Текст книги "Филип К. Дик. Жизнь и Всевышние вторжения"

Леон Римов вспоминает Фила как «интроверта» по преимуществу, которому недоставало самоуверенности: «Он ходил вразвалку, всегда опустив голову». Когда он был в общительном настроении, он мог быть очаровательным, «но это было похоже на машину, мчащуюся на высокой скорости, – долго такую скорость она не могла выдерживать». Он отмечает тщетные усилия Фила основать клуб «Роки-крик» (названный в честь ручья рядом с Лайв-Оук-парк), после того как его исключили из соседнего общественного клуба. Фил собрал всех своих приятелей вместе, объявил себя президентом, но ему не удалось удержать свою аудиторию. «Он постоянно откладывал те или иные решения, говоря, что не стоит принимать их сейчас, а лучше встретиться снова и еще раз все обсудить. После нескольких таких встреч народ начал чесать головы, и, в конце концов, все разошлись». Римов считал, что Фил «хотел бы быть политиком, управлять ситуациями, но он не был в состоянии убедить людей следовать за ним».

Будучи старшеклассником, Фил заявлял, что он атеист, поскольку никто не может доказать существование Бога. Он также просил Римова присоединиться к «Библейскому клубу», который собирался основать. С точки зрения Римова, Фил не был религиозным человеком, а скорее «во многих отношениях – адвокатом дьявола и человеком ищущим». Фил часто в отношениях с друзьями вел себя как начальник – тот самый Фил, который был источником знаний о боевых кораблях и морских сражениях. Но единственной темой, которую он чрезвычайно редко обсуждал, было его собственное писательское творчество. Иногда он показывал свои рассказы друзьям (Пэту Фланнери – легенду о Фаусте, переделанную на современный лад), – но никто не чувствовал в нем писателя, который борется в его душе с палеонтологом и политиком. Единственным знаком будущего рода занятий Фила были его собственные строго дисциплинированные усилия.

В четырнадцать лет он завершил свой первый роман, Return to Lilliput, вдохновленный «Путешествиями Гулливера» Джонатана Свифта. Его рукопись утрачена. Фил юмористически описывает этот роман в интервью 1976 года, что несправедливо по отношению к его собственным юношеским мечтаниям:

ФКД: Они вновь открыли Лилипутию в современном мире, знаете ли, как сейчас открывают Атлантиду, так вот, эти ребята докладывают, что открыли Лилипутию. Но это возможно сделать только на подводной лодке, потому что та страна ушла под воду. Но разве мог четырнадцатилетний ребенок придумать идею оригинальнее, чем эта. Я даже могу назвать вам номера тех подводных лодок. У меня очень живая память. Это А101, В202, С303, а также все номера, названия и маркировки подводных лодок.

Помимо этого он регулярно публиковал рассказы и стихи в Berkeley Gazette в колонке «Клуб юных писателей». Между 1942 и 1944 годами, с восьмого класса и позднее, произведения Фила появлялись там пятнадцать раз. Рассказы, со всей очевидностью, превосходили стихи по качеству. Проза отточенная и немногословная; сюжеты вторичные, но полностью продуманные. В рассказе Le Diable местом действия является французская деревня; нечестивый Пьер Мешан грабит за́мок умершего Графа. Действие идет плавно, кинематографично: «И той ночью, если бы кто-нибудь был поблизости, то он мог бы увидеть толстого маленького Пьера со свечой, взбирающегося на одну из стен замка. Можно было бы увидеть, как свеча качается и петляет вокруг замка, пока не находит дорогу в винные погреба». Пьер сталкивается с Дьяволом, который получает его душу в обмен на золото Графа. Неотвратимый конец Пьера в сыром винном погребе, несомненно, навеян рассказом Эдгара По «Бочонок амонтильядо».

The Slave Race – единственный научно-фантастический рассказ в этой группе. В будущем андроиды, созданные для того, чтобы облегчить людям тяжкий труд, свергли своих ленивых хозяев. Андроид-повествователь объясняет: «И его науку мы добавили к нашей, и мы продвинулись дальше, к высочайшим вершинам. Мы исследовали звезды и миры, которые невозможно даже вообразить». Но в конце рассказа круг этой экспансивной энергии замыкается, и за ним следует то сибаритское безделье, которое обрекло человечество и которое стало угрозой и для андроидов:

Но в конце концов мы устали, и нам захотелось расслабиться и получать удовольствие. Но не все смогли прекратить работу ради поиска удовольствий, и те, кто продолжал работать, искали способ закончить свой тяжкий труд.

Здесь речь идет о создании новой расы рабов.

Я боюсь.

Подъем и падение цивилизаций в соответствии с циклическими законами и пределы человеческого (и искусственного) интеллекта – это излюбленная тема научной фантастики сороковых годов. Обильное чтение бульварной литературы дало Филу ключ к пониманию специфики этого жанра.

Фил мучился от редакторских предпочтений газетной «Тетушки Фло». Свидетельством тому являются заметки Фила в его записной книжке, куда он бережно вклеивал свои публикации в «Клубе юных писателей». Тетушка Фло, изображенная в черной шляпе с характерными для Бетти Крокер[52]52
  Вымышленный персонаж, придуманный в 1921 году Брюсом Бартоном для рекламирования пищи. Популярность «ее» рецептов и поваренных книг была неимоверной.


[Закрыть] чертами, устраивала свой суд над каждым опубликованным произведением. По поводу «Он мертв» (стихотворения на смерть пса Фила) она несдержанно заявляла: «Пафос гуляет по каждой строке этого стихотворения, но мои глаза ничуть не увлажнились, когда я дочитала эти стихи до конца». Подобную «похвалу» трудно было вынести. Но когда The Visitation (призрак Бетховена возвращается, чтобы сочинить свою последнюю пьесу) заняло всего лишь второе место в ее литературном конкурсе «Выпускной день», Фил обозлился на то, что Тетушка Фло «сказала, что стихотворение написано неплохо, но маленьким авторам не следует писать о большом неведомом, а только о том, что им известно»! Замечание со стороны Тетушки Фло по поводу необходимости знать реальность было поддержано впоследствии некоторыми редакторами и критиками. Разочарование и вызывающее поведение тоже были постоянными у Фила – тридцать лет спустя он сорвался на редакторе Ace Books Терри Карре, который указал на то, что пора уходить от доминирующей в творчестве темы «Что есть Реальность?». Как будто бы – жаловался Фил – существовала какая-то реальная реальность, которую можно потрогать руками.

Разрыв с Тетушкой Фло произошел, когда пятнадцатилетний Фил опубликовал «Программные заметки о великом композиторе» – легкую сатиру на пафосные биографии в суперобложках, – придумав композитора по имени Вильгельм Фридрих Мотхавен. Когда Тетушка Фло назвала это произведением «не вполне творческим» фактографическим очерком, Фил возмущенно записал в своей книжке:

Тут я одурачил ее полностью – я ведь знал, что она не отличит сатиры от дырки в земле. Я надеялся, что она скажет что-нибудь глупое в своих комментариях, – вот она это и сделала. А теперь надо бы заставить ее извиниться в нашей газете!

Думаю, это моя последняя публикация здесь. Она дошла до той точки, когда перестала понимать мои рассказы. Больше нет смысла присылать их ей.

Да я и не думаю, что она когда-нибудь что-нибудь понимала!

В то время как Фил проявлял страсть к писательству, к школьным занятиям он продолжал относиться небрежно. Его оценки в Гарфилдской средней школе были хорошими, но ему было скучно с учителями. Чтобы подстегнуть его, Дороти стала подумывать о пансионе – Калифорнийской приготовительной школе в Охае, на юге. В каталоге этой школы прямо было сказано: «Настойчивая, упорная работа и пристальное внимание к достижению цели нашей Школы являются главными требованиями к каждому мальчику». Дежурство по кухне и еженедельные посещения церкви были обязательными.

На это Фил ответил тем, что заслужил школьный ранг cum laude[53]53
  С похвалой (лат.).


[Закрыть] в 1942/43 подготовительном учебном году. Кроме «С» по физкультуре, он хорошо успевал по всем предметам. В число малых дисциплинарных проступков включалось сквернословие и использование карниза для занавесок в качестве трубки для стрельбы горохом. Но напряженность нового режима дня вскоре себя показала. Его письма к Дороти из Охая демонстрируют замечательную способность Фила, которую он с большим успехом будет использовать в своих фантастических романах, – умение превращать простой набор фактов (в данном случае жизнь в Охае) в основу для постоянных размышлений и в равной степени правдоподобных и неправдоподобных выводов.

С самого начала Фил жаловался, что дежурство по кухне мешает его занятиям, поэтому у него бывают неудачи по математике; его вещи были украдены; над ним издевались восемнадцатилетки; он терял вес, потому что отказывался есть картошку, которую подавали дважды в день. Но он обиделся, когда Дороти предложила ему вернуться домой, – он был мужчиной, а не домашним мальчиком. Вероятно, она поняла, насколько трудно проследить за тем, что скрывается у него под внешней оболочкой. Из письма Фила, октябрь 1942 года:

Как только я послал тебе [предыдущее] письмо, я сразу же пожалел, что сделал это. Теперь я понимаю, что это было жестоко с моей стороны, и я думал, ты поймешь, что я тосковал по дому только первую неделю, и то, что ты ждала подобного письма. Конечно, тот факт, что ты бы хотела, чтобы я вернулся домой, потому что ты скучаешь по мне, не должен пересилить твою логику в понимании того, что я имел в виду вовсе не то, что сказал. […] Я думаю, вот что нам следует сделать: не посылай доктору Брашу [директору школы] никакого письма; не присылай за мной; не считай, что мне здесь не нравится. Мне действительно здесь очень не нравится, но сейчас мне здесь намного лучше, чем тогда, когда я писал то письмо. Затем, где-то в районе 23 октября, если мне все еще здесь не будет нравиться, я вернусь домой.

Неделей позже (или около того):

Я не люблю работать, но не думаю, что это как-то повлияет на то, вернусь я или нет. Теперь мне здесь нравится, если бы только не приходилось работать. […]

Я не останусь здесь, если не буду работать, потому что тогда каждый мог бы сказать: «Какой он маменькин сынок». Если ты считаешь, что мое отставание в учебе является достаточным основанием для возвращения домой, то я так и поступлю. Но здесь мне все-таки нравится.

К 22 октября он снова вернулся к своим запутанным переоценкам:

Бога ради, не говори мне, что я могу вернуться домой, потому что это похоже на то, как если бы ты сказала: «Хорошо, тебе сегодня не надо идти в школу». […] Я надеюсь, тот факт, что ты скучаешь по мне, не повлияет на твое решение. Если ты хочешь, чтобы я был избалованным сопляком, тогда позволь мне вернуться домой. Это будет признанием поражения, а я собираюсь доказать, что я такой же мужчина, как и каждый из мальчишек здесь.

В этом же самом письме Фил торжественно сообщил своей матери, что получил высшую оценку по английскому языку за сочинение про кошку, которое учитель вслух прочитал в классе, «потому что все начали упрашивать его читать дальше, после того как он прочел первый абзац вслух, чтобы поправить его». Фил добавил: «Я думаю, мое сочинение – ОК».

В последнем письме к Дороти в мае 1943 года Фил заявлял: «Пока я живу, я больше не сделаю такой ошибки – не пойду учиться в пансион». Он вернулся в Гарфилдскую среднюю школу для продолжения обучения в девятом классе осенью 1943 года; в феврале 1944 года он поступил в Среднюю школу Беркли. Но его трудности не закончились с отъездом из Охая. Было нечто глубоко внутреннее в его ненависти к академической системе. В письме 1974 года к четырнадцатилетней дочери Лоре он пишет:

Примерно в то время, когда я был твоего возраста, половину времени я гулял, а другую половину проводил дома. Школьные системы образования занимались тем […], что изолировали детей от реального мира, учили их предметам, которые никому больше не нужны, они оказывались совершенно неподготовленными к жизни, когда выходили из школы. Иными словами, чем лучше ты приспособишься к школе, тем меньше у тебя шансов позднее приспособиться к реальному миру. Так что я думаю, чем хуже ты приспособишься к школе, тем легче тебе будет управляться с реальностью, когда тебе, наконец, удастся покинуть школу, если такое когда-нибудь случится. Я полагаю, у меня есть то, что военные называют «плохим отношением», что значит «либо подчиняйся правилам, либо уходи». Я всегда предпочитал уходить.

Попытка Фила изобразить совершенно обратное соотношение между академическими и реальными жизненными навыками – вымученная. Его попытки оправдания – и даже восхваления – собственного взгляда на школьные проблемы наводят глянец на чрезмерные тревоги, которые он переживал в то время.

Те фобии, с которыми он не мог сражаться (как он и описывал Джорджу Колеру), усиливались во время его пребывания в девятом классе в Гарфилде, где он испытывал возобновляющиеся приступы головокружения, которые время от времени приковывали его к постели. Ученик Средней школы Беркли, его новый друг Дик Дэниэлс, уговорил Фила сопровождать его на выступление Симфонического оркестра Сан-Франциско. Фил обожал классическую музыку, но его слишком напрягало пребывание на публике. Энн Дик пишет: «Спустя годы Фил говорил, что испытал [на симфоническом концерте] ужасный приступ головокружения, и нечто необратимое произошло у него в душе, когда он слушал. […] Он как будто провалился куда-то и испытывал такое ощущение, что может смотреть на внешний мир только через перископ, а сам как бы находится в подводной лодке. Он чувствовал, что уже больше никогда не восстановит способность воспринимать мир непосредственно».

Чем были вызваны эти приступы? В декабрьском письме 1981 года к дочери Изе (тогда ей было пятнадцать лет – именно тот возраст, в котором у Фила начались приступы) он обозначил границы – выживание или забвение:

Примерно к седьмому классу школы начинает пробуждаться личностная самоидентификация человека. […] И (я так думаю, хотя могу и ошибаться) человек чувствует возможность того, что эта его новая индивидуальность, эта уникальная идентичность может быть подавлена, может быть поглощена тем миром, который противостоит ему или ей, особенно – другими возникающими повсюду идентичностями. И здесь подлинный страх заключается в том, что ты сам – ты, который когда-то не существовал, – можешь снова стать несуществующим; этот страх внутри тебя затопляет тебя идущими одна за другой волнами паники и поглощает ту самую индивидуальность.

Головокружение – как страх этого поглощения, угасания. В своем эссе 1965 года Schizophrenia & The Book of Changes Фил связывает эти страхи с побуждением, которое толкало его к написанию произведений в жанрах фэнтези и НФ. В романе «Сдвиг времени по-марсиански» (1964) главный герой Джек Болен, «экс-шизофреник», который ненавидел школу и работал ремонтным мастером в колонии землян на Марсе, должен наладить обучающий симулякр в Общественной школе. Когда одно из устройств, Добрый Папа, начинает выпаливать механически зазубренные «истины», Болен разражается яростной бранью:

«Так вот что я думаю, – сказал Джек. – Я считаю, что Общественная школа вместе с вами, автоматами, готовит новое поколение шизофреников. Вы расщепляете психику детей, потому что учите их ориентироваться в среде, которой не существует. Ее даже на Земле уже нет. Она устарела». […]

«Да, Крошка Джеки, так должно быть».

«Вам следует учить тому, – сказал Джек, – как нам…»

«Да, Крошка Джеки, – Добрый Папа прервал его, – так должно быть». […]

«Ты завис, – сказал Джек. – Добрый Папа, у тебя изношен зубец в передаче».

«Да, Крошка Джеки, – ответил Добрый Папа, – так должно быть».

Когда Фил поступил в Среднюю школу Беркли, линии фронта были уже начертаны: либо поглощение, либо бегство в создаваемое воображением царство искусства. Фил пришел для того, чтобы увидеть – он не мог с этим справиться, но мог увидеть, – что его «уникальная индивидуальность» не собиралась становиться покорной или логически опровергнутой.

Глава 3
1944–1950

Подлинная борьба за освобождение от моей матери (после окончания школы) была моментом/ситуацией/действием, в результате которого и благодаря которому я утвердил наконец свою независимость и идентичность как взрослый человек и как мужчина. […] Чем сильнее боль, тем достойней победа. […] Годы, после ухода от матери, были самыми счастливыми в моей жизни.

Фил, запись в дневнике, ноябрь 1981

Я никогда не целовал девушку, я еще не брился. Я читал Astounding Stories[54]54
  Astounding Stories – один из самых влиятельных журналов научной фантастики. Издается с 1930 года по настоящее время (уже под названием Analog). В 1953 году в нем будет опубликован и рассказ Дика «Самозванец».


[Закрыть] для развлечения. В 21 год я женился и развелся, брился каждый день, читал Джеймса Джойса, «Персидские войны» Геродота и «Анабасис» Ксенофонта для развлечения. […] В 15 лет я знал, чего я хочу от жизни, сейчас – не знаю. В 15 лет я был сгустком психологических проблем. Я остаюсь таким же, но по-другому.

Фил, письмо Хербу Холлису (первому и единственному его боссу) в 21-й день рождения Фила, 16 декабря 1949 года

Еще не зная об этом в те годы, когда я писал, мои размышления и писания были долгим путем к просветлению. Впервые я понял иллюзорную природу космоса, когда учился в старших классах. В конце сороковых годов я понял, что причинность – это иллюзия.

Фил, «Экзегеза», 1979

Вперед, в «реальный» мир, или Фил и Космос начинают всерьез сравнивать свои записи

В 1944 году Дороти и Фил переехали по новому адресу в Беркли – Олстон-уэй, 1171. Это был узкий двухэтажный дом, стоявший близко к улице, с остроконечной крышей. Спальня Дороти была на верхнем этаже, спальня Фила – на нижнем. Они не так часто совместно занимались домашними делами или питались. Их отношения были столь взрослыми по своей манере, что нередко поражало друзей Фила, – он высказывал свои суждения более резко, чем они могли бы позволить себе в общении со своими родителями. Дороти, чьи темные волосы уже были тронуты сединой, вела себя отчужденно и необщительно. Но напряженность между ними была заметна. Фил никогда не жаловался на нее друзьям – эта тема не обсуждалась.

Джеральд Акерман, друг Фила в старших классах, вспоминает, что тот дом «представлялся необычным и временным жильем». Его попытки поговорить с Дороти о книгах категорически отвергались: «она была либо раздражена, либо ей претила всякая болтовня – поверхностная, претенциозная и отвратительная. Ее спальня была похожа на сцену: она была пустой; ее кровать стояла у стены напротив двери; она сидела посередине кровати, когда я стоя разговаривал с ней. Вид у нее был довольно угрожающий».

Фил поступил в Среднюю школу Беркли в феврале 1944 года. Дик Дэниэлс, который познакомился с Филом на втором году обучения на занятиях по немецкому языку, называет его «дотошным» в приготовлении школьных заданий. «Он постоянно искал возможность избежать любой сложной ситуации. Он не любил оказываться в том положении, когда он в чем-то нуждался, и пытался избегать незащищенности». Фил приобрел рабочие познания в немецком языке, которые сослужат ему добрую службу – его независимое исследование нацистских военных архивов, хранящихся в Калифорнийском университете в Беркли, создало необходимый живой фон в его романе «Человек в Высоком замке».

Филу также доставляли удовольствие уроки продвинутого английского языка Маргарет Вулфсон, к которой он испытывал сильное мальчишеское влечение. Даже будучи взрослым, он сохранил большое уважение к мисс Вулфсон. В дневниковой записи 1970 года Фил говорил о его тогдашней любви как о «столь изысканной, что пленила меня, как ни одна другая женщина до нее, за исключением Маргарет».

Вулфсон подтверждает, что Фил был высокоинтеллектуальным учеником, который оставался «вещью в себе» и редко разговаривал в классе. Фил обладал «интуитивным воображением» и во время работы в классе «никогда не был удовлетворен импровизированными трактовками». Однажды вместо заданного литературного анализа она получила от него научно-фантастический рассказ, содержание которого она не может вспомнить. «Я бы предпочла, чтобы он выполнил задание, но, когда я прочитала то, что он написал, я прекрасно поняла, что получила нечто исключительное и что мне лучше не придираться к этому». Она предложила Филу послать этот рассказ в один из НФ-журналов, и если он принял это предложение, то никогда не говорил о нем, и ни одного рассказа Фила Дика не появлялось в журналах вплоть до 1952 года. Однако один неопубликованный рассказ – Stability – сохранился с его старших школьных лет. В нем изображена антиутопия XXV века, где властвует удушающий принцип Стабилизации, который не допускает никаких политических и технологических перемен. Подобные же статичные антиутопии появятся в двух научно-фантастических романах Фила пятидесятых годов: «Мир, который построил Джонс» и «Человек, который умел шутить».

В то время как друзья и мисс Вулфсон вспоминали Фила как блестящего ученика, сам Фил часто ретроспективно изображал себя измученным мятежником, который не мог «врубиться» даже в базовые курсовые задания. В письме 1974 года к дочери Лоре – в ответ на ее жалобы на школу – он пытался поддержать ее, изображая себя как полного раздолбая: «В старших классах мне было очень трудно. За тест по геометрии я получил «F-». Я проваливался по латыни и физкультуре. Я ненавидел каждую минуту занятий этими предметами. Я ничего не учил. Наконец, я отстал от своего класса, и меня перевели в самую слабую группу предыдущего класса, включая даже английский язык». По правде говоря, Фил никогда не проваливал занятий. По гимнастике у него были преимущественно «B»; по академическим предметам – «A» и «B». Он участвовал в литературном журнале и шахматном клубе. Что делало среднюю школу «сверхтяжелой», так это головокружения. С мая по сентябрь 1944 года Фила донимали повторяющиеся приступы, и он вынужден был пропускать некоторые занятия, что задерживало его продвижение к выпуску из школы.

В то же лето Джордж Колер заразился полиомиелитом. Фил вполне вылечился от своих приступов, чтобы наносить частые визиты своему другу. Колер вспоминает его доброту, но также и беспокойство, владевшее сознанием Фила: «Интересно, нет ли у меня легкой формы полиомиелита?» Этой болезни у него не было, но приступы астмы, тахикардии, а теперь еще и головокружения привили ему на всю жизнь ощущение слабого здоровья и страх перед болезнями.

Но Фил мог всегда компенсировать свои страхи кипучими страстями. Джеральд Акерман и Дик Дэниэлс разделяли его всепоглощающий интерес к классической музыке. Позднее Фил писал: «Я начал изучать и осваивать огромные территории на музыкальной карте; к четырнадцати годам я фактически мог распознать любую симфонию или оперу, определить любую классическую мелодию, которую при мне напевали или насвистывали». Акерман вспоминает нескончаемые беседы перед «Магнавоксом»[55]55
  «Magnavox» (громкий голос – лат.) – американская компания, с 1917 года производившая бытовую технику. В данном случае речь идет о проигрывателе.


[Закрыть] Фила на темы, включающие не только музыку, но и любимые фантастические рассказы Фила из последних выпусков журналов. Фил еще не обращался к традиционной классике, и Акерман сожалел об этом недостатке его вкуса. Но Фил всегда с подозрением относился к культурной претенциозности. Он, бывало, убеждал Дэниэлса, что запись музыки Чайковского (которого, насколько Филу было известно, Дэниэлс не любил) заставляет его возмущаться, когда кто-то смеет называть композитором Берлиоза. «Фил постоянно придумывал разные шутки и ситуации, которые приводили его друзей в замешательство. Это просто было частью его стиля и делало жизнь веселой». Но у Фила была своя, довольно «колючая» гордость. «У него была amour propre[56]56
  Здесь: самооценка (фр.).


[Закрыть], свойственная испанскому идальго».

Дэниэлс, который сопровождал Фила на концерт Симфонического оркестра Сан-Франциско в тот вечер, когда у него случился ужасный приступ, не предъявляет никаких свидетельств о трудностях у Фила. Но ни Дэниэлс, ни Акерман не могли убедить Фила снова пересечь Залив. Дэниэлс вспоминает: «Он захотел вернуться из-за ужасного страха застрять посередине зрительного ряда, обмочиться и выйти, опозорившись. Те же страхи он испытывал, когда ехал на поезде в Сан-Франциско и обратно. Это спорный вопрос: я не склонен принимать всерьез его реакции, связанные с фобиями, и что это было бы оскорбительным для него».

Страхи Фила перед общественным туалетом были неподдельными – они продолжались и когда ему было за двадцать. Но Дэниэлс чувствовал себя в замешательстве не только из-за фобий Фила, но и из-за его склонности легко обижаться: «У него могло быть поразительное множество жалоб на тебя. Он также нередко считал, что в том, что с ним происходит, виноваты другие, преимущественно злоумышленники; Фил начал отвечать за себя еще в раннем возрасте, но у него был свой способ толкования мира, он, бывало, создавал проблемы из воздуха, считая, что люди норовят причинить ему вред».

Если у Фила и были его страхи, то он также обладал большим обаянием. Оно, однако, не включало в себя элегантную внешность. Фил утратил свою детскую пухлость, но уделял мало внимания одежде («ходячий мусорный бак», подшучивал Дэниэлс), и часто, когда он только начинал бриться, он оставлял редкие «кустики» на месте бакенбард. Но у него были приятные, интеллигентные черты лица и проницательные голубые глаза. И еще он говорил быстро и весело, умея сразу же заинтриговать слушателя, когда был в хорошем настроении. Круг же друзей Фила был довольно узким. Увлечения приходили и уходили, но он редко ходил на свидания и не находил себе постоянную девушку.

Это приносило ему мучительную боль. В Schizophrenia & The Book of Changes Фил использует сексуальное отчуждение в старших классах в качестве метафоры битвы между защищенным индивидом (idios kosmos, или персональным сознанием) и внешним миром (koinos kosmos, или общественным сознанием). Коварный koinos kosmos выманивает idios kosmos из его убежища с помощью тактики, включающей сексуальное желание. «Эта биполярная внутренняя война длится бесконечно; тем временем у реальной девушки и в мыслях нет, что ты жив (и ты сам можешь догадаться почему: тебя нет)». Да, это читается забавно, но нет сомнений в том, что неприятие тяжело давалось мальчику с изголодавшимся сердцем, который только еще учился бриться.

Позднее Фил обвинял Дороти в том, что она медленно внушала ему, пока он учился в старших классах и сразу же по окончании школы, страхи связанные с его мужской природой, поскольку она была убеждена, что он станет геем. (К этому еще стоит добавить унизительные высказывания Эдгара по поводу слабой физической подготовки Фила.) Но беспокойство Дороти частично было связано с тем, что Джеральд Акерман уже в юности обнаружил в себе гомосексуальность. Вот как Акерман вспоминает свое кокетство в старших классах:

Я был единственным среди нас в то время, у кого была мысль, что он гей. […] Иногда я даже проверял или использовал их наивность. Я довольно часто прикасался к ним […] и даже время от времени брал руку кого-то из них в свою во время прогулок. […] Как-то раз Фил сказал мне, что его мать жалуется на подобные действия. […] Он просто рассказал мне об этом, не нарываясь на скандал и не делая предостережений, как будто бы это не имело особого значения, как бы к этому ни относилась его мать. Даже если так, […] то это произошло всего один раз, и к нему это никакого отношения не имеет, он же сам опирался только на нашу дружбу, – возможно, немножко странную и приукрашенную.

Как показывает этот случай, Фил не был ни геем, ни гомофобом. Но, несмотря на внешнее спокойствие, как это, возможно, показалось Акерману, Фил чрезвычайно боялся обнаружить в себе гомосексуальные тенденции. Одобряя своих друзей-геев, себе он это табуировал.

Как и его одноклассники, Фил надеялся, что когда-нибудь поступит в Калифорнийский университет в Беркли, хотя его, в отличие от большинства, не приводили в восторг дальнейшее обучение и последующая карьера. Но желание добиться хороших оценок возымело свое действие и привело к классическому завершению – экзаменационной горячке, которая (в совершенно «филдиковском» духе) вызвала прозрение, лелеемое им на протяжении всей жизни.

Был тест по физике. Фил сильно облажался. Он не мог вспомнить ключевой принцип вытеснения воды, на котором основывались восемь из десяти экзаменационных вопросов. Время подходило к концу, и Фил начал молиться. Когда все уже казалось потерянным, какой-то внутренний голос объяснил ему этот принцип простыми словами – и Фил получил отличную оценку. В записи «Экзегезы» 1980 года Фил указывает на этот случай как на отправной пункт его духовной жизни:

Это показывает западающую в память, жуткую, парадоксальную (и, по-видимому, причудливую и игривую) природу просветления: оно приходит к тебе, когда ты перестаешь преследовать его. Когда ты полностью и окончательно сдаешься. […] Да, выходя из этого лабиринта парадоксов и зеркальных противоположностей, кажимости, бесконечных изменений, я, наконец, нахожу ответ, который искал, цель, которую искал. И это то, с чего я начал в старшем классе на экзамене по физике, когда я молился Богу, христианскому Богу – который всегда здесь, который ведет меня к себе.

Фил не отождествлял этот голос (который говорил с ним намного чаще в семидесятые годы) исключительно с «христианским Богом». В «Экзегезе» он также называет его «Голос ИскИна» (искусственного интеллекта), «Диана», «Сивилла», «София» (гностическая богиня мудрости), «Шехина» (божественный женский принцип в еврейской каббале) и еще многими другими именами.

Если Фил в старших классах и не был той героической мятежной фигурой, которую он позднее изобретет, то он, несомненно, прошел сквозь нечто, похожее на ад, и вышел оттуда писателем. В год окончания школы Фил испытывал сильные приступы агорафобии, клаустрофобии и головокружений. К нему вернулись ранние затруднения с приемом пищи на публике. Как-то раз его охватила паника, когда он шел по проходу между столами в классной комнате, – ему показалось, что пол уходит у него из-под ног. Эти приступы вынудили Фила покинуть Среднюю школу в Беркли, он окончил ее в июне, занимаясь дома с репетитором.

На протяжении 1946/47 учебного года Фил еженедельно проходил психотерапевтическое лечение в клинике Лэнгли Портер в Сан-Франциско. Знакомым он объяснял эти свои частые поездки участием в особом обучении интеллектуально одаренных учеников. Фил был более искренен с такими друзьями, как Джордж Колер, который вспоминает ужасные приступы головокружения, вынуждавшие Фила лежать в постели, когда он был не в состоянии даже поднять головы. Сам Фил описывал свое состояние в то время как «головокружение». Колер (сейчас – доктор медицины) предполагает, что головокружение было вызвано лабиринтитом, воспалением внутреннего уха. Далее Колер подчеркивает: «У него никогда не было помутнения рассудка».

Два года, как вспоминает Фил, он еженедельно посещал психоаналитика-юнгианца, который «с усердием исследовал» «интуитивные процессы» у Фила. Отношение Фила к этой терапии включало в себя изрядную дозу здорового гнева. Фобии на время делали его беспомощным, но они не ослабляли его интеллект. Филу не нравилось, когда говорили, что он сумасшедший. В интервью 1977 года вызывающее поведение проглядывает сквозь «приглаженную» историю: