Текст книги "Филип К. Дик. Жизнь и Всевышние вторжения"

Фил говорил своей пятой жене, Тессе, что, когда они с Жанетт были женаты меньше двух месяцев, она заявила Филу, что имеет право встречаться с другими мужчинами. После этого он вынес ее вещи за входную дверь, сменил замки и запретил ей возвращаться. «Оглядываясь назад, – пишет Тесса, – Фил понимал, что его мать была права: они были слишком молодыми, чтобы жениться. Хотя в то время это слишком быстро подкосило его».

Но решающим ударом по их брачному блаженству была любовь Фила к его «Магнавоксу». Жанетт жаловалась, что Фил не давал ей спать ночью, без конца проигрывая пластинки, – пластинки, как говорила Жанетт, которые она ненавидела, – те самые пластинки, с помощью которых Фил обхаживал ее в тот первый день в кабинке для прослушивания. Однажды она пригрозила, что пригласит своего брата и он разобьет их все.

Судья в судебном заседании осенью 1948 года сказал, что никогда еще не слышал столь глупых оснований для развода, как угрозы разбить пластинки, но развод все-таки дал. Единственное, что Филу нравилось в Жанетт, как он говорил позднее, что она оставила его в одиночестве именно тогда, когда он работал над рассказами – преимущественно реалистическими, – которые не продавал. Возможно, этот брак и не был процветающим и успешным, но он сотворил чудеса для самоутверждения Фила. Тремя десятилетиями позже, в середине семидесятых, Фил позвонил Ласби, чтобы с далекого расстояния поблагодарить его за то, что он спас его от гомосексуальности.

В начале 1949 года Фил переехал на новое место жительства на Банкрофт-уэй. «Магнавокс» и стопки научно-фантастических журналов главенствовали в этой маленькой квартире. Вдобавок он и Ласби арендовали небольшую квартиру рядом с Гроув и Шаттак, которую они использовали, когда кому-то из них удавалось подцепить девушку-покупательницу в магазине Art Music. Фил в его двадцать лет выглядел по-мальчишески привлекательно: длинные темные волосы, нависавшие над его широким лбом, чувственные губы и внимательные, проницательные голубые глаза. Он ходил слегка сутулясь, одетый во фланелевую рубашку. Но он мог открыто улыбаться и обладал даром убалтывать. Вот суждение Ласби: «Фил стал прекрасно разбираться в том, для чего нужны девушки, и действовал в этом отношении весьма решительно».

Сомнительно, что Фил не отставал в этом отношении от Ласби (которому вскоре предстояло снова жениться). Но у него был целый ряд коротких, но ярких любовных приключений. Конечно, не все его влюбленности были взаимными. Он испытал безумное увлечение Кей Линди, которая работала в University Radio, но она предпочла Ласби. Была еще некая Мириам, которую Фил обожал, но она вместо того стала любовницей Конни Барбур, в будущем психотерапевта и последовательницы Юнга; Мириам и Конни стали соседями Фила, когда он в конце 1949 года переехал в более просторную «берлогу» на Дуайт-уэй, дом 1931. Клео Мини описывала Конни как «старшую сестру» Фила; она руководила его чтением практически всех трудов Юнга, доступных в переводе.

Единственной любовью, которую Фил будет вспоминать с глубоким чувством, была Мэри, потрясающая итальянка, которая работала в аптеке и была несчастлива в своем браке. Как и Жанетт, она была на несколько лет старше Фила. Вскоре Мэри прекратила незаконную интрижку, частью потому, что считала себя виноватой, частью потому, что чувствовала: Фил больше нуждается в ней, чем любит ее. К тому же она чувствовала себя неуютно в кругу друзей Фила; ей не нравились его консервативные музыкальные пристрастия, в которые не входили популярные песни, и она сомневалась в его якобы искушенности (недавно приобретенной!) в вопросах секса. Фил настаивал, в письмах умолял ее снова встретиться, говорил, что они как никто понимают друг друга; он противопоставлял это взаимопонимание своему видению koinos kosmos, изобилующему псевдореальностями, напоминавшими фантастические романы, которые вскоре появятся. Взрослые люди должны охранять их «уникальный центр сознания» с помощью «множества ярких и фальшивых «личностей-масок», чтобы они ослепляли тех людей, с которыми мы встречаемся». Человек тянется к кому-то, рядом с кем все маски могут быть сброшены. «Есть в твоей жизни тот, с которым ты можешь ощутить такую свободу, Мэри?»

Но той женщиной, которую Фил обречен был оплакивать в дальнейшие годы как свою величайшую любовную утрату, была Бетти Джо Риверс. Он и Ласби, оба были восхищены ее красотой как-то апрельским днем 1949 года, когда она стояла снаружи перед витриной Art Music. Фил подумал, что ее короткие темные волосы напоминают шлем валькирии из оперы Вагнера. Когда она вошла в магазин в поисках подарка для своего привлекательного приятеля (стипендиата по английскому языку в Калифорнийском университете), Фил тут же взял ее за руку и повел в кабинку для прослушивания. Когда она упомянула Букстехуде[73]73
  Дитрих Букстехуде (1637–1707) – датско-немецкий органист, один из крупнейших композиторов эпохи барокко.


[Закрыть] (композитор, записи которого заказал ее приятель, но о котором она ничего не слышала), Фил решил, что она обожает классическую музыку, и стал приносить ей альбом за альбомом для ее одобрения. Когда она сделала покупку, он проводил ее до дома. Они всю дорогу пылко разговаривали, и на подходе к дому Бетти Джо пригласила Фила зайти на сэндвич. Она вспоминает, что он «позеленел» и спросил: «Есть в комнате с другим человеком?»

Их любовная интрига расцвела, и миловидному приятелю было указано на дверь. «Мы слишком приукрашивали роман, как в кино». Они проводили часы, обсуждая книги, музыку и прочие серьезные проблемы. Вскоре Фил начал чувствовать себя комфортно, когда ел в компании с Бетти Джо, но он не хотел ходить с ней по ресторанам. Когда он пытался посещать те события, которые были ей интересны, возникали многочисленные затруднения. «Фил не подходил ни к одному кругу, в которых я вращалась. Его было очень трудно куда-нибудь взять с собой – он был чрезвычайно застенчив». После одного фиаско Фил дал ей два надписанных экземпляра его любимых книг – «Многообразие религиозного опыта» Уильяма Джеймса и «Горшок золота» Джеймза Стивенза. Надписи гласили: «Для Бетти – в обмен на совершенные одновременно шесть огрехов в компании». Он уверял ее, что мог общаться с людьми на работе, но предпочитал оставаться вне чьего-либо поля зрения, когда распаковывал пластинки. Фил посещал психотерапевта и относил все свои страхи за счет смерти Джейн. «Он всегда чувствовал, что это нечто похожее на германский миф или легенду о человеке, который вынужден искать свою вторую половину, и что он неполная личность, поскольку был рожден одним из близнецов. К этому же он относил свои проблемы с пищей».

Большую часть совместного времени они проводили в квартире у Фила в мансарде на Дуайт-уэй. Его комната была забита бульварными журналами, в которые он пытался продать, впрочем, безуспешно, свои рассказы, которые по жанру были ближе к фэнтези, чем к НФ. Некоторые из них были опубликованы (в сильно сокращенном виде) в начале пятидесятых, когда Фил решил все-таки стать автором научной фантастики. Но его первые рассказы были реалистическими. В тот период он писал их дюжинами, и все они к нынешнему времени утрачены. Вполне понятно, что постоянные отказы публиковать их со стороны редакторов сильно расстраивали Фила, которому очень хотелось стать писателем «мейнстрима» – серьезной литературы – тогда и навсегда.

И хотя Фил все еще оставался неопубликованным писателем, его рвение и убежденность в своем призвании были очевидны для Бетти Джо: «Привлекательность Фила заключалась в его таланте, который бурлил так, что в любой момент мог взорваться». Но Филу недостаточно было считать себя только писателем. Наоборот, он представлял себе счастливое будущее, в котором писателем была бы Бетти Джо, а он приносил бы ей апельсиновый сок, когда она работала. «Я думаю, что он придумывал для себя кого-то, кто разделил бы с ним его подавленное состояние, чтобы он снова продолжал писать, и больше всего, в этом отношении, он нуждался во мне». Бетти Джо выиграла грант для обучения в аспирантуре во Франции и завершала свою магистерскую диссертацию; Фил всячески поддерживал эти ее занятия, несмотря на собственную неприязнь к академическим наукам. Но когда он попросил, чтобы она сделала выбор между Францией и женитьбой, у Бетти Джо сомнений не было. Она уехала во Францию.

В ту осень Фил в последний раз попытался получить академическое образование. С сентября по ноябрь 1949 года он посещал Калифорнийский университет в Беркли. Он был замкнут в самом себе на протяжении двух лет, и это решение, вероятно, было вызвано необходимостью серьезного самоанализа в свете ужасающих воспоминаний о головокружениях в старших классах. Филу было двадцать лет, когда он записался на курсы истории, зоологии и философии (которая была для него главным предметом), наряду с обязательным обучением на военной кафедре[74]74
  В оригинале: ROTC (Reserve Officers’ Training Corps) – служба подготовки офицеров резерва.


[Закрыть]. Один из его преподавателей философии сориентировал его на Дэвида Юма, чей насмешливый и изысканный скептицизм был вполне в духе Фила; особенно он восхищался доводом Юма против причинности: «если А предшествует В, то это не доказывает, что А является причиной В». Фил также посещал лекции о немецких романтиках, которые углубили его любовь к поэзии Гёте и Гейне. Но курсы военной подготовки были для него тошнотворны. Фил поддерживал пацифистские взгляды Дороти и выступал против расширения американского военного присутствия в Корее. Фил будет вспоминать о том, как отказался маршировать с винтовкой и взял вместо нее метлу на парад.

Но копия его характеристики в Калифорнийском университете говорит о том, что он по собственной воле покинул университет в ноябре, на что ему, со всем уважением, было предоставлено официальное подтверждение в январе; его позднейшие заявления о том, что он был «исключен» и якобы «ему было сказано, что он никогда не будет принят снова» из-за пренебрежительного отношения к военной подготовке и/или к напыщенным профессорам, представляются неправдоподобными. После ухода из университета он подлежал призыву в армию, но был признан негодным из-за высокого кровяного давления.

Искандер Гай, друг Фила в Беркли в пятидесятые годы, слышал не столько о бунтарском, сколько о пугающем университетском опыте. Там возобновились приступы головокружений, в чем сыграли свою роль агорафобия и высокое кровяное давление. Как его ни назови, но опыт был угнетающим:

Он иногда упоминал об ужасном опыте, который он пережил, посещая университет. Весь проклятый мир психологически обрушивался на него, когда он шел по проходу в аудитории. Была такая боль, это не гипербола, сильная чертова боль, как будто весь мир исчезал перед ним, а сам он превращался в нечто болезненное, ранимое, приведенное в состояние боевой готовности, когда в любой момент пол мог уйти из-под ног и он бы перестал быть живым существом. Такого рода заявления он нередко делал. По всей видимости, у него и раньше были нелады с формальным образованием. Он чувствовал, что искалечен этим опытом; он производил на меня впечатление инвалида.

Интервьюеру Полу Уильямсу, который в 1974 году расспрашивал его о так называемом «нервном срыве», который стал причиной ухода из колледжа, Фил рассказал о своем мятеже и страхе:

ФКД: […] Ну, я имею в виду, что около девятнадцати лет, хм, я был не в состоянии продолжать делать то, что делал, поскольку я и вправду бессознательно не хотел делать этого. […]

ПУ: И «это» относится к университету в Беркли, военной подготовке и всем вещам такого рода?

ФКД: Да!

ПУ: Значит, и то и другое, а не только одна военная подготовка?

ФКД: Верно. Да, я проходил множество курсов, которые по сути были птичьим дерьмом. […] Я стою и гляжу в микроскоп. И нет там никаких инфузорий, потому что нет предметного стекла. А инструкция такая: «Нарисуй то, что видишь», – и я понимаю, что там ничего нет, вовсе ничего. Но я не могу сознательно согласиться с тем фактом, что это символ всех четырех предполагаемых лет в этом заведении, и я рисую картинки того, чего…

ПУ: Там и быть не может.

ФКД: Поэтому я становился ужасно перепуганным и растревоженным, сам не зная почему. Я бы навсегда испоганил себе жизнь. […] К счастью, я прислушивался к своему подсознанию, поскольку оно было слишком сильным, чтобы его отвергать. Оно вызволило меня из замкнутых сфер, где я был отрезан от широкого и истинного мира, и привело меня в реальный мир. Оно привело меня к работе, к женитьбе и к писательской деятельности, к более существенной жизни. […] Видите – я все еще защищаюсь? Именно потому, что я не окончил колледж.

В то время защищенность Фила еще не проявилась. Никто из друзей не вспоминает никакой апологетики по поводу ухода из университета, а они представляли собой академическое сообщество. Внешнему спокойствию Фила отчасти способствовало уважение к его умственным способностям, которые проявлялись даже в самых эрудированных кругах.

Его главные пробы пера в конце сороковых годов – фрагмент романа The Earthshaker (приблизительно 1947–1948) и законченный «Время собираться» (примерно 1949–1950) – свидетельствуют об остром и страстном воздействии, которое оказало на Фила открытие секса. Сохранились лишь фрагменты первых двух глав The Earthshaker; он не завершил его, но наброски и заметки дают некоторое представление об общем замысле Фила. В этих заметках даются ссылки на гностицизм, каббалу и мировое древо Иггдрасиль помимо прочих эзотерических тем. Главные персонажи взяты из юнгианских архетипов: странник, чудесное дитя, выживший из ума мудрый старик, земная женщина, змея. Стиль прозы здесь откровенно реалистичный. Что же касается секса, то он (как утверждают заметки) «акт безрассудства, безличности, бесчеловечности, небытия». Когда женщина вовлекает мужчину в сексуальные отношения, а после этого рожает, ее «власть над мужчиной становится полной». Из глубин материнской ненависти и подросткового отчаяния на сексуальной почве Фил замышлял самый пугающий роман. Неудивительно, что он не смог заставить себя закончить его.

Действие романа «Время собираться», который остается неопубликованным (но, возможно, найдет своего издателя в ближайшем будущем)[75]75
  Первое издание вышло в США в 1994 г.


[Закрыть], происходит в маоистском Китае в 1949 году. Три сотрудника американской корпоративной организации, которая была национализирована, ждут китайские войска, которые должны будут взять контроль над территорией. Здесь есть едва намеченная политическая тема (приложенная в качестве окончания), где атеистические китайцы в их рвении сравниваются с ранними христианами, в то время как Америка приравнена к императорскому Риму. Но в романе преимущественно исследуются через ретроспекции состояния душ тех троих сотрудников – Верна, Карла и Барбары, – у которых возникает бурный menage a trois[76]76
  Здесь: любовный треугольник (фр.).


[Закрыть] в течение их изолированного ожидания. Верн – откровенный циник, который несколько лет назад лишил Барбару девственности (что в романе подчеркнуто особо) и оставляет ее ожесточенной. Она пытается превозмочь эту обиду, снова вступив с Верном в любовную связь. Выходит ошибка. Ее мысли обращаются к молодому Карлу, которого она соблазняет (повторяя свое соблазнение Верном). Карл испытывает духовный шок, впервые увидев ее тело, когда она купалась в пруду на «райской» территории компании:

Он утратил все свои заветные образы и иллюзии, но теперь он понял нечто, ускользавшее от него раньше. Тела – его тело, ее тело – были почти одинаковыми. Все они были частью одного и того же мира. И не было ничего вне этого мира, никакого великого царства призрачной души, никакой области возвышенного. Было только это – то, что он видел своими глазами, […] все мечты и фантазии, которые он так долго лелеял, внезапно утратили свое существование. Исчезли тихо, как мыльный пузырь.

Распутная холостяцкая жизнь, с которой Ласби познакомил Фила и от которой он хотел убежать, женившись на Жанетт Марлен, не привлекала его. С того момента, как он покинул материнский дом, он стал искать свой собственный дом. Семейная фантазия о том, как он будет подавать Бетти Джо апельсиновый сок, в то время как она пишет, была перемещением (как отмечает Бетти Джо) его собственного страха перед вхождением в писательскую жизнь без спутника, к которому можно обратиться, когда его дневные фантазии будут исчерпаны.

Филу нужна была жена. Он также нуждался в руководстве со стороны редактора, симпатизирующего научно-фантастическим сюжетам, умных и изящно написанных в духе «мейнстрима».

И добрый иногда Космос, видя состояние этого юного писателя и, возможно, ощущая внутри него грядущие произведения, в которых Он будет возвеличен, немедленно обеспечил его и тем и другим.

Глава 4
1950–1958

Это было словно жизнь la bohemme[77]77
  Богема (фр.).


[Закрыть], великолепная, экстремально романтичная. Были ли мы бедными? У нас был дом, но о наличии денег говорить не стоит… У нас был раз в неделю «Линдоновский соус» с куриными потрохами по десять центов банка. Как мы любили его! С жареной или вареной картошкой.

Клео Мини

Читая рассказы, включенные в этот том, следует держать в уме, что большая их часть была написана тогда, когда в глазах всей Америки на НФ принято было смотреть свысока, как будто бы ее вообще не существовало. Они вовсе не были забавными – насмешки над писателями-фантастами. Это делало наши жизни несчастными. Даже в Беркли – или особенно в Беркли – люди, бывало, спрашивали: «Неужели вы пишете нечто серьезное?» Мы не зарабатывали денег; немногие издатели публиковали фантастику (единственным регулярно публикующим издательством было Ace Books); обращение с нами было воистину жестоким.

Фил, предисловие к сборнику рассказов The Golden Man (1980)

Вы знали [что касается написания научной фантастики в ранние пятидесятые годы], что у вас в руке грязный конец палки, но вы все же держите ее в руке. Терри Кар (редактор) как-то написал, что если бы Библия была опубликована в серии Ace Double, то ее бы сократили и разделили на два тома, по двадцать тысяч слов в каждом, и Ветхий Завет был бы переименован в «Повелителя Хаоса», а Новый Завет – в «Нечто с Тремя Душами».

Карен Андерсон, жена писателя-фантаста Пола Андерсона

Став настоящим писателем, Фил узнаёт жизнь в гетто научной фантастики и пытается бежать из этого ада, но пишет в нем лучшие свои вещи.

Америка в пятидесятые годы была странным и удивительным местом для того, чтобы начинать там свою карьеру писателя-фантаста, как это собирался сделать Фил.

Это вполне справедливо, что к научной фантастике с презрением относились чистенькие, благопристойные люди, претенциозно относящиеся к культуре. Но столь же справедливо и то, что быстро растущее число читателей (преимущественно детей, но также и ветеранов Второй мировой и корейской войн, которые верили в грядущие опасности нового атомного века), любило такое чтиво. Оно не только предлагало неукротимые события и приключения, оно также осознавало – что редко можно было встретить в традиционной литературе, – что общество неотвратимо движется к коренным техническим переменам, которые, в свою очередь, вынудят переоценить все то, с чем мы связались. Задолго до того, как компьютеры стали непременной бюрократической принадлежностью, ими уже пользовались безумные ученые в научно-фантастических произведениях пятидесятых годов.

В результате этого в первую половину пятидесятых годов был бум бульварных журналов, публиковавших фантастические рассказы. В газетных киосках появились и скоро исчезли Dynamic SF, Rocket Stories и даже Les Adventures Futuristes. Продажа рассказов в такие журналы не приносила славы и богатства, зато позволяла молодым авторам учиться в процессе и зарабатывать на жизнь научной фантастикой.

Фил, вероятно, чувствовал себя с самого начала деклассированным как писатель-фантаст, но он оттачивал свой талант. И ему повезло, поскольку он встретился с двумя людьми, которые повели его через одиночество и неопределенность писательской жизни. Первым из этих людей была Клео Апостолидес, на которой Фил женился в июне 1950 года и с которой он провел самые безмятежные (для него лично) восемь лет жизни. Вторым был Энтони Бучер, редактор The Magazine of Fantasy and Science Fiction, который помог Филу стать наиболее плодовитым молодым писателем-фантастом той эпохи.

Клео было восемнадцать лет, когда она впервые встретила Фила в Art Music зимой 1949 года. Ей нравилась опера, поэтому они, естественно, стали беседовать. Клео была гречанкой, с темными волосами, решительным лицом, округлой фигурой и приятным смехом, который легко мог переходить в пронзительное хихиканье. Она любила жизнь, знала, что ей нужно, была чрезвычайно любопытна и умна без всякой претенциозности. Клео заметила, что Фил был застенчивым. Она пригласила его к себе домой послушать пластинки. Это было их первым настоящим свиданием.

«Йи Юнь» в Чайна-тауне Сан-Франциско было тем местом, куда Филу нравилось приглашать людей, – из-за его маленьких размеров и индивидуальных кабинок с высокими стенами. Официант по имени Уолтер очень хорошо знал Фила. Клео вспоминает: «Уолтер закончил нас обслуживать. Мы ели мало – мы были слишком взволнованы, – и под конец обеда Уолтер заворчал на нас, упаковал всю оставшуюся еду и заставил нас взять ее домой. Очень мило».

Клео стала постоянным посетителем квартиры Фила в мансарде на Дуайт-уэй. В то время у него было два соседа по квартире: Алекс, высокий белокурый поляк, и Тофик – выходец либо из Турции, либо из Сирии. У всех дела шли хорошо, и чердачная атмосфера, создаваемая скошенными потолками и стенами, покрашенными в яркие основные цвета (превалирующий стиль в Беркли), восхищала Клео. Комната Фила вся была заполнена книгами и пластинками, наряду с голландской печью и маленькой газовой плитой для приготовления самой простой пищи. В конце концов Алекс и Тофик откланялись и Клео въехала туда.

В то время как Фил поочередно работал то в Art Music, то в University Radio, Клео посещала Калифорнийский университет и часто меняла специализацию, в конце концов остановившись на основном курсе обучения. Она читала с жадностью и выбрала для себя занятие скульптурой. Разнообразие связанных с университетом работ на неполный рабочий день, которыми она занималась, позволили ей в конечном итоге обеспечить Филу серьезную экономическую поддержку в первые годы его писательской карьеры.

Еще до встречи с Клео Фил начал вносить плату за старый дом номер 1126 по Франциско-стрит, на западных террасах Беркли. Он должен был въехать туда в мае 1950 года. Фил сделал Клео предложение. Она рассказывает:

Мне было все равно – выходить замуж или нет, но у нас был очень романтичный период, Фил упомянул об этом, и я согласилась, но было бы вполне хорошо, если бы этого не произошло – если вы живете вместе, то каждый считает, что вы женаты, поэтому зачем придавать этому большое значение? Но Фил беспокоился. В первую очередь, мне еще не было двадцати одного года, и Фил боялся, что его мать может в один прекрасный день сообщить об этом властям. Не знаю, для меня это звучало по-дурацки.

Дороти легко согласилась на второй брак ее сына в возрасте двадцати одного года. Но она не ладила с Клео, которая, как думала Дороти, была нелюдимой и замкнутой в ее присутствии. Дороти была совершенно права: Клео не любила ее из-за рассказов Фила о его детских горестях, и, по ее собственным ощущениям, «Дороти была весьма яркой и независимой женщиной, но ее отношение к другим людям исходило из очень горького взгляда на мир, а я этого взгляда не разделяла».

Некоторые возражения по поводу свадьбы возникли со стороны семьи Клео. Когда Клео сообщила своей матери Александре об этой новости, та расплакалась: Фил не был греком. Ее отец Эммануил, врач из Сан-Франциско, не знал о свадьбе до свершившегося факта, поскольку они считали, что он будет яростно возражать. Но вскоре Фил замечательно поладил с ними обоими, беседуя о медицине с Эммануилом и о греческой драме и религиозных мистериях с Александрой, которая была бакалавром в области классической литературы.

В июне 1950 года церемония состоялась в Городской ратуше Окленда. Клео вспоминает:

Судья был очень мил с нами. Он уделил нам больше времени, чем священники, которые обычно формально относятся к проведению бракосочетаний, и провел с нами приятную беседу, напомнив, что нам не следует гневаться друг на друга и всегда понимать точку зрения каждого из нас. По дороге домой нам пришлось делать автобусные пересадки, и на мне было это ужасное коричневое пальто, и, пока мы ждали второго автобуса, птичка с крыши дома капнула прямо на это пальто. И я спросила: «А что это может предвещать?» А Фил ужасно рассмеялся и сказал, что эту птичку прислала его мать.

Фил описывает их двухэтажный дом в рабочем районе на Сан-Пабло-авеню в «Свободном радио Альбемута» (1985): «Дом был очень старым – одной из самых ранних фермерских построек в Беркли – на участке всего тридцати футов в ширину, без гаража, на болотистой почве, и отапливался только плитой на кухне.

Ежемесячная плата за него составляла двадцать семь с половиной долларов, поэтому мы так долго там и прожили».

Его решение быть писателем оставалось в силе, несмотря на стремительный поток отказов от его реалистических рассказов. В начале нового десятилетия он все еще хотел писать «мейнстрим». Поскольку время для писательства было ограничено его работой в Art Music, Фил был вполне готов к тому, чтобы заниматься своим ремеслом в поздние ночные часы. Он использовал маленькую столовую в качестве своего писательского кабинета; рядом с его рабочим столом и печатной машинкой стоял «Магнавокс» и коллекция пластинок (он всегда писал под классическую музыку), а кошки, например Магнификат, неслышно приходили и укладывались спать у картотечных шкафов Фила. Бланки с извещениями об отклонении его рукописей были приклеены к стенам. Клео клянется, что как-то раз семнадцать рукописей было возвращено в один день. «У нас был маленький почтовый ящичек, и они вываливались из него на порог. Он отправлял их снова. Мы оба знали, что Фил обладает талантом. Мы также знали, что непонятно, как быть с этим талантом, если его произведения не будут продаваться».

В гостиной стоял большой телевизор (Фил доверял товарам Холлиса, которые сам продавал), для которого он сделал защитный фанерный ящик. Крыша протекала (они подставляли ведра во время дождя), и мыши гнездились в щелях кухонного потолка. Клео рассказывает:

Мы сидели на нашей маленькой кухне и смотрели вверх на мышиные хвосты. Если ты стукнешь ее по хвосту, то мышь уберется. Когда дошло до четырех хвостов, мы решили поставить мышеловку в нашей маленькой кладовке. Кофейная банка подпиралась спичкой, к которой мы привязывали шнурок. За несколько недель мы поймали тридцать две мыши, относили их на соседние пустующие участки и отпускали. Проходили недели, и хвостов становилось все меньше и меньше, и это стало вызывать у нас нехорошие чувства. Одна из последних маленьких мышек оказалась очень странной и умной. Мы долго думали – и решили оставить ее.

Фил посвящал всю свою раннюю писательскую энергию написанию «мейнстрима» – массивной «Время собираться» и, по меньшей мере, двух дюжин рассказов, которые не сохранились. Его возвращение к фантастике произошло благодаря встрече с Уильямом Энтони Паркером Уайтом, он же – Х. Х. Холмс или (как его знал писательский научно-фантастический мир) Энтони Бучер.

Под своим настоящим именем – Уайт – Бучер делал обзоры новых детективных романов в газетах New York Times и San Francisco Chronicle. Под именем Холмс он писал детективы и сценарии для радиошоу «Приключения Грегори Худа». Как Бучер он публиковал научно-фантастические и фэнтезийные рассказы. Сами по себе рассказы Бучера не впечатлили Фила, но его издательские навыки – да. Он в возрасте тридцати восьми лет, совместно с Дж. Френсисом МакКомасом, основал журнал The Magazine of Fantasy and Science Fiction. В F&SF предпочитали те произведения, в которых особенно ярко выражалась литературная сторона, а не идея научного (пускай и псевдонаучного) изобретения, любимая остальными издателями НФ. Хоть это и нельзя назвать революцией в литературе, но для популярного чтива начала пятидесятых годов это был прорыв.

Бучер был коллекционером записей и ведущим программы «Золотые голоса оперы» на калифорнийском музыкальном радио KPFA. Фил встретился и познакомился с ним в магазине Art Music. Фил позднее напишет в эссе Self Portrait (1968): «Благодаря ему я понял, что человек может быть не только старым, но и старым, и образованным, и получающим удовольствие от научной фантастики». Фил действительно был поражен знакомством с этим человеком. Бучер был человеком весьма доброжелательным и мягким, католиком по вере, но, несмотря на это, умным человеком. Бесконечно влюбленный в книги, Бучер читал на ходу, даже когда ходил по улицам Беркли.

Бучер еженедельно обучал писательскому мастерству в своем доме в Беркли на Дана-стрит, 2643. Вечерами по четвергам каждый, кто вносил взнос размером в один доллар (преимущественно собиралось восемь-десять учеников), мог предоставить свои рукописи на взыскательный, хотя и снисходительный суд Бучера. Он читал эти рукописи вслух, громко, голосом, напоминающим Дилана Томаса[78]78
  Марлайс Томас Дилан (1914–1953) – выдающийся валлийский поэт, прозаик, драматург.


[Закрыть]. Он постоянно курил, и у него всегда под рукой был пульверизатор. Писатель Рон Гуларт, который посещал занятия Бучера в 1951 году, вспоминает, что тот особо подчеркивал следующее правило для научной фантастики и фэнтези: «Вот вам исходная посылка, из которой следует все прочее: у вас может быть персонаж, который проходит сквозь стены, но никакой другой персонаж в том же самом рассказе не должен быть невидимым. Он нередко ссылался на Герберта Уэллса, говорившего, что свинья, перелетающая через забор, – это фэнтези, но если все животные смогли бы летать – это уже нечто совсем иное».

Изредка на этих занятиях появлялась и Дороти, чьи успехи в «мейнстримном» сочинительстве были не более удачными, чем у Фила. Несмотря на то что он был сердит на Дороти, Фил часто давал ей читать свои рукописи. По ее настоянию Фил посетил несколько этих собраний, но вскоре он стал испытывать те же приступы страха, которые появлялись у него во время занятий в классе. Клео ходила туда вместо него и записывала замечания Бучера по поводу его рукописей. Наконец пришла победа. В Self Portrait он продолжает:

Он не отвечал многим литераторам, но, к моему удивлению, ему приглянулся тот короткий фэнтезийный рассказ, который я написал; казалось, что он оценивает его, исходя из экономической прибыли. Это побудило меня писать все больше и больше рассказов фэнтези, а потом и научную фантастику. После этого в октябре 1951 года я продал свой первый рассказ в тот самый журнал – F&SF, – редактором которого был Тони Бучер.

Рассказ назывался «Рууг» (первоначально озаглавленный Friday Morning), и Бучер заставил Фила несколько раз переделывать текст, прежде чем он принял его. В самой истории повествуется о том, что собака по кличке Борис понимает: мусорщики, которые вывозят отбросы, на самом деле – инопланетные Рууги, которые процветают на пище, помещенной в металлические «жертвенные урны». Борис лает: «Рууг!» – чтобы предупредить своих хозяев, но он их раздражает, и они собираются избавиться от него. Это человеческое безразличие помогает Руугам: