Текст книги "Каинова печать"

Зоя посмотрела на него с уважением. Вздохнула:

– А мой выпивает. Но меру знает, и вообще, чтоб меня обидел, то нет. А пойдемте пока на кухню, там теплее.

– Зоя Васильевна! Должен признаться, я капитан милиции, вот мое удостоверение, и пришел я по делу. Теперь воля ваша, угощать меня чаем или попросить покинуть квартиру. Тогда я только передам повестку Лидии Оскольниковой и буду разговаривать с ней завтра, в служебном кабинете.

– Господи, что-то случилось? – растерялась Зоя, и ямочки исчезли с ее лица.

– Случилось, Зоя Васильевна, случилось… Убит художник Виктор Графов. Вы, кстати, не знаете об этом? В новостях передавали.

– Да мы как-то и телевизор не включали. Все за разговорами…

– Предположительно, это отец Лидии. Вот я и хотел ей, во-первых, сообщить эту печальную новость, а во-вторых, просто побеседовать. Ну так как?

– Беседуйте здесь. И чаем вас угощу. Лиду сейчас разбужу.

– А с этим не торопитесь, давайте с вами сначала поговорим. Вы ведь давно ее знаете?

– Знаю-то давно, в одном интернате учились и жили, только потом почти двадцать лет не виделись. Встретились случайно, ну, когда выставка ее была.

– То есть вы пришли на выставку, увидели знаменитую художницу и узнали в ней подругу детства?

– Нет, не так все было. Встретились за день до выставки, случайно, на улице. А на выставку я не попала, и вот с этого все началось…

– Что началось?

– Мы должны были с мужем прийти на выставку, как раз суббота, мы оба выходные, договор такой был, а потом забрать ее к себе в гости. А тут, представляете, ни свет ни заря, к нам из деревни свекор со свекровью, да еще брат мужа, приехали на рынок мясо продавать, они теленка зарезали. Ну какая уж выставка, а как позвонить, предупредить – не знаю. С рынка приехали, мяса нажарили, обмывать стали, сами понимаете. Я, конечно, переживала, что так получилось, но куда деваться, с родней ссориться не будешь. А Лида подумала, будто со мной что-то случилось, что, может, и в живых нету.

– Странно делать такой вывод только потому, что вы не пришли на выставку.

– Это для нас с вами странно. А она, представьте, специально приехала, чтобы узнать, жива ли я, и снова недоразумение. Узнала в адресном бюро наш телефон, стала звонить из автомата, а слышимость сами знаете какая… Я на работе, а Игорь дома был. Взял трубку, Лида спрашивает – почему не пришли, что с Зоей? Он ей про теленка, что, мол, зарезали, приехали и все такое… А она как закричит: «Зою зарезали?! Зою?!» И трубку вроде как выронила, потому что гудок не пошел и было слышно, что Лида плачет. Надо же такое придумать! А потом приехала на такси. Ну Игорь объяснил про теленка, он прямо сам испугался, что ей так почудилось. Лида успокоилась, обрадовалась, что я живая, но как-то занемогла, все больше спит. Я думаю, пускай спит, сон – он нервы лечит.

– И что же она даже из дома от вас никуда не выходила?

– Нет, не выходила.

– А позавчера, вспомните, Зоя Васильевна! Она ведь звонила Графову, обещала прийти.

– Звонила, это точно, но не пошла. Сказала – сил нет. Вечером еще раз звонила, извиниться, перенести встречу, но недозвонилась, не отвечал никто.

– Так вы же на работе были, может, она и выходила?

– Зачем ей врать? – удивилась Зоя. – Да и Игорь целый день дома был, до моего прихода.

Открылась дверь, и на пороге появилась Лидия.

– Зоя, у тебя гость!

– Ой, уж и не знаю, у меня или у тебя.

Лидия куталась в светло-розовый махровый халат, явно с Зоиного плеча. Лицо ее было бледным, веки припухшими после сна. Она прищурилась, вглядываясь в Дмитрия. «Близорука. Но очки не носит», – привычно отметил про себя он.

– Я вас где-то видела. Но мы не знакомы.

– Лидия Викторовна! Я капитан милиции Прозоров.

– Мое отчество Нестеровна.

Извините, ради бога, что-то у меня на отчества память плохая. Хотя ваше должен бы запомнить. Редкое имя у вашего отца.

Он знал ее отчество, Викторовной назвал намеренно.

– У деда. Так где же мы с вами встречались?

– Ехали вместе из Питера. Потом я вас до адресного бюро проводил.

– Да, действительно, припоминаю.

Теперь она глядела на него широко распахнутыми глазами, в которых явно читался страх.

– Вы что, уже тогда следили за мной?

– Следил? А что, для слежки есть основания?

– Нет. Я не знаю…

– Лидия Нестеровна! Вы знали художника Графова?

– Да, это он помог мне с выставкой. Вообще, она состоялась по его инициативе.

– А в мастерской его были?

– Была. Виктор Иванович пригласил меня на чашку чая и хотел показать свои картины.

– Он был вашим отцом?

Дмитрий не отводил глаз от ее лица, на котором отразилось некое смятение.

– Быть может. Наверное, был. А почему вы сказали – «был»?

– А почему вы сказали?

– Я просто повторила за вами.

– Потому что позавчера его убили и сегодня хоронят.

– Убили? Боже мой! Значит, я его все-таки убила… Но ведь я не любила его, хотя собиралась полюбить. Когда узнала, что Зоя жива…

– Лидия Нестеровна! Я простой капитан милиции. Не говорите загадками: что значит «все-таки убила»? Вы оставили его еще живым и надеялись, что он не умрет?

– Нет, я не это имею в виду. Я не видела его позавчера.

– Послушайте, вы не принимали никаких сильнодействующих транквилизаторов?

– Вообще никаких лекарств. Вы думаете… Нет, я не наркоманка. Я даже спиртного не пью.

«Или она ненормальная, или косит под таковую, – подумал Дмитрий. – Но если косит, значит, на то есть причины. Друзья могут просто покрывать ее, создавая алиби».

– Вы не знали своего отца?

– Не знала. Мама не была замужем, а поскольку она умерла от родов, то и не могла мне ничего рассказать. Я и ее не знала.

– Откуда же появилось предположение, что он ваш отец? Он вам сказал об этом?

– По его отношению ко мне. И мы похожи внешне. Вряд ли это случайность. А сказать, мне кажется, он хотел как раз позавчера, если бы наша встреча состоялась.

– Но вы продолжаете утверждать, что она не состоялась?

– Не состоялась.

– Тогда потрудитесь объяснить, что вы имели в виду, когда сказали «все-таки убила?». У вас было намерение убить его?

– Да, в какой-то момент. Вот как раз тогда, когда в поезде ехала.

– За что? Вы же почти не знали его, и он ничего плохого вам не сделал?

– Этого я не могу объяснить.

– А если я вас арестую по подозрению в убийстве, несмотря на ваше алиби?

– Арестовывайте. Только не за всякое убийство можно отправить на скамью подсудимых. У меня мама умерла, потому что я появилась на свет. То есть я своим рождением убила ее. Это подсудно?

– Не путайте меня, Лидия Нестеровна. Чувствую, разговора у нас не получается, а допрашивать я должен в служебном кабинете. Поэтому возьму у вас подписку о невыезде и вот вам повестка на завтра. Адрес здесь указан, будут затруднения, Зоя Васильевна объяснит, где мы находимся.

Дмитрий ушел в полном смятении. Поздно вечером, уже после одиннадцати, решил позвонить Илье Валентиновичу, психиатру, с которым они давно дружили несмотря на разницу лет. Илье было под пятьдесят. Когда-то, еще студентом, он был женат, но неудачно, брак распался года через два, и с тех пор доктор вел холостяцкую жизнь, ушел в науку, защитил кандидатскую и работал над докторской. Праздники обязательно проводил в семье Прозорова. Еще их с Дмитрием связывала страсть к рыбалке, на которую капитану иногда все же удавалось вырваться. Маруся Илью обожала, ее интересовала психиатрия, и он давал ей книги Фрейда, Юнга, Фромма. Они часами могли беседовать о том, что такое вообще «нормальный человек», и были ли таковыми Кафка, Гоголь, Врубель. Иногда, устав от умных разговоров и споров, Илья переходил на анекдоты. Были они у него весьма специфические: либо о больных – психах, либо о самих психиатрах. Например, такой: Зигмунд Фрейд сидит за столом, работает. В кабинет вбегает его юная дочка: «Папа, мне сегодня ночью приснился банан. Растолкуй этот сон». