперёд; по крайней мере, повод будет пожаловаться взрослым. Но Бетти ничего не сказала, ничего не сделала. Выждала несколько секунд. Шагнула в сторону, дала мне пройти.

Вроде я победила, но удовлетворения не испытывала. Меня оставили в покое – это казалось ничтожнейшим из достижений. Никогда, никогда мне не было так грустно – просто до воя. Хотелось спрятаться на сеновале и глядеть на голубей, что устроили гнёзда под самой крышей, между балками. А лучше – вообще закрыть глаза. Не думать ни о Руфи, ни о мистере Анселе, ни о немцах, ни о Бетти Гленгарри.

Сеновал отпадал сразу, но годилась и школа. Я сосредоточилась на уроках. Энди не было. Бенджамин вернулся на своё законное место. Я сидела одна. Утро прошло спокойно.

На перемене мы с подружками плели венки из сухих трав и говорили о Руфи – что-то она сейчас делает? Краем глаза я отслеживала братьев. Они, правда, и не думали приближаться к грунтовке или холму. Как обычно, Генри с Джеймсом играли в догонялки, лепили куличики из влажной земли возле колодца да швыряли камушки в развилины древесных стволов.

Бетти наблюдала за ними, скрестив на груди руки. Она никогда не участвовала в играх. Если был Энди – исчезала вместе с ним. Без него – маялась и злилась, только и ждала, когда перемена кончится. В тот день Бетти в мою сторону даже не взглянула. Ну и я старалась на неё не смотреть.

Энди появился неожиданно. Миссис Тейлор вышла позвать нас обратно в класс, глядь – Энди через школьный двор топает. Бетти метнулась ему навстречу, и некоторое время они стояли вдвоём на дорожке, шептались и косились на меня. Что было очень подозрительно.

До конца уроков Бетти с Энди всё переглядывались да перебрасывались записочками. Напрасно миссис Тейлор призывала их к порядку, пыталась включить в работу. Из класса они выскочили первыми. Пока я собрала вещи, пока оделась – их и след простыл.

Генри с Джеймсом, по обыкновению, не стали меня дожидаться – побежали домой наперегонки. Пусть их, думала я и до первого поворота не волновалась. Братьев было не видно, зато отлично слышно. Сначала – топот и хруст сухой листвы, затем, на выдохе: «Постой!» Далее – шорох камушков, катящихся по склону из-под маленьких ног, и тишина. Значит, далеко умчались. Вдруг раздался вопль. И голос Генри:

– Аннабель! Аннабель!

Я буквально взлетела вверх по склону. Генри склонился над распростёртым Джеймсом. Джеймс плакал навзрыд. Лоб его заливала кровь. Я с разбегу рухнула на колени.

– Не пойму, что это было, – объяснял Генри. – Джеймс меня обогнал. Бежал-бежал – вдруг споткнулся, упал и давай вопить.

– Я не сам споткнулся, – возразил Джеймс, переворачиваясь со спины на живот и с трудом вставая на четвереньки.

Не в силах говорить из-за слёз, он ткнул пальчиком прямо перед собой. И мы с Генри увидели проволоку, туго натянутую поперёк тропы.

Генри встал во весь рост, и я поняла: беги он впереди Джеймса, проволока пришлась бы ему как раз по горлу. Генри тронул было проволоку и живо отдёрнул палец:

– Ух, острая! Будто прямо посерёдке кто наточил!

Он ловко отвязал от дерева один конец проволоки и начал сматывать её в клубок, приближаясь ко второму дереву. Там, у корней, Генри проволоку и оставил. Рукавом я кое-как отёрла кровь с Джеймсова личика. Порез оказался глубокий, кровь всё текла, но глаза и уши были невредимы.

– Идём, Джеймс. – Я подхватила брата под мышки, поставила ровно. – Всё с тобой будет в порядке.

Взяла его за руку – он не сопротивлялся, только всхлипывал. Генри, набычившись, пошёл впереди. То и дело он оборачивался поглядеть, не отстаём ли мы с Джеймсом. Когда мы добрались до поля, Генри в очередной раз повернул голову и чуть не споткнулся от неожиданности. Потому что в отдалении стояла Бетти. Следила за нами.

– Не сейчас, Генри, – прошептала я.

Он понял. Пока мы поднимались на холм, Генри караулил каждое движение Бетти.

– Не сейчас, – повторила я.

Генри пропустил нас вперёд, а сам стал замыкающим.

После обеда я повела папу в лощину. Только проволоки мы уже не нашли.

– Вот тут она была, папа. Вот на этом дереве. Я нарочно кочку рядышком заметила.

Папа шагнул с тропы, пощупал свежий шрам на древесной коре. Напротив, на другом дереве, был точно такой же шрам.

– Не волнуйся, Аннабель. Ты не перепутала. Именно здесь проволоку и примотали. А потом размотали.

Рассердить папу было непросто. Мама – та вспыхивала как порох и бушевала за двоих. Но теперь папа прямо-таки вскипел.

– Кто-то таил змею за пазухой, и вот теперь змея подняла голову, – произнёс папа.

Никогда я от него таких фраз не слышала. Насчёт змеи распространяться больше пристало священнику или, под настроение, тёте Лили, но только не папе. Он и в церковь-то ходил от случая к случаю.

– Таил? – переспросила я. – А может, не таил, а таила? Или их двое – этих, со змеями: он и она? По-моему, так всё и было.

Папа расширил глаза:

– Аннабель, если тебе что-то известно, лучше сразу говори.

– И скажу. Правда, я не уверена, я ведь её не застукала за этим. Просто больше некому. Ну, может, ещё Энди участвовал.

Закатное солнце не грело, становилось зябко. Я радовалась, что со мной папа. Папа вёл меня за руку, приноравливал шаг к моим коротким шажкам, но всё равно мы уверенным маршем продвигались прочь из лощины, к полю. На открытое место. Чуть задержались в саду – папа нарвал яблок для соуса к мясу, набил свои и мои карманы. Потом мы направились прямо домой. Миновали сад, прошли под персиковыми деревьями, как под аркой.

Дома папа сначала заглянул к Джеймсу, похвалил его за мужество, затем перекинулся словом с мамой (нам обоим достался подозрительный мамин взгляд), дал мне отогреться у печки и только после этого усадил в пустой гостиной и спросил напрямую, кого я подозреваю.

Я рассказала всё с самого начала. Про Бетти и её угрозы. Про синяк в форме огурца. Про скороспелую дружбу Бетти с Энди. Про их переглядывания и перешёптывания. Про перепёлку и предупреждение Тоби. Про сегодняшнее опоздание Энди. Про то, как Бетти метнулась к нему, как они весь урок перебрасывались записками.

Доказательства иссякли. Я их перечислила на одном дыхании, а когда замолчала, поняла, до чего они неубедительные. Кроме, пожалуй, убийства перепёлки: я не сомневалась, что хруст птичьих косточек останется со мной на всю жизнь.

– Бетти – хулиганка, – подытожила я. – Только не пойму, как у неё вышло так меня запугать.

– Аннабель, что ж ты сразу не рассказала? – упрекнул папа.

– Да ведь это не в один день случилось. Она же понемногу пакостила. Вот я и растерялась… – Про себя я подумала: надо же было так сглупить! – Вдобавок Бетти грозилась, что мальчиков поколотит. Ну, если я наябедничаю. Я не наябедничала – а она всё равно вон что Джеймсу подстроила.

Папа поскрёб подбородок:

– Успокойся. Я разберусь. Точнее, мы с мамой разберёмся. Только отныне ты должна всё нам рассказывать. Обещаешь?

Я обещала. Это было нетрудно – я не собиралась больше лгать папе с мамой. Но я ещё не знала, насколько всё запутается.

Глава девятая

Назавтра была суббота. Никаких уроков, только домашние хлопоты. И немножко времени для себя. В ту субботу личное время мне не светило.

– После обеда поедем к Гленгарри, – объявил папа, едва я уселась завтракать. По тону было ясно: отвертеться не получится. Но я на всякий случай уточнила:

– А мне обязательно ехать?

Папа кивнул:

– Дело важное, а важные дела без участников не обсуждаются. Не бойся, Аннабель. Мы с мамой будем рядом. И тебе, поверь, полегчает, когда ты всё выскажешь Бетти в лицо. Пока ты молчишь, ты невольно потворствуешь хулиганке. А значит, у неё перед тобой преимущество. Но мы сегодня это исправим.

Папины слова мне понравились, только ехать всё равно не хотелось. Джеймс вяло ковырял яичницу и поддёргивал повязку на лбу.

– Дурацкая штука, – пожаловался он. – От неё лоб чешется и голова не варит.

Мама живо исправила ситуацию – повязала поверх бинтов яркий носовой платок. Совсем по-пиратски.

– Ну вот, теперь ты – вылитый Джон Сильвер.

Перед сном бабушка читала нам «Остров сокровищ», так что про пиратов мы были наслышаны. Джеймс ухватил большую деревянную ложку и давай прыгать, фехтовать и вопить: «Йо-хо-хо!» Мама вытолкала его в сад и Генри вместе с ним. Крикнула вслед:

– Чтобы от дома ни на шаг!

– Сейчас мы их энергию в мирное русло направим, – сказал папа. – Я обрезкой займусь, а господа пираты пускай ветки таскают.

За месяц-полтора до Рождества мы всегда подстригали молоденькие ёлочки, которые растили на продажу. Папа орудовал секатором, дедушка, сидя в прицепе с парой собак, наблюдал за процессом. В прошлом году папа разрешил Генри и Джеймсу потренироваться на кривой ёлке; мальчики увлеклись и сделали из неё отличную великанскую зубочистку. В этом году им дали другое задание – собирать и сортировать обрезанные ветки: что похуже – на растопку, что получше – на рождественские веночки.

В доме сразу стало тише, когда Генри и Джеймс занялись делом. Мы с мамой вымыли посуду после завтрака. Потом мама стала гладить бельё. В кухне запахло жаром. Хрустело горячее полотно, шипел утюг. Бабушка уселась за дубовый стол и принялась штопать носки и латать протёртые локти на свитерах. Я занялась яблочной начинкой для пирога. Старалась снимать кожуру так, чтобы выходила цельная ленточка. Смысла в этом не было ни малейшего – кожуру скармливали лошадкам, а они, понятно, усилий моих оценить не умели. Просто я не упускала случая сделать красиво.

Тётя Лили слонялась по дому. Когда не надо было идти на работу или в церковь, она места себе не находила и оживлялась, только испортив нам настроение.

– Дело пойдёт быстрее, если ты, Аннабель, перестанешь заниматься пустяками!

Тётя Лили выбрала ленту кожуры подлиннее и стала раскачивать. Кожура порвалась. «Дело пойдёт быстрее, – хотела я сказать, – если кое-кто тоже возьмёт в руки ножик для чистки!» Но промолчала. У тёти Лили не было сноровки, а главное – желания помогать по дому.

– Вы отослали плёнку в печать, тётя Лили?

Она вздёрнула подбородок:

– Разумеется, Аннабель. Не зря ведь мне доверено такое важное занятие, как сортировка корреспонденции. И к своей работе я отношусь со всей ответственностью.

– Да, конечно, тётя Лили. Я ничего такого не имела в виду.

Она кивнула с видом оскорблённой королевы:

– Фотографии должны прийти на днях, Аннабель. А вообще, мне непонятно, почему этот бродяга пользуется нашим фотоаппаратом и нашей плёнкой, которая, между прочим, стоит немалых денег. И с какой стати я должна выполнять дополнительную работу, когда и без того чрезвычайно загружена?

На словах «наш фотоаппарат» и «наша плёнка» мама покачала головой. Фотоаппарат и пожизненный запас плёнки выиграла она, а не тётя Лили.

– Вот доглажу – пойду навещу малютку Руфь, – сказала мама. – Ты со мной, Аннабель?

