Текст книги "Как распознать Нарцисса. Умение выявлять нарциссических мужчин, которые портят вам жизнь, и как не воспитать нарцисса"

Мать Карвера происходила из семьи с враждующими братьями и сестрами и нестабильными родителями. Однако в молодости она была успешным бухгалтером, пока не встретила своего мужа, врача, который предпочел, чтобы она оставалась дома и заботилась об их многочисленных детях: старшем сыне, Карвере, двух последующих сыновьях и трех младших дочерях. Она не протестовала против его желания, потому что тоже хотела быть прекрасной домохозяйкой. Она и восхищалась своим мужем, и критиковала его; он был превосходным кормильцем и добился больших успехов в своей сфере деятельности, но как отец и супруг был неэмпатичен и гиперкритичен. В общении со старшим сыном Карвером отец использовал принуждение, власть, демонстрировал жесткое соперничество и гнев.

Мать Карвера никогда не стеснялась говорить ему в подростковом возрасте, что она плохая мать. Она ждала от него утешительной родительской заботы, но он не мог выполнять эту роль, как и ее настоящая мать. Она призналась ему, что для нее очень важно слышать, что он любит ее. Ему было тяжело открыто проявлять сострадание к ней в такие моменты, но его, похоже, трогали ее нужды. Тем не менее он часто осуждал ее за то, что она ищет у него сочувствия, ждет жалости. В своей озабоченности тем, чтобы быть хорошей матерью, она безуспешно навязывала ему родительскую роль. (Ребенок, которому навязывают роль родителя, меняется ролями с матерью или отцом в том смысле, что он должен быть родителем для своих родителей.) Это никак не способствовало повышению самооценки Карвера. По сути, в подростковом возрасте он демонстративно выражал свой гнев и яростно ругал обоих родителей. Карвер обращался с ними так, словно они вообще не люди со своими потребностями и чувствами.

Он использовал агрессию как защиту от уязвимости и беспомощности. Это была его автоматическая и основная защита от нарциссических ран и унижений. Его потребность в участии со стороны родителей сказалась на интенсивности этого гнева. Со временем он стал использовать агрессию в погоне за грандиозными фантазиями о своем всемогуществе. Гнев и обесценивание родителей, братьев и сестер превратил пассивность в активность; он подсознательно надеялся защититься от тоски по эмоциональной близости, которая грозила вновь вызвать чувство беспомощности и отчаяния. Однако он никогда не заходил слишком далеко, поскольку не хотел довести членов своей семьи до такого состояния, когда уже невозможно восстановить ощущение любящей связи.

Карвер часто горько плакал, когда ему казалось, что мама его не понимает. Он рассказывал, что рыдал в позднем подростковом и раннем взрослом возрасте, когда его потребности не удовлетворялись. Однако его мать считала, что эти слезы – лишь попытка манипулировать ею, и, возможно, поэтому он ощущал опустошенность в ее присутствии, а не успокоение, которого искал. Плач не приносил ему катарсиса. Не освобождал от боли. Карвер знал, что его мать сомневается в искренности этих слез, но мне он доказывал, что вовсе не притворялся, и что ее холодность причиняла ему чудовищную боль. Однако он отмечал, что младшие дети манипулируют матерью – однажды один из младших братьев, плача на плече матери, подмигивал при этом Карверу, намекая на то, что плачем можно добиться от матери чего угодно. И напротив, он чувствовал манипуляцию со стороны матери, когда она плакала перед ним и искала у него безответного утешения.

Посмотрим, что говорят о плаче некоторые эксперты:

«Плач можно рассматривать как примитивную форму вербализации. Приписывание смысла плачу требует активного участия другого человека. Плач – это призыв к действию. Это прямое и иногда сложное общение между плачущим и другим человеком» (Alexander, 2003. С. 28).

Так было с Карвером и его матерью, которые так и не нашли взаимного удовлетворения друг в друге.

Мартин (1964) отмечает, что неопытные или тревожные матери склонны интерпретировать плач ребенка как потребность в кормлении. Однако он предполагает, что во многих случаях плачущий младенец пытается восстановить психическое равновесие. Мартин далее описывает, как психическое равновесие восстанавливается через физический и психологический контакт с матерью и отношения с самим собой. Образно говоря, это и есть «кормление». «Кормление» в клинической ситуации может рассматриваться как синоним удовлетворения потребности в эмоциональной близости, как с самим собой, так и с другими (Alexander, 2003. С. 28).

Это описание, похоже, подходит для отношений Карвера и его матери – и в младенчестве, и в позднем подростковом возрасте. Однако когда он тихо плакал на моих сессиях, я сочувствовала ему и не считала его плач манипуляцией, и, думаю, он это знал. Думаю, он заметил, что моя реакция отличается от реакции его плачущей матери, что способствовало развитию его целостной личности и психического равновесия во время терапии. Это был новый опыт для Карвера, который объявлял бойкот родителям, когда они не реагировали на его рыдания, – по нескольку дней не отвечал на их звонки и сообщения в университетские годы. Так он пытался напугать их и хотя бы частично дать им почувствовать то, что чувствовал он сам; это была проекция их равнодушия, боль от которого он испытывал будучи ребенком. Беспомощность, которую оба родителя вызывали в Карвере, не реагируя на его плач, привела к этой яростной мести – бойкоту. Однажды он фантазировал, что они приедут на родительские выходные в университет, а он в это время улетит в другой штат, оставив их тосковать по нему. Поскольку он не смог найти удовлетворения в их любви, он старался найти его в агрессии. Яростные фантазии были его попыткой компенсировать страх и отчаяние от ощущения, что его не любят.

На первых сессиях Карвер только и делал, что обвинял своих родителей в том, что они не удовлетворили все его потребности. Он путал свои устремления с реалистичными идеалами и адекватной самооценкой. Однако он не был требователен ко мне, а относил меня скорее к категории спасителей, потому что чувствовал, что я его понимаю. Моя эмпатия к его сомнениям в себе стала ключом к нашим отношениям. То, что взрослый человек понимает его, было для него в новинку, и, как я полагаю, именно это вызывало у него желание ходить на лечение. Думаю, он также считал, что я смогу каким-то образом повлиять на его родителей, чтобы они любили его больше и уступали его желаниям.

В отличие от других нарциссических пациентов он не идеализировал меня и не ставил на пьедестал, а рассчитывал, что я буду внимательно слушать каждое его слово и проявлять сопереживание к его ссорам и разногласиям с родителями, братьями и сестрами. В отличие от полноценных нарциссов он был способен на кратковременную эмпатию к братьям и сестрам, после того как унижал их, испытывая некоторые угрызения совести, когда осознавал, что мучает их. В то же время он понимал, что манипулировал ими, открыто говорил о своем стремлении получить желаемое практически любой ценой и неспособности строить здоровые отношения со сверстниками.

Я решила, что эта смесь эгоцентричных качеств и осознанной уязвимости, о которой он мог открыто говорить, делала его податливым к изменениям (при длительном лечении). Так подобное сочетание черт давало ему надежду на положительный прогноз в долгосрочной перспективе. В его жестоком обращении с братьями и сестрами я видела зависть к вниманию со стороны матери, а также попытку ощутить хоть какое-то превосходство, власть и контроль в семье. С третьими и четвертыми по счету братьями и сестрами он делал вид, будто проблема всегда в них, а не в нем.

Следует обратить особое внимание на его проницательность – он был убежден, что у него отсутствует ощущение внутреннего стержня, своего истинного «я»; он был тем, кем его хотели видеть другие. Будто родители «слепили» из него успешного сына, но при этом ему никак не удавалось быть спортивным, как того требовал отец. Гормон роста помог ему походить на потенциального спортсмена, когда он наконец вырос до шести футов (1 м 83 см), но состязательные виды спорта давались ему нелегко, что вызывало большое огорчение и критику отца. В детстве и юности он проводил большую часть времени в одиночестве, читая и играя со своими любимыми конструкторами. Дома он устраивал себе небольшие «островки», где мог найти покой и утешение, например, разросшееся дерево на заднем дворе, где он любил перекусить и почитать, ощущая гармонию.

Чрезмерная опека со стороны матери в сочетании с агрессией отца усугубили уязвимые места темперамента Карвера. Родители никак не помогали корректировать их. Кроме того, отсутствие адекватного взаимодействия с ними не позволило ему развить социальные навыки, необходимые для того, чтобы легко ладить с окружающими. Родители не смогли сдержать его темперамент и подготовить его к жизни в обществе, а также проявить достаточную радость по поводу его способностей и интерес к ним, что помогло бы ему развить чувство компетентности и социальной принадлежности. Как следствие, он чувствовал себя одиноким аутсайдером дома и в школе, и это вызывало болезненные обиды и злость.

Взглянем на отца Карвера. Он тоже обладал нарциссическими чертами. Воспитываясь в очень обеспеченной многодетной семье, он был любимым сыном. Он работал в той же медицинской сфере, что и его отец, в отличие от других сыновей и дочерей, которые ушли в самостоятельное плавание (для одних это закончилось успешно, а для других – долгами и алкоголизмом). Он завел множество друзей-мужчин благодаря своим спортивным достижениям в детстве и, будучи женатым человеком, поддерживал дружественные отношения с другими парами. Он и его жена вели образ жизни членов загородного клуба, но при этом не стремились принадлежать к самым высоким и престижным слоям общества. Этим они отличались от Карвера, который презирал их за это.

Свою первоначальную терапевтическую роль я видела в том, чтобы отзеркаливать потребности Карвера, чтобы он чувствовал понимание и заботу. Это было внове для него, и, похоже, он искренне ценил мои усилия. Он знал, что был слишком вербально агрессивным со своими братьями, сестрами и матерью, но испытывал к ним смешанные чувства, поскольку считал, что они заслуживают его агрессивных жалоб. Он считал, что мама должна посвящать ему каждую секунду своей жизни, и завидовал и мстил братьям и сестрам за то, что они отнимают у нее время – особенно двум старшим мальчикам, которые родились после него и выросли высокими без медицинского вмешательства. Он в полной мере давал ей понять свою ярость, беззастенчиво ругая ее последними словами и тем самым доводя до нервного срыва. Часть нарциссической ярости, которую он испытывал по отношению к матери, он направлял и на своих сестер. Я интерпретировала это так, что он пытался ослабить свой гнев на мать, чтобы она не отвергла его раз и навсегда.

В целом он испытывал лишь презрение к своим братьям и сестрам. Что касается сверстников, он по большей части оставался одиночкой. Когда он общался с ними, он старался угодить им, но никогда не чувствовал, что его действительно любят и принимают. Чувство безысходного одиночества и печали усиливало его нарциссизм, по мере того как он прятался в грандиозные фантазии о своей уникальной особенности. Его настроение резко колебалось между ощущением своей грандиозности и неуверенностью в себе. Когда он находился в центре внимания, он чувствовал себя прекрасно, и, наоборот, когда его игнорировали, он чувствовал себя подавленным. Поскольку мать принижала отца, пусть и едва заметными намеками, и создавала иллюзию, что Карвер – ее любимчик, это послужило соблазном для него, подтолкнувшим к чувству собственной привилегированности. Это мешало ему отождествлять себя с властным авторитарным отцом и размывало границы между поколениями.

Хотя Карвер искренне верил, что мать предпочитает его братьям и сестрам, его самоощущение (построенное на этой фантазии) было очень хрупким. Его неуверенность в себе, ощущение собственной непривлекательности и потребность в постоянном восхищении говорили о том, что он никогда не был уверен, что им действительно восхищаются; он считал, что его ценили не за то, каким он был на самом деле, несмотря на все внимание матери. Его самовосприятие выражалось в том, что он был не самим собой, а тем, кем хотела видеть его мать (то есть ее гениальным, хоть и неконтролируемым сыном). Это вполне могло привести к парадоксальному ощущению собственного всемогущества и в то же время беспомощности.

Кроме того, доминирование ее восприятия Карвера вызвало у него нереалистичное ощущение собственной исключительности и, вероятно, повлияло на его ценности и самоощущение. Более того, отождествление отца с сыном и проекция его собственной уникальности на сына, должно быть, усилили ощущение грандиозности Карвера. Поскольку оба родителя переоценивали его достижения, он переживал, что его любят не за то, кто он есть, и что он не может контролировать свое окружение.

Эти вторжения родительских потребностей мешали постепенному отказу от своего естественного всемогущества. Родители не предлагали соответствующие возрасту фрустрации и удовлетворения нужд, а вместо этого навязывали Карверу те или иные стороны своего собственного «я», надеясь на удовлетворение собственных бессознательных потребностей. Это не позволило Карверу постепенно развить самоощущение, которое в конечном итоге привело бы к становлению более автономного «я». Поразительная непоследовательность его самоощущения, одновременно всемогущего и беспомощного, характерна для нарциссического расстройства.

Однако, в отличие от полноценных нарциссов, Карвер мог испытывать кратковременную эмпатию по отношению к другим, продолжая при этом манипулировать ими и не умея строить здоровые отношения. Ни его родители, ни я не могли бы с уверенностью сказать, когда он испытывает подлинное раскаяние. Часто казалось, что он притворяется. Он открыто признался мне, что лгал своим родителям, поэтому у меня не было причины верить, что он не станет врать мне.

Изначально его активное участие в наших терапевтических отношениях обнадежило меня. Он редко проявлял безразличие ко мне, если пропускал сессию, зная, что я ждала его. Например, он очень извинялся за то, что однажды проспал сессию. Он казался искренним в своем желании не причинять мне боль или неудобство, но я не могла понять, манипулирует ли он таким образом, чтобы не потерять мою благосклонность. Было неясно, воспринимает ли он меня как отдельную личность или только как продолжение своих собственных желаний и потребностей. Только когда я постепенно приняла его периодические агрессивные прогулы (хотя он отрицал какую-либо агрессию по отношению ко мне), он смог смириться с мыслью, что я отдельная, самостоятельная личность, существующая вне его нарциссической орбиты. Мне нужно было формулировать свои комментарии таким образом, чтобы признать его потребность делать то, что он хочет, не обращая внимания на других, и в то же время предположить, что ему не все равно, что я чувствую. Каждый раз, когда он пропускал сессию (особенно после моих отпусков), мы обсуждали мою обособленность и жизнь вне сессий. Помогая ему понять, что это нормально, я создала атмосферу, где его ценность признавалась и никто не ограничивал его способность влиять на ход лечения. Я стремилась дать ему понять, что внешнее поведение иногда передает то, что не могут выразить мысли и чувства. Я пыталась показать ему, что уважаю его желания, которые иногда походили на просьбу изменить поведение его родителей относительно него, и при этом предлагала ему возможность проанализировать его потаенные переживания. Так я хотела показать ему, что я не версия его родителей, а другой, уникальный человек в контексте терапевтической помощи, которую я могу ему оказать, и что он может положиться на меня – но не может меня контролировать.

Карвер редко встречался с девушками. Как и многие подростки, он ходил развлекаться в социальных группах, которые использовались для укрепления и сохранения столь драгоценного для него грандиозного образа. Его поздний подростковый возраст почти не отличался от младенческого возраста. От сверстников он требовал чрезмерного внимания и проявлял агрессию по отношению к тем, кто не выполнял его требования сразу же. В итоге он не вызывал ни у кого симпатии и вел уединенный образ жизни. Он старался построить отношения со сверстниками, но делал это неадекватным образом, сплетничая о других, надеясь получить контроль и власть над ними, и неосознанно побуждал других мстить ему за то, что он негативно отзывался о них. У него было заблуждение, что если он признается человеку, что кто-то его оскорбил, он добьется его расположения и дружбы. Это часто оборачивалось против него, когда люди узнавали, что он предал их. Вместо того чтобы стать частью группы сверстников, чего он надеялся добиться сплетнями, он вызывал антипатию у всех, кого затрагивали его инсинуации, и часто они исключали его из своей компании.

Карвер патологически завидовал тем, кто был популярен и удачлив. Он с недоверием относился к мальчикам-спортсменам, которые завоевали аудиторию, недоступную для него. Он также хотел быть в кругу сверстников, чьи семьи были богаче его семьи, и чувствовал себя униженным, поскольку не мог тратить столько, сколько они. Он постоянно обсуждал с родителями, сколько он может тратить. Однако он больше сожалел о том, что родители не обладают еще большим богатством и известностью, чем упрекал их за это.

Поскольку на свидания Карвер ходил редко, он приходил в восторг, когда кто-то, кого он уважал, проявлял к нему симпатию. Его самые продолжительные отношения длились около четырех месяцев в колледже, но его партнерша сочла его не столь значимым, как ее другие интересы. Это стало сокрушительным ударом для Карвера, который не мог понять, что он сделал не так. Несмотря на то что девушка отказала ему вполне вежливо и с уважением, он считал себя неудачником. Из-за своей хрупкой самооценки Карвер видел в себе либо победителя, либо проигравшего – ничего другого. Потеряв эти отношения, он решил, что его жизнь рухнула, и периодически демонстрировал приступы ярости. (Примечательно, что это разделение на победителя и проигравшего постепенно удалось скорректировать в ходе лечения, как мы увидим.)

Если кто-то выражал желание общаться, Карвер сомневался в его искренности и проецировал на него свою собственную ложную искренность. В результате он постоянно сомневался в себе, мучился навязчивым беспокойством и был склонен к паническим атакам, поскольку винил себя в том, что поверил в чью-то искренность как потенциального друга или партнера, хотя на самом деле это было лишь случайное знакомство. Он смотрел на этого человека как на источник удовлетворения своей потребности в нарциссическом топливе и чувствовал себя опустошенным, когда не получал той эмоциональной близости, на которую надеялся. В отличие от истинного нарцисса, который считает свою грандиозность заслуженной, Карвер чувствовал, что он патологически связан с другими, и поначалу он не знал, как разрешить эту загадку, из-за которой он чувствовал себя таким бессильным, сверхбдительным и нуждающимся в терапии.

Отчасти тяжелое положение Карвера объяснялось его отношениями с отцом, который, хотя искренне любил сына, не терпел его чувства собственной привилегированности. Он часто грозился выгнать его из дома. Это были пустые угрозы, но Карвер этого не знал. Однажды он набросился на сына, повалив его на диван, а затем вышел из комнаты.

Мальчику потребовалось немало времени, чтобы понять, когда его отец говорит серьезно, а когда блефует, но в конце концов он освоил тактику пустых угроз: он угрожал матери суицидальными намерениями, которые никогда не собирался выполнять. Так ему удавалось контролировать напуганную мать, которая бросалась к нему на помощь. Он чувствовал себя вправе на эти агрессивные вспышки; он воспринимал их как заслуженную месть матери за то, что она не всегда была доступна, когда он этого хотел.

Отец Карвера использовал такую нарциссическую тактику, как стена, или молчаливый бойкот по отношению к жене и сыну. Он не разговаривал с ними по нескольку дней после ссоры. Из-за этого Карвер чувствовал себя глубоко уязвленным и исключенным из жизни отца. Патология отца не позволяла ему понять, как его поступки влияли на сына. Когда Карвер хотел поговорить с ним, отец только отмахивался, зачастую утверждая, что там, где есть разногласия, диалог невозможен. Чувство беспомощности Карвера еще больше усиливалось от того, что отец периодически хвалил его за гениальность. Адекватно беседовать они могли только на тему политики, но в подобных разговорах не было той эмоциональной близости, которой Карвер жаждал от отца, хотя в основе их бесед лежал их общий интерес к власти и контролю. Во многих таких беседах отец сначала хвалил идеи сына, а затем дискредитировал его точку зрения.

Травма, полученная во время критически важного периода раннего развития, повредила развитию личности Карвера, породив раненое «я», жаждущее поклонения, которого не давали его сверстники, братья и сестры, а также отец. Его основным нарциссическим защитным механизмом было стремление к восхищению и контролю над своим окружением. Поступив в колледж, он стал искать непрерывного потока восхищения, как подпорки для своего грандиозного «я», чтобы справиться со скрывающейся за этой грандиозностью заниженной самооценкой. Он постоянно думал о том, как попасть в университетское братство, представлявшее собой международное сообщество, считая это наиболее важной задачей в годы учебы; он рассматривал членство в этой организации как доступ к сети контактов для реализации своих амбиций. Не добившись приглашения в братство, он впал в депрессию, но благодаря терапии она продлилась недолго. В результате лечения он довольно быстро оправился и нашел другие контакты и источники восхищения. Это ознаменовало значительный прогресс. Хотя он чувствовал себя преданным, он проявил достаточную находчивость, чтобы найти других людей, с которыми можно было чувствовать себя частью сообщества (вместо того чтобы воспринимать себя как беспомощного неудачника). Это был важный знак. Карвер также начал задумываться, не требовал ли он слишком многого и не был ли он эгоистичен – еще один признак прогресса.

Араби (2017) отмечает, что «эмоциональная боль удерживает нас в тупиковой ситуации и лишает сил, поэтому мы неспособны вырваться из-под влияния постоянно активной системы гормонов стресса, которая посылает сигналы еще долго после того, как угроза миновала». Именно это происходило в отношениях Карвера с отцом. Его стрессовая реакция на отца отзеркаливалась в агрессивных отношениях с двумя братьями, которые пытались общаться с Карвером, но тщетно. Преобладали поколенческие циклы усвоенной беспомощности и садистского общения. В этом сценарии я рассматривала Карвера и как вербального абьюзера (по отношению к своим братьям и сестрам и к матери), и как жертву. Эти обстоятельства привели к постоянной социальной тревоге, когда он пытался построить отношения в университете.

Ядром внутреннего конфликта Карвера оставалась потеря блаженного симбиоза с матерью. Это было чрезвычайно болезненно и послужило основой для его стремления к нарциссическому совершенству в той или иной форме. Его иллюзия совершенства была куплена дорогой ценой – потерей реальности, что привело к внутреннему чувству стыда и униженности, которое стало центральной частью его формирующейся личности. В отличие от чувства вины стыд представляет собой эмоциональную реакцию на когнитивное ощущение неспособности достичь идеалов и желаемого совершенства. Стыд Карвер испытывал всякий раз, когда сверстники замечали его недостатки. Карвер признался мне, что утрачивает веру в себя каждый раз, когда смотрит на свое отражение в зеркале. Низкий рост оказывал глубокое влияние на его чрезмерно грандиозное внутреннее самоощущение. Восстановление и корректировка его уязвленной самооценки стали главной задачей терапии. Изначально он пришел на терапию, демонстрируя лишь один способ достижения этой цели – проецировать свою постыдную я-концепцию на мать, братьев и сестер.

Напомню, что в нарциссизме есть два парадоксальных аспекта: грандиозность и неполноценность. Чтобы лучше понять второй аспект на примере Карвера, вновь обратимся к Араби (2017):

«Принято недооценивать последствия вербальной агрессии и психологических атак, составляющих львиную долю нарциссического абьюза… Люди не понимают, что та же химия мозга, которая активируется, когда мы испытываем физическую боль, может быть активирована при эмоциональной боли. Вербальная агрессия и социальное отвержение любого рода могут причинить такую же боль, что и физическое насилие… Согласно исследованиям… те же нейронные связи, которые включаются в работу при физической боли, могут быть активированы эмоциональной болью, такой как боль от социального отвержения» (С. 159, 160).

Доктор Мартин Тейчер (2006) говорит о растущих данных, указывающих на то, что словесный абьюз в детстве может изменить структуру мозга, повышая риск тревожности и суицидальных мыслей во взрослом возрасте. Были проведены соответствующие исследования, подтверждающие, что вербальная агрессия родителей действительно может привести к изменениям в мозге (Choi et al., 2009; Teicher, 2006).

Это объясняет эмоциональную дисрегуляцию, которую Карвер демонстрировал как в детстве, так и в позднем подростковом возрасте: чувство, что он недостоин принятия среди сверстников. Возможно, его «мозг [был] буквально поврежден стрессом, вызванным травмой и нарушенной связью между рациональными аспектами его мозга и эмоциональными аспектами» (Arabi, 2017. С. 161). Это привело к обострению внутреннего критика, который в значительной степени потворствовал чрезмерно негативному внутреннему диалогу, пронизывающему его повседневные мысли и эмоции.

История Карвера – это история о мальчике, которого родители воспитывали как особенного и с самого начала не смогли помочь ему развить здоровое внутреннее мышление. Его потребность возвеличивать себя, несмотря на одновременное чувство неполноценности, привела к тому, что он идеализировал других людей, которых считал достойными обожания.

Жаждущий идеалов, он стремился сблизиться с лидерами, от которых мог бы получить восхищение. К ним относились все, кого он считал выдающимися по статусу, например, политики, работавшие в Белом доме, которые помогли бы ему добиться международного признания как ведущей фигуре Организации Объединенных Наций.

По мере того как Карвер становился старше, его терапевтический опыт со мной приводил к более точным самонаблюдениям. К третьему курсу колледжа в нем появились значительные признаки изменения в сторону более нормальных нарциссических амбиций и отношений. Он подружился со сверстниками, не столь озабоченными статусом, как те, с кем он хотел общаться раньше. Он наконец почувствовал, что нравится людям сам по себе. Действительно, благодаря тому, что я проявляла понимание, другие тоже стали относиться к нему положительно, потому что он научился сопереживать и доброжелательнее относиться к окружающим. Это была огромная перемена. Он также стал строить гораздо более реалистичные планы на будущее, включая намерение усердно учиться, как всегда, но на этот раз с целью поступить на юридический факультет и наметить для себя более разумные политические цели.

Изменились и его отношения с родителями. В частности, его отношения с отцом стали основываться на взаимном уважении. Он также стал более реалистично воспринимать свою мать с точки зрения ее уязвимости, заметив, как его прежние конфликты с ней повторяются в отношениях с младшими братьями и сестрами. В целом заметный прогресс стал очевиден, когда он научился более внимательно анализировать поведение других людей по отношению к нему, не реагируя бездумно и импульсивно.

Надеюсь, самоанализ займет важное место в его жизни, что приведет к еще большему принятию своих подлинных черт и амбиций, и он не будет нуждаться в постоянном подтверждении своих достоинств со стороны других людей, которых он идеализировал. Уже нельзя сказать, что он застрял, метафорически выражаясь, на второй психологической стадии жизни, как пишет Эрик Эриксон (1950), где стыд и сомнения препятствуют автономии. Эта стадия, как правило, наступает в возрасте от полутора до трех лет. Психосоциальные кризисы означают противоречия между потребностями «я» и потребностями общества, в психологической ловушке которых оказался Карвер. Он учился поддерживать здоровый баланс между интересом к себе и к другим. Так он мог развивать близкие любящие отношения в браке и семье, о которой он так мечтал, – наряду со своими амбициями. Заменить его грандиозное самовосприятие на более соответствующее его возрасту «я», которое помогло бы ему воспринимать мир и людей менее всемогущими и пугающими, – в этом заключалась цель его лечения, которая в итоге была достигнута.

Пример этого сложного молодого человека и его непростого лечения может быть полезен и другим людям, подобным ему. Возможно, читатель узнает себя в некоторых чертах Карвера или его родителей и не захочет повторять его опыт со своими детьми. Надеюсь, познакомившись с Карвером (и другими моими пациентами в следующих главах), вы сможете распознать в себе и своих детях черты, которые действительно необходимо изменить, а затем используете предложенную информацию для создания более здоровой семейной жизни.