Текст книги "Похождения Бамбоша"

ГЛАВА 42

Прошло два месяца с того времени, когда происходили вышеизложенные драматические события. Людовик и Мария были все еще очень слабы, но дело шло на поправку.

Когда князь Березов нашел их бездыханные тела в квартире на улице Сосюр, он решил, что юноша и девушка мертвы.

И впрямь, от них, лежащих в объятиях друг друга, исходил холод смерти. Еще несколько минут – и сильный яд довершил бы свое пагубное дело. К счастью, помощь подоспела вовремя. Живший по соседству врач, друг Людовика, немедленно примчался и оказал первую помощь. Следом за ним появились руководитель интерна и один из его профессоров, известнейший физиолог. Отравление было таким сильным, что на первых порах надежды на спасение несчастных молодых людей практически не было. Погруженные в болезненное оцепенение, полуослепшие, утратившие слух, парализованные, они почти не осознавали, что живы, и сожалели о смерти, которая была столь сладостна…

Возвращение к жизни, причинявшее им телесные страдания, было началом нестерпимых душевных мук – оба боялись последствий своей отчаянной попытки самоубийства…

Стоя у их постелей, князь Березов, осунувшийся, с покрасневшими глазами, расспрашивал врачей, в ответ только грустно качавших головами. Склоняясь над Марией, он шептал ей на ушко:

– Прости нас, сестренка, прости… Ты выйдешь замуж за кого пожелаешь… Ты станешь женой Людовика…

Потом он, обращаясь к интерну, настойчиво твердил:

– Людовик! Людовик, дорогой, вы слышите меня? Юноша не в силах был пошевелиться… Он только поднимал веки, хотел отвечать, но не мог…

– Вы станете супругом Марии! Вы поженитесь, как только оба поправитесь…

Несмотря на самое энергичное лечение, на заботливый уход, они более двух недель находились между жизнью и смертью.

Наконец, благодаря сильнейшим медикаментам, эффективным противоядиям, не только устранявшим разрушительное действие яда, но и предупреждавшим осложнения, влюбленные оказались вне опасности. В конце концов, уверенность в том, что отныне ничто не сможет их разлучить, тоже явилась своеобразным лекарством и способствовала выздоровлению.

Они будут принадлежать друг другу, на пути их любви больше не стоит никаких препятствий. Людовик и Мария постепенно оживали, чувствуя, что отныне их уделом станет счастье, оплаченное столь дорогой ценой. Их не разлучили. Они лежали в одной палате, рядом. Жизнь сблизила их, как чуть не сблизила смерть.

Большое горе омрачило дни выздоровления, которые любовь делала столь светлыми. Людовик узнал, что арестован Боско, что за решеткой оказались Мими с Леоном. Трое его друзей томились в темнице, и это несмотря на все хлопоты за них, несмотря на их безупречное прошлое, несмотря ни на что! Более того, это дело, как бы нарочно запутываемое правосудием, попало к следователю, неумолимому и непреклонному по отношению к людям маленьким, скромным, незнатным, которые могли быть и ни в чем не виноваты и чьи моральные принципы как раз и свидетельствовали об их полной невиновности. Этот крючкотвор, известный тем, что отдал постановления о прекращении нескольких громких дел, так все подтасовал, что обвиняемые, в один голос отрицавшие свою вину, все-таки предстали перед судом присяжных.

Обвинение было чудовищным: Леон Ришар и его невеста, Ноэми Казен, обвинялись в подделке переводного векселя. И подумать только, судить их должны были вместе с Боско, признанным следствием их сообщником! С другой стороны, арест так называемого барона де Валь-Пюизо вызвал страшный переполох. Его положение в обществе, предполагаемое крупное состояние, связи, готовившийся брак со свояченицей князя – все это сделало падение барона фактом, известным всему Парижу. Бандит, сперва все начисто отрицавший, под грузом неопровержимых доказательств, вынужден был сознаться. На смену запирательству пришла гордая похвальба: негодяй хвастался своими преступлениями, занимался самовосхвалением, пытался оклеветать окружавших его людей, впутать их в свое дело. Одним из тех, кому было не по себе, являлся Малыш-Прядильщик. Этот прощелыга, поручавший Бамбошу различную грязную работу, трясся от страха, как бы тот не выдал его в руки правосудия. Но Бамбош был слишком тонкой бестией, чтобы не воспользоваться столь выгодной для себя ситуацией. Он благоразумно держал язык за зубами и не проговорился. Малыш-Прядильщик послал ему адвоката, очень ловкого и ничем не брезговавшего малого, которому было безразлично кого защищать и какие применять для этого средства. Бамбош согласился на этого адвоката, сразу же заявившего:

– Моя первая задача – спасти вашу голову. Позднее вам передадут кругленькую сумму и помогут бежать из Новой Каледонии, вернее из Гвианы, потому что вас, вне всякого сомнения, отправят именно в эту колонию.

– Это почему? – удивился Бамбош.

– Потому что в Гвиану сейчас вывозят всех приговоренных к пожизненному заключению. А вы ни на что другое даже и рассчитывать не можете.

– Договорились, – согласился Бамбош. – Услуга за услугу. Можете быть уверены, что я буду нем как рыба.

Успокоенный его словами, Малыш-Прядильщик, который должен был бы занять место на скамье подсудимых рядом со своим сообщником, приготовился, со всей жаждой мести, давать свидетельские показания против Леона, Мими и Боско.

В свою очередь Бамбош, почувствовав такую поддержку, вел себя крайне осмотрительно, хотя и продолжал бахвалиться.

Прокурор предъявил ему такие тяжкие обвинения, что за них могла быть присуждена смертная казнь. Но если доказательств нравственного характера было более чем достаточно, то материальных улик явно не хватало.

Начав с признаний, бандит поступил опрометчиво. Но ему удалось с дьявольской ловкостью взять свои показания назад, ссылаясь на то, что следователь оказал на него моральное давление, которому он не смог противостоять. Этому факту адвокат умудрился даже придать выгодную для подсудимого окраску – на присяжных сообщения такого рода всегда сильно действуют, что и понятно. Потому что при нашей плачевной, лишенной должной гласности, судебно-следственной системе честь, безопасность, да и сама жизнь подозреваемого, даже невиновного, находятся в руках следователя, чья профессия – обнаружение злоумышленников – предполагает склонность в сидящем перед ним человеке видеть a priori[78]78
  Здесь: заранее (лат.).


[Закрыть] преступника.

Дело кончилось тем, что следствие не сумело инкриминировать Бамбошу ничего, кроме ряда крупных краж, отягченных или не отягченных насилием. И ни одного убийства.

Полиции удалось схватить несколько «подмастерьев», с большой ловкостью увиливавших от вопросов следователя, но ни в чем не признававшихся и не выдавших своего главаря. Единственное, в чем, глумясь над правосудием и своими жертвами, признался Бамбош, – это в покушении на Марию и в похищении ребенка. Рассказывая об этом, он чуть по полу не катался от хохота, знал, что самое страшное позади.

– Признайте, господин следователь, – издевательски требовал он, – неплохо было склеено дельце? Я описываю все в мельчайших подробностях из чистого авторского самолюбия и еще для того, чтобы доказать вам, что я не фраер[79]79
  Фраер – буквально: простак, наивный человек (используется как обозначение лица, не принадлежащего к преступному миру).


[Закрыть]. Еще немного – и я бы женился на крошке с двухмиллионным приданым. Тогда б я завязал, слово чести, и приглашал бы судейских воротил к себе на приемы. А теперь изволь все начинать сначала! Меня ведь приговорят к пожизненному заключению… А ведь какая это потеря времени – пока до каторги доберешься, пока сбежишь, пока вернешься домой… Глядишь, года уже нет. А может, и больше… Но вы не волнуйтесь, наше достойное общество ничего не потеряет, если немного подождет!

События развивались точно так, как предвидел Бамбош.

Слушание дела было назначено на пятнадцатое апреля. В этот день обвиняемые предстали перед судом присяжных. Во Дворце правосудия[80]80
  Дворцом правосудия во Франции называют здание суда. Здесь речь идет о парижском Дворце правосудия на острове Сите, бывшей королевской резиденции и местопребывании парижского парламента, а также городского суда. Часть этого многократно перестраивавшегося памятника архитектуры до сих пор используется для судебных заседаний.


[Закрыть] толпился народ. Многочисленные старые друзья и подруги бывшего барона де Валь-Пюизо хотели увидеть, как его осудят. Аудитория подобралась великолепная. Бандит держался с немыслимым апломбом. Министерство юстиции потребовало смертной казни. Защитник, человек далеко не бесталанный, побеждал обвинение его же собственными доводами.

Бамбоша приговорили к пожизненным каторжным работам.

Когда был зачитан приговор, он поднялся и насмешливо обратился к суду:

– Большое спасибо, господа, до следующего раза. – И, обернувшись к публике, где виднелось много представителей высшего света, добавил: – И вы, господа подозрительные типы, и вы, легкомысленные красотки, до свидания! Мы увидимся раньше, чем вы думаете!

Его слова были встречены аплодисментами. По общему мнению, барон держался превосходно.

На следующий день на позорную скамью были посажены Леон, Мими и Боско.

Первые двое обвинялись в изготовлении фальшивого переводного векселя, третий – в соучастии.

Несмотря на безупречное прошлое художника-декоратора, несмотря на полную трудов, лишений и самоотречения жизнь Мими, чудовищное обвинение против них было поддержано. Ничто не смогло перевесить улики, с адской сноровкой сфабрикованные Бамбошем.

В ответ на возмущенные протесты Леона Ришара следователь предъявил фотографию текста, отпечатавшегося на найденной у него в комнате промокательной бумаге, – слова точно совпадали со словами, цифрами, целыми абзацами векселя.

Среди улик имелось также письмо, якобы написанное Малышом-Прядильщиком, которое, как и вексель, было творчеством Бамбоша.

Это припрятанное в личных бумагах Леона Ришара письмо было ответом на просьбу о вспомоществовании, направленную Леоном Ришаром Гонтрану Ларами от имени Ноэми Казен.

Не давая на эту просьбу категорического отказа, как если бы против него имелись документы, с помощью которых его могли бы шантажировать, Гонтран просил отсрочки, а также – снижения цены.

Мы помним, что эта тяжкая улика, это письмо, было от первого до последнего слова написано Бамбошем, сообщником Малыша-Прядильщика в его подлой мести.

На все опровержения Леона прокурор демонстрировал документы – крыть было нечем!

А мерзавец Гонтран Ларами, вызванный в суд свидетелем, показал под присягой, что действительно писал это письмо, и назвал Леона Ришара подонком и шантажистом!

Леон со своей стороны живописал сцену, когда Ларами наглыми приставаниями оскорбил Мими.

Малыш-Прядильщик заверял, что Мими просто распутница, что она завлекла его в ловушку, что Леон, используя силу, пустился во все тяжкие и решил вытянуть из него значительную сумму.

Выслушав правдивые объяснения Леона и наглую ложь Малыша-Прядклыцика, суд, разумеется, отдал предпочтение лжи.

Леон был простым работягой, к тому же интересовался идеями социализма, а у Гонтрана было сто миллионов!

Все та же песня про глиняный и железный кувшин!

Что касается Боско, то факты его задержаний за бродяжничество так настроили следователя против юноши, что он неизвестно почему приплел его в качестве сообщника.

Мими и Леон, давно не видевшиеся, встретились теперь, сопровождаемые жандармами, но где – в большом, обшитом деревянными панелями зале, в глубине которого теснились люди. Грубый, бесчеловечный закон категорически запрещал им броситься друг другу в объятия.

Бедные дети! Слезы лились из их глаз, они едва могли выговорить:

– Леон!.. О мой Леон!

– Мими, дорогая моя, любимая!

Они как сквозь туман видели красные мантии судейских, черные костюмы присяжных заседателей, с трудом сознавали, что их обвиняют в бесчестном поступке, их, для которых честь и сознание долга были святыней!

Боско, чувствовавший себя вполне в своей тарелке, попытался было приободрить их, но не преуспел.

Их спросили имена, фамилии, место рождения.

Они отвечали машинально, не узнавая собственных голосов, как будто за них говорил кто-то чужой.

Председательствующий начал допрос.

Леон защищался с нечеловеческой энергией, находя выразительные слова, трогавшие порой сердца публики.

Скромное поведение Мими, ее отчаяние производили прекрасное ьпечатление, вызывали искреннее сочувствие.

К несчастью, пронизанные ненавистью, коварные и вероломные показания Малыша-Прядильщика произвели оглушительный эффект. К тому же на миллионера глазели как на диковинное животное, и присяжным льстило, что такой богач подал на рассмотрение свою жалобу, как простой смертный.

Заместитель прокурора обращался к нему почтительно, в голосе его звучали даже подхалимские нотки.

Задача защитника, мэтра Александра, оказалась не из легких. Но эти трудности лишь придали вдохновение выдающемуся оратору-социалисту, никогда еще его недюжинный талант не блистал так ярко, а красноречие не было таким взволнованным, искренним, берущим за душу. Его слова лились прямо из сердца, вызывая на глазах зрителей слезы, тут и там слышались крики «браво!», которые председательствующий обрывал механическим голосом.

На беду, представитель Министерства юстиции сумел с непревзойденным коварством примешать к уголовному делу политику. Да так ловко, что Леон, главный обвиняемый, должен был отвечать не только за прегрешение перед обществом, но и за учение, горячим сторонником которого был, как будто одно было связано с другим! О, тенденциозные процессы, каких только беззаконий и несправедливостей они не порождали!

Во время Реставрации – бонапартистские тенденции… При Карле X – либеральные… При Империи – республиканские, при Второй Империи – социалистические…

Сегодня мы ошиблись! Но завтра правда восторжествует!.. И суд неумолимо приговаривает к наказанию человека не столько за то, что он сделал, сказал или написал, сколько за учение, которое подсудимый исповедует.

Леон должен был стать и стал жертвой настроения умов, особенно ярко проявляющегося в эпохи великих переломов, сотрясающих фундамент старого социального устройства.

Взволнованные присяжные, думая, что показывают хороший пример, вынесли чрезвычайно суровый вердикт.

Леона Ришара, потрясенного, а еще более возмущенного, приговорили к восьми годам каторжных работ! Мими оправдали. Но, услышав ужасный приговор любимому, она похолодела. Все закружилось у нее перед глазами – замелькали какие-то тени, цветовые пятна, бесформенные предметы, не имеющие названия. Вдруг взрыв хохота потряс ее, она так пронзительно закричала, что взбудоражила и перепугала зрителей. У бедной девочки внезапно начался приступ безумия.

Когда ее уводили, она жестикулировала и выкрикивала какие-то бессвязные слова…

– Бедняжка Мими! – прошептал потрясенный Леон. – Может, так оно и лучше… Она будет меньше страдать…

Боско, тоже оправданный, при виде подобной катастрофы плакал навзрыд.

Но тут произошел один из тех казусов, на которые так щедро наше судопроизводство – суд не освободил его из-под стражи, а в качестве воспитательной меры приговорил к пожизненной ссылке!

Когда зачитали этот столь же несправедливый, сколь и неожиданный приговор, в зале раздался крик – какая-то женщина зашаталась и, как подкошенная, упала без сознания.

Это была Франсина.

Боско послал ей растроганный взгляд. Но тут бродягой завладела стража.

– Не падай духом, дружище! – только и успел он шепнуть Леону. – Надо жить для тех, кого мы любим. И для того, чтобы реабилитировать себя.

Леон протянул ему руку, крепко ее пожал и, горделиво выпрямившись, ответил:

– Да, для того, чтобы реабилитировать себя… И для того, чтобы отомстить!

Часть вторая
ЛЮДИ-ХИЩНИКИ

ГЛАВА 1

Палящее солнце шлет отвесные лучи на землю, пышущую жаром, как огромная печь.

Кажется, все вокруг сожжено и обуглено в этом неподвижном зное, где не дунет и ветерок, где влажные тяжелые испарения делают воздух еще более нездоровым.

Несколько серых облаков быстро поднимаются над горизонтом, зависают, мутные, как бельма, и рассеиваются. Раскаленное солнце жалит, по-прежнему не смиряя жестоких укусов.

Идет ливень. Он длится минут пятнадцать, теплый, пресный, лишенный свежести. Вода течет по красной, как кирпич, почве и мгновенно превращается в облака горячего пара.

Дождь еще больше разогревает, если только это возможно, гиблый край, с его невыносимой влажностью и адской жарой, делающей его похожей на теплицу, – термометр показал бы градусов сорок выше нуля.

Ничто не может дать представление о царящем здесь зное. Европеец задыхается при такой жаре, она способна его обескровить, обездвижить, лишить разума…

В этой паровой бане суетятся, едят, пьют и спят человеческие существа, чье единственное предназначение – истекать потом…

Вдали дремлет кокетливый городишко – красивые домики, покрашенные светло-серой краской, построены на манер домов в Эльзасе: высокие, крытые дранкой крыши подчеркивают выпуклые штукатурные наметы наружных стен, вдоль фасадов тянутся веранды. На домах не видно ни единой печной трубы, что и понятно, оконные рамы без стекол открываются внутрь, на окнах – жалюзи. Тут и там растут чахлые кокосовые пальмы, чьи пыльные плюмажи контрастируют с бурным цветением мангровых деревьев. А за чередой домишек гордо высится колоннада величественных гигантских пальм с мощными стволами и пышными кронами. На бреющем полете гоняются друг за другом ласточки, похоже, им солнце нипочем. Лишь эти грациозные пташки, да еще огромные неуклюжие черные грифы с голыми шеями, стаей слетающие с верхушек пальм, кидаясь на какую-нибудь падаль, символизируют здесь животный мир. Городок погружен в послеобеденный сон. Все спят в наглухо закрытых домах и хозяйственных постройках – мужчины, женщины, дети, домашние животные. Разве что какой-нибудь жандарм высунет нос на посыпанную скальными обломками, блестящими, как окалина в кузнечном горне, улицу.

В побеленных, окруженных зеленью казармах, взбирающихся по склону к вершине Сиперу, давно уже сыграли отбой.

И пехотинцам, и солдатам береговой артиллерии отдан строгий приказ, нарушение которого карается тюремным заключением: казарм не покидать. И так с десяти утра до трех часов пополудни.

С экваториальным солнцем шутки плохи! Лучше уж стоять под дулом пистолета – оружие может дать осечку, стреляющий может промазать… Солнце же никогда не промахнется. Рассказывают страшные случаи. Например, о солдате, прибывшем из Европы, который в полдень, захватив удочки, отправился на рыбалку.

Когда его отыскали час спустя, он, скорчившись, сидел на том же месте, из носа хлестала черная кровь, в глазах и ушах уже откладывали личинки мухи. Его сдвинули. Через десять минут он умер.

А вот что приключилось с чиновником службы внутреннего порядка, работавшим в своем кабинете при плотно закрытых ставнях.

Дневальный, дежуривший в коридоре, услыхал шум и стоны. Он открыл дверь и увидел, что чиновник, не в силах вымолвить ни одного членораздельного слова, бьется на полу. Все переполошились, сразу же прибежал врач и, оказав первую помощь, стал доискиваться причины болезни, столь внезапно поразившей чиновника. И вскоре ее обнаружил.

На полированном письменном столе виден был солнечный зайчик размером с монетку в двадцать су. Луч, проникая через круглое отверстие в ставне, падал потерпевшему на затылок. Когда несчастный почувствовал жжение, было уже поздно – началась гиперемия[81]81
  Гиперемия – местное полнокровие, вызываемое либо притоком артериальной крови, либо затрудненным оттоком венозной крови; сопутствует всякому воспалению.


[Закрыть]. Три недели он находился между жизнью и смертью и выздоровел чудом…

Однако за пределами спящего города жизнь шла своим чередом. Вдоль русла узкого, глубоко ушедшего в отвесные берега, почти пересохшего ручья медленно двигались доведенные до изнеможения люди. Несколько барок, напоминающих по форме лодки аннамитов[82]82
  Аннамиты – устаревшее название вьетнамцев.


[Закрыть], застряли на илистых мелях. Тысячи и тысячи москитов, жужжа, тучами роились над людьми, впиваясь в потную кожу.

Над болотом витал гнилостный запах, смрадный оттого, что пресная вода смешивалась с соленой.

Обливаясь едким потом, наголо обритые люди в грубых соломенных шляпах, стоя по пояс в вязкой тине, трудились над расчисткой и укреплением берегов канала.

Времени было в обрез. Работу надлежало закончить до начала прилива: близилось весеннее равноденствие, и воды океана, хлынув на прибрежные земли, принесли бы неисчислимые несчастья.

Трудились молча. Жесты у рабочих были медленные, вялые, лица осунулись, губы отвыкли улыбаться. Одеты все были одинаково – в короткие коричневато-серые блузы из грубой ткани. Внизу на блузе значился порядковый номер, на спине – жирно написанные буквы А и Р, разделенные якорем.

Штаны были из той же парусины, что и блузы, на ногах – тяжелые сабо[83]83
  Са6о – деревянный башмак французских крестьян.


[Закрыть], брошенные на время работы на берегу.

Было их человек пятьдесят, по двадцать пять в каждой команде. Надзирал за ними человек в белом шлеме, с двойными серебряными нашивками на рукаве, как у сержантов артиллерийских частей. Его могучий стан был перетянут ремнем из сыромятной кожи с расстегнутой кобурой, из которой выглядывала рукоятка револьвера.

Спящий городок с деревянными домиками, назывался Кайенной.

Человек с револьвером был военным надсмотрщиком.

Люди, барахтавшиеся в грязи, потевшие, звучными хлопками ладоней убивавшие на своем теле досаждавших им москитов, словом, работавшие на смертельном солнцепеке, были каторжниками.

Надсмотрщик, взглянув на часы, скомандовал:

– Перерыв!

Заключенные, копошившиеся в канале, выбрались на берег. Пот, вода, ил стекали с них ручьями. Их товарищи, разгружавшие шаланду со стройматериалами, присоединились к ним.

Они валились наземь, как изнуренные работой животные; ни слова не слетало с бескровных губ, иногда лишь тяжкий вздох со свистом вырывался из груди.

Правила требовали соблюдать полное молчание.

Запрещалось разговаривать и во время работы, и во время перерыва.

Но охранник был славным малым, он предпочитал не замечать, что уже через пять минут то тут, то там раздавался шепоток.

Курение табака тоже было строжайше запрещено, но охранник охотно закрывал глаза на набитые жвачкой щеки и смачные плевки, убедительно свидетельствовавшие, что каторжники балуются жевательным табаком.

Толпа работяг на две трети состояла из белых людей. Одну треть составляли негры и арабы[84]84
  Довольно-таки странное утверждение автора, потому что арабы бесспорно относятся к белой расе.


[Закрыть]. Почти у всех негров и мулатов[85]85
  Мулат – потомок от смешанного брака белых и негров.


[Закрыть] были веселые добродушные рожи, скалящиеся всегда и при любых условиях. На лицах арабов читались истинно мусульманская покорность и фатализм.

Большинство же белых лиц заставляло содрогнуться – это были физиономии висельников, хорошо знакомые завсегдатаям судебных слушаний и ставшие на каторге еще более отталкивающими.

Они сидели на берегу канала Лосса, близ моста Мадлен, затерянные посреди безлюдных, заболоченных пространств…

Вооруженные лопатами, заступами, кирками, мотыгами, они могли действовать беспрепятственно – их сторожил всего один беззащитный надсмотрщик, стоявший в десяти шагах от них, ничего не опасаясь…

Он не успел бы вытащить револьвер, не успел бы выстрелить, захоти они все скопом накинуться на него, связать по рукам и ногам, придушить. А там – свобода! Беги куда хочешь через дремучие леса, через заросли гигантских трав, через непролазные топи.

И все-таки они не двигались с места, не жаловались, лишь безропотно выполняли приказ, делали непосильную для человека работу.

Побег! Свобода передвигаться по необозримым просторам – мечта заключенного, навязчивая идея, преследующая его и днем, и ночью, и каждый миг заточения!..

Но отверженные знали: такая иллюзорная свобода – хуже неволи, хуже каторги, хуже принудительных работ, наконец!

Но вот истекли последние минуты отдыха. Через несколько мгновений придет время подменить товарищей, шлепающих по грязи, хлюпающих в иле, отряхивающихся от тины, как разыгравшиеся кайманы.

Но тут со стороны моря раздался знакомый звук, встреченный всеобщим вздохом облегчения.

– Начинается прилив! – шепнул один из галерников. – На сегодня работа закончена!

– Молчать! – заорал надсмотрщик.

– Ну и слух у этого бугая!

– Номер сто! Урезана пайка тростниковой водки!

– Боже правый!..

– Лишить кофе!

Номер сотый побледнел под слоем тропического загара и прошептал про себя:

– Ах ты, гад!.. Попадешься мне – своих не узнаешь. Внимание заключенных привлекла девочка.

Совсем юная, лет двенадцати – пора расцвета в странах Юга, гибкая, как лиана, она шла вдоль дороги, грациозно покачивая бедрами, – у взрослых негритянок такая походка часто выглядит фривольной и непристойной.

Девчушка действительно была черномазенькая, но сложена великолепно – nigra sed Formosa[86]86
  Чернокожая, но красивая (лат.).


[Закрыть], – голову ее украшал кокетливый мадрас[87]87
  Мадрас – шейный платок, или косынка, изготовленный из разноцветного хлопка; в основном подобные изделия производились в Индии, в том числе – в городе Мадрасе.


[Закрыть], стройное тело облегала полосатая, голубая с розовым, камиса[88]88
  Камиса (порт.) – рубашка, сорочка.


[Закрыть].

Она несла картонку от модистки и нежным голоском креолки напевала с бенгальским акцентом мелодичный чувствительный романс.

Номер сотый вздрогнул и обратился к соседу, тоже жадно слушавшему песенку:

– Громы небесные! Ведь сегодня двадцать девятое число! Сегодня приходит пакетбот из Франции!

– Да, действительно!..

– А я совсем забыл…

– Вот видишь, а девчонка помнит…

Охранник подозрительно воззрился на девчушку, которая распевала себе, не обращая ни малейшего внимания на каторжан.

Он больше не прислушивался, какими репликами обмениваются «чревовещатели» – так тюремная администрация называла заключенных, умеющих разговаривать не шевеля губами.

Он знал, как туземцы ненавидели и презирали каторжников, и готов был заподозрить все что угодно, но не сговор между красоткой негритяночкой и галерником.

В этот миг со стороны рейда раздался пушечный выстрел, такой громкий, что с огромных деревьев поднялись в небо стаи испуганных морских птиц.

За первым залпом последовал второй.

– Палят с пакетбота, – сквозь зубы пробормотал номер сотый.

– Осторожней! – выдохнул сосед. – Надсмотрщик что-то примечает.

– Плевать я на него хотел! Мы работу закончили… – И, опустив голову, прячась за спинами товарищей, мужчина звонко крикнул:

– Эй, красотка! Жду в полночь!..

Негритяночка, как ни в чем не бывало, виляла бедрами и ухом не вела, будто не слышала, что к ней обращается кто-то из каторжан.

Подбежал разъяренный охранник:

– Кто здесь орал? – Он внимательно оглядел группу заключенных. – Ах вы, бездельники, теперь я буду знать, как давать вам потачку! Хоть правила-то вы можете соблюдать?

– Скажите-ка, шеф, – никак не желал угомониться сотый номер, – вы что же, за солдат нас принимаете?

– Совершенно верно, – огрызнулся охранник. – А ты, болтун, прикуси язык! Я теперь с тебя глаз не спущу!

Когда охранник, отдавая команду прекратить работу на канале, отошел от сотого номера на приличное расстояние, тот продолжал:

– Говори, говори, голубчик, а я все равно завтра вечером буду на балу у губернатора! И ничто мне не помешает: ни стены, ни запертые двери, ни часовые!