Я не хотела навещать Руфь. Меня от одной мысли трясло. Но я всё-таки кивнула. Когда с глажкой было покончено, я надела пальто и шляпку и вслед за мамой сошла с крыльца.

Руфь лежала в постели под одеялом по самые подмышки. Пустую глазницу закрывала повязка из чёрного шёлка. Из-под повязки тянул по всей щеке свои щупальца изжелта-зелёный синяк. Другая щека, лоб, нос, подбородок были сероватые, как февральский снег.

– Привет, Руфь, – выдавила я, когда мамы оставили нас одних, ушли шептаться в гостиную. – Тебе больно?

Руфь с усилием кивнула. До сих пор она произнесла только два слова: «Спасибо, мэм», потому что мама вручила ей пакет имбирного печенья.

– Тебя ведь в школу скоро пустят, да, Руфь?

Она было начала отрицательно качать головой, но остановилась и сказала, глядя в сторону:

– В эту школу меня вообще не пустят. Я буду учиться в Сеукли.

Я опешила:

– Так далеко?

– В Сеукли папина контора. Мы здесь не планировали так долго жить – просто дом от дедушки в наследство достался… Было неплохо. Тихо. – Руфь повернулась ко мне. Слёзы текли у неё по обеим щекам. – Папа с мамой хотят продать этот дом и переехать в город.

Мы с Руфью росли вместе. Среди моих подруг не было девочки добрее. Я тоже заплакала:

– Мне так тебя жалко, Руфь! Так жалко, что ты поранилась!

Руфь поджала губы:

– Я не сама поранилась. Меня нарочно… изувечили.

Я мигом вытерла слёзы:

– Ты кого-нибудь видела, да?

– Толком нет. Что-то мелькнуло на холме, я подняла голову – и камень попал прямо в зрачок. Если бы я смотрела вниз… или в сторону…

Она подтянула колени к подбородку:

– Врач говорит, я привыкну. По-моему, так только – утешает.

В спальню заглянула мама:

– Нам пора, Аннабель. Руфи нужен покой.

Я просто сказала «Пока». Не обняла Руфь, не пожелала скорее выздороветь. Я не знала, что вижу её в последний раз.

На ферме Гленгарри всё прошло ещё хуже. Странно и неловко было сидеть между папой и мамой на деревянном диванчике в гостиной. Старшие Гленгарри и Бетти заняли табуретки, причём поставили их в ряд, точно напротив нас. Будто границу провели. Табуретки были выше диванчика, и Гленгарри, все трое, глядели на нас сверху вниз. Без папы с мамой я бы точно ни слова не пролепетала.

– Я очень рад, что представилась возможность поблагодарить вас за бальзаминовый отвар, – начал мистер Гленгарри. – Когда я вернулся из Огайо, Бетти уже почти совсем поправилась. Мы ваши должники.

– Мы, в свою очередь, были рады помочь, – отвечала мама. Слово «но» она произнести не решилась.

Это сделал за неё папа:

– Но сегодня мы пришли, чтобы поговорить о другом. О том, что творится в школе. И возле школы.

– Да, мы тоже обеспокоены, – подхватил мистер Гленгарри. – Бетти рассказала нам о несчастье с Руфью.

– Речь не о Руфи, – вмешалась мама. – Речь о нашем младшем сыне, Джеймсе. И о нашей дочери.

Мистер и миссис Гленгарри переглянулись. Бетти уставилась на меня. Лицо у неё было каменное. Все знали, почему Бетти вообще приехала из города, вот я и не ожидала, что мои слова кого-то удивят.

– Бетти грозилась побить мальчиков и меня саму, если я не принесу ей из дома что-нибудь ценное. И она выполнила угрозу. Сначала меня ударила. Палкой. Дважды. Потом она поймала перепёлочку. А вчера Джеймс напоролся на проволоку. По-моему, проволоку Бетти вместе с Энди Вудберри натягивала.

Всё это я буквально выпалила. Повисла тишина.

– Бетти? Ты действительно всё это совершила?

Поглядеть на миссис Гленгарри – она от моих слов будто пополам треснула. Одна половина сразу приняла всю правду и смирилась с ней, вторая ещё питала слабенькую надежду. Бетти мотнула головой:

– Ничего подобного. Врёт она.

– Не вру! Ты сама знаешь, что не вру. Ты меня ударила, хоть я и принесла тебе пенни и предложила дружить.

Мама погладила меня по колену: мол, не горячись. Вслух она сказала:

– Наша дочь не станет лгать о таких вещах.

– А Бетти, значит, станет? – напрягся мистер Гленгарри.

Он ещё по-настоящему не разозлился, но к этому явно шло. Мой дедушка тоже бы за меня встал горой. В любых обстоятельствах.

– Если мне не верите, можете Тоби спросить, – продолжала я. – Тоби всё видел. Как я принесла пенни, как Бетти его в траву зашвырнула, а меня палкой ударила. Хотите, покажу синяк? Потом она задушила бедную перепёлочку. Тогда Тоби ей и сказал, чтоб не лезла ко мне. А она всё равно лезет. Это она проволоку натянула. Больше некому.

– Помолчи, Аннабель, – прервала мама. – Мы сами разберёмся.

– Тоби спросить? – возмутился мистер Гленгарри. – Этого психа?! Бетти, внученька, давай-ка расскажи им про Тоби.

Бетти молчала. Тогда миссис Гленгарри обняла её за плечи и давай ворковать:

– Смелее, родная. Здесь тебе нечего бояться. Бетти чуть склонила голову набок, но глаз от меня не отвела:

– В тот день, когда камень попал в Руфь, я видела Тоби на холме. А потом он меня подкараулил и говорит: «Только попробуй сболтни – убью».

Руфь тоже говорила, что кто-то мелькал на склоне холма. Это кто угодно мог быть, только не Тоби.

– Ты на Тоби напраслину возводишь, Бетти, – сказала я. – Сама грозишь расправой. А Тоби тут ни при чём. Он бы в жизни Руфь не обидел.

– Руфь – конечно. Только метил-то он не в бедную малютку. А в немчуру тухлого, – бросил мистер Гленгарри.

Понятно, от кого Бетти этих слов набралась – «немчура» и «тухляк». У мистера Гленгарри в Первую мировую брат погиб. Мистер Гленгарри, один из многих в наших краях, бойкотировал мистера Анселя.

– Тоби от немцев натерпелся, вот и спятил. Он и камень швырнул. Больше некому, – заключил мистер Гленгарри.

– А я вот не видела Тоби на холме, – возразила я. – Хоть и стояла рядом с Руфью. Кстати, Бетти, сама-то ты где была в это время? Как вышло, что никто Тоби не видел, а ты видела?

– Я была на колокольне, – спокойно ответила Бетти. – Энди сказал: пойдём, покажу тебе колокол. Мы и пошли. Там окно большущее. Глядит прямо на дорогу и на холм. Мне сверху всё было видно получше, чем тебе.

Мама чуть подалась вперёд:

– Что же ты никому не говорила, Бетти? Не приди мы сегодня, ты бы и дальше помалкивала, да?

Пожалуй, так, как мама, ни один человек Тоби не симпатизировал. Было ясно: мама не верит Бетти. Но ведь и я, родная дочь, тоже долго таилась из страха перед той, кто гораздо сильнее!

– Да! Потому что Тоби мне угрожал! – не моргнув глазом выдала Бетти.

Вот так просто, без малейшего усилия свалила вину на Тоби.

– А Энди что, тоже Тоби боится? – не отставала я. – Он-то почему молчал?

– Потому что Тоби видела только я одна. Энди в окно не глядел. Он ласточкино гнездо от стенки отковыривал. Когда ко мне подошёл – Тоби уже скрылся. Я ничего Энди не сказала. Пусть я одна всё знаю, а то вдруг Тоби на Энди нападёт?

Бетти говорила с натуральным испугом. Даже я ей почти поверила.

– Ну а проволока на тропе? Её что, тоже Тоби натянул? Для Джеймса? Чушь!

– Не для Джеймса, – со значением произнесла Бетти. – По этой тропе не только твой брат ходит.

– Всё, довольно! – гаркнул мистер Гленгарри. – Тоби – законченный псих. Это каждому известно. Чего ждать от психа? Только пакостей.

– И позволительно ли винить Бетти в том, что она боится столь опасного человека? – подхватила миссис Гленгарри.

Вечная тихоня, она впервые на моей памяти говорила с уверенностью. Ещё бы: «трудновоспитуемая» внучка внезапно предстала этакой зайкой в голубеньком свитерочке, паинькой, которую застращал бродяга без роду без племени, со сдвигом по фазе и тремя ружьями. Миссис Гленгарри вцепилась в этот образ и отказываться от него не собиралась.

– Может, и непозволительно, – сказала мама, вставая с диванчика. – Но пусть только попробует угрожать нашей дочери. Мы этого так не оставим.

Я не совсем поняла, что мама в таком случае предпримет, но вслед за мамой поднялся папа, стиснул мою руку. Папа и мама защищали меня с обеих сторон, и я будто сделалась выше и сильнее. Такое чувствуешь, когда с холма глядишь вниз, на Волчью лощину, или держишь в ладони тёплое яйцо.

С тем мы и поехали домой. Родители остались разговаривать наедине, во дворе, а я сразу пошла к себе в комнату. Вот что мне думать обо всём об этом? Картины недавних событий мельтешили перед глазами, как пёстрые лопасти детской вертушки. Прежде всего, я не считала Тоби психом. Тоби был печальный. Тоби был молчун. Со странностями, да: обычно люди не селятся в заброшенных коптильнях и не бродят по холмам. Но психом его называть, да ещё законченным и опасным?

А главное, зачем бы Тоби швыряться камнями, когда рядом с мишенью – две девочки, лошади, повозка? Да если бы Тоби хотел насолить мистеру Анселю, он бы его подкараулил где-нибудь одного. Возможностей таких было сколько угодно. Тоби не выстрелил в спящего оленя. Любовно фотографировал ноголист. Вернул мою монетку, а ведь мог и не возвращать. Тоби никогошеньки не обидел. По крайней мере с тех пор, как вернулся с войны. Словом, никакой он не псих. Понормальнее некоторых будет. И мистера Анселя он бы травить не стал, будь тот хоть немцем в квадрате. Но если Бетти с Энди торчали на колокольне, значит, они никак не могли быть на холме. Значит, камень швырнул кто-то другой.

Я лежала на постели и думала, всё думала, пока мама не крикнула из кухни: «Аннабель, помоги с ужином!» Но и чистка картошки меня не отвлекла.

* * *

– Ну и как оно там, в облаках, Аннабель?

От бабушкиного вопроса я вздрогнула, но, прежде чем ответить, добела отмыла картофелину.

– В каких облаках?

– В которых ты уже с полчаса витаешь.

– Я думала о Руфи, бабушка.

– Ужасное несчастье! Надо ж было такому случиться, да ещё с милой малюткой Руфью!

– Бабушка, ты ведь не на Тоби думаешь? Тоби этого бы не сделал, даже случайно.

Все в доме уже знали о разговоре у Гленгарри. Тётя Лили фыркнула:

– От вашего дражайшего Тоби серой на милю разит.

– Нет, Тоби хороший, – заспорил Генри.

– Йо-хо-хо! – выкрикнул Джеймс, вероятно в знак согласия с Генри.

Дедушка пробормотал что-то насчёт волка в овечьей шкуре. Мамино мнение я уже знала. А папа… Папа по дороге от Гленгарри ни слова не сказал. Дома наскоро переговорил с мамой и куда-то ушёл.

– Я, Аннабель, не знаю, на кого думать, – произнесла бабушка. Она резала картошку тончайшими, почти прозрачными ломтиками. Лучше бабушки никто во всей округе не готовил картофельную запеканку в сливках. – Тоби, конечно, странный человек. Взять, к примеру, эти его ружья. Да только я не слыхала, чтоб он хоть кого обидел. Ни о мистере Анселе, ни о немцах Тоби никогда худого слова не говорил.

– Тоби вообще мало говорит, – добавила я.

– Может, кому оно и подозрительно, – продолжала бабушка, – а я так скажу: пускай меня по делам судят, а не по словам. Тоби ни мне, ни родным моим не вредил – разве справедливо будет на него дурное думать?

Папа, румяный с холода и пропахший копотью, пришёл только к самому ужину.

– Я был у Тоби, – выдал папа, отрезав себе ломоть маминого окорока, положив изрядно бабушкиной запеканки и цветной капусты моего приготовления. Джеймс утверждал, что цветная капуста – совсем как маленькие деревца, и почти никогда её не ел.

Мы все уставились на папу. Что он сейчас сообщит? Что выведал у Тоби?

– Конечно, говорил в основном я, – начал папа. – Ну, постучался в коптильню. Тоби меня впустил. У него там всего один стул. Я подумал, нехорошо мне сидеть, когда Тоби стоит, и не сел. Стоим, значит, мы над этим стулом, глядим друг на дружку, будто пара козлов.

Козлов, заодно с козами, папа отчего-то недолюбливал. Я у него, например, ленилась, как коза. И упрямилась, как коза. Случись мне выпачкаться – опять я была как коза. И остальные тоже.

Мы молчали. Если бы папа от Тоби ничего не добился, он бы вообще не стал говорить, что ходил к нему.

– Эта его коптильня – сущее логово звериное. Кровать – одно название: веток сосновых навалил, мешковиной покрыл – вот и постель. Подушки нет. Одеяло – солдатское, ещё с войны. Стул на свалке подобрал. Огонь в углу разводит, в крыше дыру проделал для вентиляции. На крюках рваньё всякое висит. Но… – тут папа замолчал. Откинулся на стуле, потёр подбородок. – У него там полно фотографий. Все четыре стены обклеил. На одних – сад в цвету. На других – лес. А больше всего он снимает закатное небо.

– Темнело уже, потому я мало что разглядел, – продолжал папа. – Носом водить не хотелось. Неудобно как-то. Я ведь без приглашения вломился. Смутил Тоби. Едва ли к нему часто гости ходят.

Кажется, впервые на моей памяти папа выдал такую длинную тираду.

– Я сообщил Тоби, чего эти Гленгарри наговорили. Особенно – Бетти. Якобы она с колокольни всё видела. Тоби сказал, что в людей камнями не кидается. Будь они хоть немцы, хоть кто. Причин, говорит, нет кидаться.

– Как же нет? – возразил дедушка. – У Тоби причин хоть отбавляй. Он же воевал, с немцами-то.

– Этак рассуждать – любой мог камень бросить, – резко ответила мама. – Тут, почитай, в каждой семье кто-нибудь да погиб.

– А потом Тоби сказал странную вещь, – продолжал папа. – Я, правда, не понял, но запомнил слово в слово: «Они весь Панцирь-камень зацарапали». Будто точку поставил насчёт своего участия. Только попросил ещё: пускай, мол, Аннабель фотографии сразу принесёт, как будут готовы.

Тётя Лили нацелила на меня вилку:

– Дождались! Он уже и распоряжается. Фотографии ему носи! Босс выискался!

Панцирь-камень, думала я. Огромный валун в Волчьей лощине, по форме похожий на черепаху. Сходство усиливали прожилки кварца – образовывали ячеистый узор. Лежал Панцирь-камень посреди поляны; казалось, деревья его опасаются, потому и держатся поодаль. Вокруг росли только папоротники да цветы.

Поляна была очень красивая, но мы на ней никогда не играли – она внушала трепет. Наверно, индейцы поклонялись Панцирь-камню, обряды свои возле него проводили. У нас для обрядов имелась церковь, но, не будь её, как знать, может, и мы бы слушали проповеди возле Панцирь-камня.