Текст книги "Вы способны улыбнуться незнакомой собаке?"

Лена извелась в поисках ответов на все эти мучительные вопросы, которые ответов и не предполагают. Что мы можем знать? Ничего. Жизнь – цепь случайностей. Так однажды сказал Слава. Да, именно так он сказал. А Лена горячилась и доказывала, что все дело в судьбе. Что то, что нам кажется случайностью, где-то кем-то определено таким образом, чтобы подвести к тому, что в конечном итоге должно получиться. Слава удивлялся нематериалистическим взглядам своей собеседницы и периодически возвращался к этому, подшучивая над Леной: «А вы, Леночка, говорите, судьба…»

– Ну, Леночка, убедились, что все в этой жизни определяет его величество случай? – этим вопросом встретил Слава Лену на следующий день, когда она рано утром вошла в палату буквально на цыпочках, боясь побеспокоить Славиных сопалатников, с которыми вчера уже успела познакомиться. В том, что Слава уже не спит, она почему-то не сомневалась.

– Слава Богу, вы уже в состоянии спорить, вчера дела обстояли гораздо хуже, – обрадовалась Лена, забыв почему-то, как и Сорокин, поздороваться.

– Да и сегодня все скверно, – махнул здоровой рукой Слава.

– Нет, так не надо, – заволновалась Лена, присаживаясь на краешек его кровати, стоящей у окна.

– Что не надо, Лена? Что не надо? Надо правде смотреть в глаза. Вот я и говорю… Не судьба, а цепь случайностей определяет нашу жизнь. Не приди я тогда к Денисову…

Лена грустно усмехнулась:

– Я поняла, Слава. Не было бы знакомства со мной – не было бы поездки в лес. Не было бы поездки – и рука была бы цела.

– Да, Леночка! Да! Именно так. И вы сами прекрасно это понимаете.

Лене стало неуютно. Она столько пережила вчера. Разве нельзя ее было пожалеть за это? Но Слава, видимо, жалел только себя. Что ж. Действительно. Легко ей рассуждать. Это ведь у него, а не у нее – перерезанные артерия, сухожилия и нервы. Последствия ясны даже неспециалисту: неподвижная кисть, фактически – инвалидность. И все-таки… И все-таки Лене хотелось, чтобы Слава вел себя по-другому. Ведь вчера он, пожалуй, держался более мужественно. Так это вчера. Вчера реальность, вспоротая бутылочным осколком и заливаемая кровью, была мистически неправдоподобной, казалась страшным сном, который в конце концов закончится. Он и закончился. Инвалидностью. Значит, закончился плохо. Но Слава жив! И это главное. Но это только с точки зрения тех, у кого руки-ноги целы. И у кого вообще все замечательно.

– У вас ведь все замечательно, Леночка? Не так ли? – спросил Слава, явно издеваясь.

Сил для оптимизма у него не было. А вот для злой иронии – хватало.

– Да. У меня все здорово. – Лена поднялась и пошла к выходу.

Слава молчал. Она вернулась, снова села рядом:

– Я вот тут кое-что принесла…

– Нет-нет, ничего не надо. И… знаете… Лена, я, наверное, не прав. – Все это прозвучало напряженно-дежурно.

– Думаю, что не правы. Но это не важно, – ответила Лена, пытаясь выйти на легкие, непосредственные интонации. Кажется, у нее ничего не получилось.

– Леночка, вы мне про матушку мою расскажите лучше. А то я вчера не все понял, – попытался исправить ситуацию Слава.

– Не переживайте. Сказала все, как велели. Успокоила как могла. А она просила успокоить вас, сказать, что чувствует себя нормально. Вот.

– Да, бедная моя матушка… Только этого ей не хватало. – Кривая Славиного пессимизма снова поползла вверх. И скрывать этого он и не собирался.

Лена с тяжелым сердцем покинула палату. Вчера она испытывала к этому человеку столько любви, нежности, сострадания. Думала, что то, что случилось, свяжет их, видимо, навсегда. Ошиблась. В себе ошиблась. В нем ошиблась. Хотя… Никто ничего не знает. Может, все еще образуется. Нельзя требовать от человека мужества в такой ситуации. Это только в книжках бывает.

Чувство разочарования, опустошенности, неудовлетворенности собой и острой досады на судьбу, неправильную и несправедливую, не покидало Лену весь день.

– Леночка, что с вами сегодня? – несколько раз удивился Марк Захарович в ответ на ее раздраженный тон.

Матильда потихоньку порадовалась: «А ты думал, ангел – твоя Леночка? И у нее может быть плохое настроение. Все мы не ангелы!»

Все проговорить, доосмыслить и докопаться до истины (относительной, разумеется, – до той, которая – только сейчас, здесь и для нас) можно было только с Ольгунчиком.

Она слушала взахлеб. И качала головой. И взмахивала руками. И бесконечно повторяла: «Ну и ну!»

Перед тем как начать ей все подробно, в красках, описывать, Лена сто раз сказала: «Умоляю, никому!» Ольгунчик клятвенно заверяла, что ни-ни. Дело в том, что Сорокин на самом деле просил Лену никому ничего не говорить. Особенно подруге Оле. Потому что если будет знать Оля, то обязательно будет знать и Денисов. А Денисов, несколько раз повторил Слава, не так прост, Леночка, как кажется. Никому не надо знать, как и где это произошло.

Лена знала, что Сорокин почему-то тщательно скрывает их отношения от Денисова. Ей это было непонятно. Ведь друзья вроде… Сильно она, правда, в это не вникала и сама от Денисова ничего не скрывала: да, встречаются они иногда с Сорокиным и по телефону общаются. Но раз теперь Слава так настойчиво просил ничего не говорить, она, конечно, не скажет. Хотя совсем никому – это же просто невозможно. Ольгунчик, безусловно, ненадежный в этом плане человек. Но вместе с тем кто же лучше, чем она, все поймет? Никто. Лена просто попросит как следует, чтобы она ничего Денисову не рассказывала, да и все.

Поведение Сорокина в больнице Ольгунчику тоже не понравилось.

– Я же говорила, человек в футляре, – твердила она.

– Да при чем тут это? – недоумевала Лена.

– При всем. – Ольгунчик, как всегда, была категорична и непримирима. – Я тебе сразу сказала, что он тебе не пара. Слюнтяй, размазня, да еще в футляре. Понимаешь? Он не может расслабиться, отдаться полностью чувствам. Такая женщина рядом. А он?

– Ольгунчик, ты все не про то, – пыталась возразить Лена.

Но Ольгунчика остановить было трудно:

– Я тебе сразу сказала: зануда. Не, ну сама подумай: не рассказывать Денисову! Разве не странно? Они же друзья. Он весь из каких-то условностей состоит. Понимаешь? Всего боится, все просчитывает. Как бы чего не вышло! Вот его Бог и наказал.

– А он считает, что я всему виной. Представляешь? Говорит, женщины всегда приносят ему несчастье.

– Вот-вот, и я о том же. Зануда. Плюнь на него и в больницу больше не езди.

– Ну конечно! А кто ж к нему, кроме меня, придет? Нет, я должна. И потом… Это все пустяки. Это пройдет. Я думала, ты поможешь мне закрыть на все это глаза… Понимаешь, я не хочу его терять. Не хочу.

– Да ну тебя! – рассердилась Ольгунчик. – Тоже мне нашла! Я, наоборот, рада, что все так получилось.

В общем, тот разговор с Ольгунчиком, на который рассчитывала Лена, не получился. Получился другой. Но сердиться на подругу было невозможно. А уж обижаться – тем более. И даже когда на следующий же день Ольгунчик чистосердечно призналась, что все рассказала Денисову, Лена просто не нашлась что ответить – и не более того. Правда, Ольгунчик заверила, что уж Денисов точно не проболтается.

Славу выписали через неделю. Всю эту неделю Лена ходила к нему, они вели какие-то пустопорожние разговоры, и Лена уходила неизменно расстроенной. Завязавшиеся отношения рассыпались на глазах. От нежности Сорокина не осталось и следа. Отвлеченные философствования – и ничего более. Лена недоумевала: как же так? Ведь до этой проклятой поездки было совершенно ясно, что он влюблен. И по идее то, что случилось, должно было только еще больше сблизить их. Но увы…

Итак, Славу выписали через неделю. И теперь Лена ежедневно справлялась о его здоровье по телефону. Кстати, когда он поднимал трубку, то произносил свое «да» с таким неудовольствием и нелюбовью ко всему миру, что Лена содрогалась и не понимала, как она раньше этого не слышала. Удивляясь, она забывала, что раньше и не могла слышать, как он отвечает на звонок, по той простой причине, что Сорокин всегда звонил ей сам. И не раз удивлялся, между прочим, Лениному легкому и веселому «але», спрашивая: «Леночка, неужели у вас всегда такое хорошее настроение?» Да, сорокинская ипохондрия, давно замеченная Ольгунчиком, просто на время задремала. А ведь Лена тоже видела ее признаки в самом начале, но была уверена, что рядом с ней, с Леной Турбиной, Слава не сможет не измениться в лучшую сторону. Он и изменился. Но случай… Предатель-случай подстерег и все испортил. Все испортил. Может, Слава и прав? Цепь случайностей. С этим, кстати, смириться легче. Легче, чем с приговором бескомпромиссной и безжалостной, если вдуматься, судьбы. К кому она благосклонна? Ну-ка поищем. Кому живется весело, вольготно на Руси? Где оно, счастье-то? У кого? Покажите нам! Без денег счастливым, прямо скажем, быть трудно. А таких – большинство. А те, которых меньшинство, тоже плачут. Им тоже чего-то не хватает. То здоровья, то любви, то понимания. Так что судьба если и есть, то злодейка. И нечего поэтому в нее верить и на нее рассчитывать. Живи, лови момент, радуйся случаю, если он хорош, и плачь, если плох.

Эти неутешительные выводы сделала уже не Лена, а Ольгунчик, когда они, сидя на скамейке в парке, в очередной раз проговаривали-обмусоливали свою жизнь и жизнь вообще в свете последних событий.4

– О, Денисов! – вдруг радостно заорала Ольгунчик, чуть не подавившись шоколадным батончиком, который был куплен ею на последнюю десятку и от которого они с Леной сейчас, в обеденный перерыв, по очереди откусывали.

– Девочки! – тоже обрадовался Денисов, подходя к ним и усаживаясь рядом на лавку. – А вы что здесь делаете?

– Обедаем, – почти хором ответили Лена с Ольгунчиком.

Денисов, посмотрев на кончающийся батончик, сочувственно покачал головой и, порывшись в своем кофре, достал яблоко:

– Вот вам еще яблочко.

В парк Евгений Иванович пришел, оказывается, по делу. Через полчаса здесь должен будет состояться митинг «зеленых» в защиту чего-то там (чего именно, Денисов, конечно, не вник), вот его и пригласили.

– Фотографировать или выступать? – поинтересовалась Лена.

– Конечно, фотографировать, Леночка. Ты же знаешь, выступать я не люблю.

– Но у вас это хорошо получается. Последняя ваша передача мне очень понравилась. Впрочем, как и все остальные.

– Ты просто добрая очень, Леночка, – засветился Денисов. – Снимали на ходу. Там много не так, как хотелось бы…

Евгений Иванович хотел подробно рассказать, что же там было не так, но тут к нему подбежали два немолодых возбужденно-лохматых мужика и потащили к воротам парка, где уже собирался такой же нечесаный народ с пока еще не развернутыми транспарантами.

– Вот ведь еще чудилы, – покачала головой Ольгунчик. – И охота им…

Лена решила больше Сорокину не звонить. Может, сам догадается? Но он не догадался. Прошел день, другой, неделя…

– Не звонил? – спросила с порога в очередной свой визит к Лене Ольгунчик. – И не позвонит. Не жди. Папочка его так умыл! Ты не представляешь!

Ольгунчик начала рыться в своем безразмерном мешке, который мнила сумкой.

– Я тебе сейчас все прочитаю!

– Может, так расскажешь? – попыталась протестовать Лена, которая по большому счету не была поклонницей дневникового жанра.

– Нет, послушай. – Ольгунчик наконец нашла свои записи, которые начинались так: «Я пришла к Денисову. А там Славик с забинтованной рукой. Ничто не предвещало беды…»

Читала она долго, с выражением, особо выделяя свои, как ей казалось, писательские находки. Из всего Лена поняла одно: Денисов сказал Сорокину в ответ на его выдуманную историю по поводу травмы, что он прекрасно знает, что произошло на самом деле. Вот, собственно, и все. Спасибо вам, дорогие друзья. Спасибо.

Ольгунчик себя виноватой не чувствовала вовсе. И не понимала, что скорее всего именно она поставила точку в отношениях Лены с Сорокиным. Она свято верила, что все идет совершенно нормально. Лена, оглушенная, растерянная, не знала, как реагировать на то, что прочитала, а теперь рассказывала по третьему разу Ольгунчик. А надо было, оказывается, восхищаться не только ею, Ольгунчиком, которая сумела передать все с таким искрометным юмором, но и Денисовым, который отомстил Славику за всех женщин.

– За каких женщин? – не поняла ничего Лена.

– Господи, ну я же тебе рассказываю. Славик подарил Денисову на день рождения видеокассету. Там сняты скрытой камерой женщины, которым Славик назначал свидания. И не приходил. Ну, как бы не приходил. А снимал со стороны, как они ждут. Как оглядываются. Как переживают. Представляешь, гад какой?

Лена неуверенно пожала плечами: ну, гад, наверное…

– Вот Денисов и обиделся за женщин. Это же папочка! Он не мог не обидеться. Ну вот. И когда Славик начал рассказывать, что это он на работе руку травмировал (представляешь, так и сказал – «травмировал»!), Денисов ему и выдал. Не надо, говорит, Славик, знаем мы про поляну в лесу. Ведь все снимали. И пленочка имеется. И Славик, дурак, поверил! – Ольгунчик, довольная, хохотала-заливалась: – Поверил, представляешь?!

Лена молчала. А Ольгунчик, не замечая ее реакции, продолжала:

– Я сначала ничего не поняла. А папочка потом мне сказал, что это он Славику за женщин отомстил. Вот!

– А мне вы с Денисовым за что отомстили? – спросила Лена, еле сдерживая слезы. – А? За что? Я же просила тебя, как человека просила…

Ольгунчик почему-то не ожидала такого поворота событий. И застыла, подбирая растянутый в хохоте рот, судорожно сглатывая недоумение, не сводя с Лены виновато-непонимающих глаз.

Лена ушла в другую комнату и не вышла оттуда. Ольгунчика провожала Вера Петровна. Было слышно, как она что-то оживленно рассказывала. Было слышно, как потрясение молчала Ольгунчик.

Кому теперь все это могла рассказать Лена? Не маме же. Но переживать свое горе одна она еще не научилась. И позвонила Алле в Питер. Вот Алла все удивительным образом и поняла. Про Сорокина она немного знала. А про все остальное до сегодняшнего разговора – нет. Поэтому она сначала пережила вместе с Леной кровавые события на поляне, потом – предательство Ольгунчика и Денисова. Нет, только Ольгунчика. Денисов мог и не знать, что Лена обещала ничего никому не говорить. Хотя стоп. Ты же, Лен, сказала, что Ольгунчик просила папочку: никому. Значит, и Ольгунчик, и Денисов попросту забыли про Лену. У каждого была своя цель и задача. У Ольгунчика – живописать Денисову то, что случилось в лесу. Отточить свой талант рассказчика. У Денисова – отомстить за женщин. Благородно на первый взгляд. Только про Леночку, «лучшую подругу» и «светлый образ», они забыли. Нет им никакого прощения. Таков был суровый приговор Аллы. А Сорокин? Как быть с Сорокиным? Позвони и повинись, сказала Алла. Расскажи все как есть. Настоящий мужчина должен быть великодушным. А если?.. То и не надо нам таких, подвела итог Алла.

Стало легче. Но не намного. Что же выходит? Ни Сорокина, ни Денисова, ни Ольгунчика у нее, у Лены, теперь не будет? Только из-за того, что не удержалась и все рассказала Ольгунчику? Стоп! Почему та и Денисов должны были хранить ее тайну? С какой такой радости? Каждый из них – не шкаф и не музей, как пелось когда-то в одной детской песенке. Это ее, Лену, Слава просил ничего не говорить. Ее! Значит, она одна во всем и виновата. Никто ничего никому не должен. Ведь знала, что не в характере Ольгунчика что-то от кого-то скрывать! Она простосердечна, как голубь. Но не мудра, как змея. И всякие тайны мадридского двора, какие-то недомолвки, какие-то расчеты – не для нее. В чем же ее можно винить? В том, что она такая? Или в том, что обещала не говорить и нарушила свое обещание? Так Лена тоже обещала Сорокину, что ничего никому не скажет, а уж подруге Оле, раз он так просит, тем более. Значит, что мы имеем? Если кто и виноват, то только Лена. А если подумать, ведь и она никого не предала. Да и вообще, что это за слово такое – «предательство»? Обозначаемое им понятие применимо только на войне. А в мирной жизни никто никого не предает. Все просто живут так, как умеют. И спрашивать что-то, что-то требовать можно только с себя.

На следующий день, в обеденный перерыв, все в том же парке, все на той же скамейке, сидели Лена, Ольгунчик и Денисов и откусывали по очереди от одной, теперь уже большой, шоколадки, которую принес папочка.

Евгений Иванович увлеченно рассказывал об одном замечательном художнике, который недавно умер и завещал городу все свои картины. А они, между прочим, стоят огромных денег. В Германии, например, их купили бы с огромным удовольствием.

Денисов увлеченно рассказывал. А Лена с Ольгунчиком увлеченно слушали.

ЛЕТО

Над простором полей -

Ничем к земле не привязан -

Жаворонок звенит.

Басе

1

Сон был неглубоким, непонятным, держал сознание где-то близко к реальности, черной и вязкой, которая, как болото, глухо и настойчиво затягивала в себя.

Когда стало совершенно невыносимо, темнота вдруг распалась на рваные куски – и они разлетелись в стороны, уступая место множеству зажженных свечей.

Было неясно, на чем и как эти свечи держатся, – только маленькие вытянутые купола пламени и стекающие в никуда тяжелые капли расплавленного воска.

И тепло, очень тепло от сотен беспокойно подрагивающих огоньков.

Солнечный свет давно уже заполнил собой Ленину комнату и нагрел стены с обоями невразумительного рисунка и цвета, рамы и полотна северных пейзажей, корешки книг на полках и белого медведя Сашу, дремлющего в кресле.

Солнце согрело и лицо хозяйки комнаты, и ее шею, и руки на подушке, раскинутые над головой.

Лена уже начала понимать, что просыпается. Что ей этого ужасно не хочется. Вспомнила, что лето. Вспомнила, что суббота. Обрадовалась. Будет сейчас валяться с книжкой долго-долго, не умываясь и не завтракая. Мама перебралась на дачу, так что да здравствует свобода!

В тот самый момент, когда Лена обдумывала, что ей с этой самой свободой делать и обмозговывала вариант поездки с Ольгунчиком на пляж (подруга должна была где-нибудь к обеду появиться), позвонил вдруг Сорокин. Услышав его «приветствую!» с какими-то трудноразличимыми, но далеко не приветственными интонациями, Лена усмехнулась: совсем недавно она мечтала пригласить его в гости, как только мама уедет на дачу.

Да, как это ни странно, отношения с Сорокиным, которые, наверное, можно было назвать полуприятельскими, каким-то чудом сохранились. Правда, сводились они в основном к телефонным дискуссиям. Слава звонил через день-два. Зачем? Кто ж его знает. Поговорить. Обо всем и ни о чем. Иногда они, конечно, говорили о литературе. Сорокин называл какие-то имена, передавал через Денисова книжки, писанные в основном в манере интеллектуально-иронического бреда. Нечто – не для всех, а лишь для как бы посвященных. Чаще всего – этакий всепронизывающий, неутомимый стеб. Лена не понимала: чего ради? Не понимала и не принимала. Славик издевался: Леночка, ну не любовные же романы читать!

Изредка Лена (по глупости, наверное) делилась вдруг сокровенным. Потому что иногда Сорокин мог посоветовать что-нибудь дельное. Казалось, он по-настоящему понимает ее. И она теряла бдительность, оставалась такой же искренней, какой была тогда, когда они встречались. И забывала, что Славик, как на поверку оказалось, – из другого теста. Вот взяла – и снова ему как-то про Алешку рассказала. Про барашков вспомнила. Зачем, спрашивается? Видимо, хотелось, чтобы он знал, как она страдает, как ей больно. Видимо, хотелось, чтобы посочувствовал.

– Все это оттого, что тебе хочется быть добренькой, – сказал Слава в следующий разговор, продолжая тему Алешки. – Это псевдолюбовь. Понимаешь? Я очень много об этом думал. Очень много. Он идет к тебе, потому что ты этого хочешь. И так будет всегда. Он знает, что ты кинешься решать все его проблемы. И у него никогда не возникнет чувства ответственности за свою собственную жизнь. До тех пор, пока ты не закроешь перед ним свою дверь. Ты портишь его своей любовью. Это с одной стороны. А с другой, все это от недостатка любви. Тебе хочется, чтоб хотя бы он тебя любил. Вот так-то, Леночка.

Лена потрясенно слушала этот монолог и не находила что сказать. Потом все-таки попыталась:

– Слава, только не надо учить меня жить. Я сама разберусь, что к чему.

– Горды-ы-ня, горды-ы-ня, – протяжно, насмешливо и всезнающе молвил Славик.

– А ты хоть знаешь, что это такое?! – вскипела Лена. – Ты ведь, помнится, некрещеный? Тебе ли об этом говорить, мой дорогой?

Она бросила трубку, вскочила с дивана, заходила по комнате. Очень хотелось плюнуть в лицо нехристю Славику. Это было, конечно, нехорошее желание, нехристианское – это уж точно. Так что с гневом нужно было срочно справиться. Что Лена и сделала через минуту-другую, проговорив несколько раз вслух: «Бог с ним!»

Правда, совсем отключиться тогда от Сорокина (Лена это хорошо помнила) не получилось. Его назидательный тон, его несгибаемая уверенность в том, что Лена все в этой жизни делает неправильно, были ей неприятны и постоянно напоминали о себе неясным ощущением внутреннего дискомфорта и состоянием беспокойного прислушивания. Казалось, что где-то в глубине души какая-то из дальних незапертых дверей постоянно раздражающе постукивает и поскрипывает. И прекратить это почему-то невозможно. И смириться очень тяжело.

«Смириться» – вот главное слово, вспоминала Лена. Но тут же думала, что все-таки было бы неплохо при случае уничтожить Славика какой-нибудь сильной фразой. Одним словом, возлюбить таких ближних, как Сорокин, у Лены так пока и не получалось.

И вот сегодня Сорокин снова позвонил. Дабы продолжить, как он выразился, дискуссию. Потому что Лена ему не чужая и его беспокоит ее жизнь, которую она просто не имеет права расходовать на пьющего соседа, которого они там все вместе с покойной бабушкой избаловали, а он сел им на шею и ножки свесил.

– Я думаю, ты не прав, – попыталась спокойно возразить Лена. – Возможно, когда-то мы все действительно его испортили. Именно любовью. Сейчас этого, кстати, нет. К сожалению. Собственно, я не это хотела сказать. Все ведь достаточно просто. Он приходит за помощью – я в ней не отказываю. Вот и все. Закрыть перед ним дверь… Не могу. И вовсе не потому, что хочу выглядеть доброй или завоевать его любовь. Ведь и ты не отказал бы в помощи, если бы к тебе за нею обратились. Тяжело это, конечно, все. Но такое уж Бог посылает мне испытание. И нужно достойно его выдержать. Достойно. Чтоб остаться человеком, а не умной сволочью с красивыми принципами.

Эти последние слова, наверное, и были той фразой, которой Лене хотелось убить Сорокина.

Сорокин молчал. Лена перевела дыхание и продолжила:

– Знаешь, между нами – пропасть. Ты теоретик, я практик. Пока ты теоретизируешь – я живу. Причем, заметь, своей жизнью. И меньше всего мне приходит в голову выстраивать схемы по поводу чужой. Жизни, я имею в виду. Потому что своя – до краев наполнена. И счастьем…

На этих словах Славик хмыкнул: не поверил. Но Лена, не обратив на это внимания, говорила дальше:

– И несчастьем. Всем, чего заслуживаю. Что Бог посылает. И все это – мое. И ничьего участия я не прошу. А тебе поражаюсь: тратить столько времени на объяснение чужих поступков. Как ты говоришь? У меня недостаток в любви?

Здесь Лену, кажется, понесло. Здорово понесло.

– А у тебя достаток?! Что-то не замечала. А чего уж точно недостаток – так это собственных переживаний! Так, наверное, если следовать твоей теории.

Лена сердито шмякнула трубку на аппарат и в очередной раз подумала: «Господи, я была почти влюблена в этого идиота!» Вот так начался этот субботний день. Скверно начался, прямо скажем.

А тут еще Ольгунчик примчалась с вытаращенными глазами и новой идеей. Как вы помните, книг она по принципиальным соображениям не читала. Никогда и никаких. Правда, иногда соглашалась послушать, что говорит по поводу прочитанного Лена. Причем благодаря своей цепкой памяти и удивительному ассоциативному мышлению она многое брала в голову и при случае могла еще и блеснуть какой-нибудь неординарной фразой, абсолютно точно назвав источник.

И вот сегодня нечитающая подруга, пролистав по странному стечению обстоятельств книжку какой-то американки, просто неистовствовала в своем восторге по этому поводу.

– Понимаешь, «подлинные моменты» – вот чем надо жить! А мы – не замечаем, не ценим ни неба над головой, ни улыбку незнакомца, ни хороших слов в свой адрес…

– Да, твоя американка, конечно, открыла Америку, – перебила, усмехаясь, Лена. – И потом… Не обобщай, пожалуйста. Кто это «мы»? Я к твоим «мы» не отношусь, между прочим. Извини, конечно.

Ольгунчик сразу же обиделась. Сразу. Вот вечно так. Несешься к ней с чем-нибудь, что тебя так захватило, окрылило и так далее. А она скажет как ушат холодной воды выльет.

А Лена думала: «Олька, ну что ж ты так хватаешься за всякие примитивные идеи, когда все, что нам нужно, – уже давно придумано, все это есть. У нас есть. Зачем нам какой-то американский ширпотреб? Что значит „подлинные моменты“? А какие неподлинные? Ну да, излишняя суета по пустякам – это неподлинные моменты. Так ведь все религии, сколько их ни есть, говорят об этом. Что же здесь нового? А страдания, горе – это что? Это вам не подлинные моменты? Куда уж подлиннее! Тут, правда, в религиях пошли расхождения. У одних – все принимать как должное и не страдать. У других – страдать, принимая это как должное. В страданиях, испытаниях очищается душа, укрепляется вера».

В общем, повздорили Лена с Ольгунчиком слегка. Повздорили из-за «подлинных моментов». Но ничего, обошлось. Заели спор очередной шоколадкой, подаренной Лене очередным воздыхателем, – на этом и успокоились.

Умиротворенно и молча они сидели недолго. Ольгунчик, поерзав, начала говорить о больном и вечном: остром дефиците особей мужского пола в Рязани. Ей всегда казалось, что в других городах дела обстоят гораздо лучше, а уж за границей этих особей, свободных и богатых, – просто пруд пруди, и некоторые задумки по этому поводу у нее в голове уже бродили.

Ну а пока Ольгунчик сидела на Лениной диване и сокрушалась:

– Лен, вот иду по улице и смотрю. Специально смотрю, понимаешь? Просто в рожи всем заглядываю – и хотя бы одна приличная физиономия. Хотя бы одна! Ни одного мужика! Ни одного! Где они? Знать бы, где можно встретить хоть одного. Просто посмотреть на него и понять, что они есть в принципе. Понимаешь? А кстати, я тебе не говорила? Читаю на днях объявление: «Познакомлюсь с красивой стройной блондинкой, размер груди не меньше третьего, интеллигентных и с высшим образованием прошу не беспокоиться». Сплошные моральные уроды кругом! Представляешь?

Возмущаясь настолько громко, убедительно и эмоционально, как будто в жилах ее текла итальянская или еврейская кровь, Ольгунчик размахивала руками и при этом еще и активно вертела головой по сторонам. И вдруг ее быстрый взгляд – почему, совершенно необъяснимо – зацепил красивый переплет на книжной полке.

Книга называлась «Старец Ефрем Катунакский». Она была подарена кем-то из священников Денисову (он часто общался и со служителями культа), а тот, в свою очередь, подарил ее Лене.

Парадоксально, но Ольгунчик не только взяла в руки вторую за день книгу, но и открыла ее. (Видимо, в этот день в атмосфере происходило что-то особенное.) Открыла обомлела. С первой страницы на нее взглянули пронзительно-умные глаза с лукавым прищуром. Лицо старца Ефрема Катунакского, хотя и было наполовину занавешено седой бородой, выглядело открытым, а еще – мужественным, благообразным и совсем не старым.

– Вот, – выдохнула Ольгунчик. – Я так и знала! Я так и знала, что имеется утечка кадров. Вот куда деваются приличные мужики! В монастыри уходят. Скажи, есть справедливость на земле?

Ольгунчик говорила все это совершенно серьезно. И пафос ее был абсолютно искренним. И сделанное открытие потрясло ее не на шутку.

– Ты только погляди, – совала она Лене книгу в руки, – ты погляди! Это ведь абсолютно мой человек. Нос какой – с горбинкой! Обожаю. А глаза… Глаза какие! Где ты еще такие видела? Характер, сила. А он – в монастырь. По-божески это, по-твоему? А? Да хоть отца Владимира твоего возьми…

Про упомянутого Ольгунчиком отца Владимира я вам уже обещала рассказать. И непременно расскажу, только чуть-чуть позже.

– Тоже вон какой… – продолжала Ольгунчик. – И тоже – в монахи. А мы – как хочешь. Шелупонь всякая под ногами путается. Глянуть не на кого! Негуманно это. Согласись, негуманно.

Лена беззвучно хохотала, обняв медведя Сашу, и никак не могла остановиться. Господи, как вовремя Ольгунчик заявилась, , а то после разговора с Сорокиным весь день на душе было бы скверно.

Оставив в покое Ефрема Катунакского и отца Владимира как желаемые, но недосягаемые высоты духа и тела, Ольгунчик сообщила Лене очень важную вещь: она решила искать свою «половинку» за границей. Только там – она почему-то была в этом абсолютно уверена – есть те, кто способен оценить ее и как женщину, и как личность.

Бросив на стол веером лучшие изображения себя, любимой (надо заметить, Ольга Медведева была необыкновенно фотогенична и с удовольствием позировала, в том числе и полуобнаженной, правда – не Денисову: его она стеснялась), Ольгунчик заявила, что на пляж они не поедут до тех пор, пока не напишут резюме, которое нужно будет разместить на сайте международных брачных объявлений.

Лена сомневалась, можно ли сказать словами более того, что говорили фотографии.

Вот Ольга в цветастой юбке, обтягивающей майке, с непокорными кудряшками. Она сидит на пенечке на фоне густого сада. Огромные спелые яблоки с красными боками – на ветвях, пригибают их к земле. Огромные яблоки – в плетеной корзине у ее босых ног. Яблоки – на траве.

Лена знала и любила эту фотографию. Это была работа еще одного известного рязанского фотохудожника – Ермолаева. Но придумала все Ольгунчик сама. И это было потрясающе!

– Олька, мне кажется, надо послать эту фотографию – и все. Яблоки вон какие! И ты – ничего.

– А эту? – подвинула Ольгунчик пальцем другой снимок. – Хуже, что ли?

О нет, этот снимок был не хуже! И уж определенно эротичнее. Центром фотографии была скрипка, прислоненная к обнаженной Ольгунчиковой спине, которая вместе с тонкой талией и пышными бедрами повторяла форму этой самой скрипки. Ольгунчик сидела в ворохе какого-то умопомрачительного кораллового шелка, целью которого было не прикрыть тело, а оттенить его белизну. Поворот головы открывал только часть лица с надменно опущенным уголком рта и тенью длинных ресниц на бледной, впалой (хотя Ольгунчик никогда не отличалась худобой) щеке.

– Хороша! – восхитилась Лена (эту фотографию она еще не видела). – Вот я и говорю, что писать ничего не надо.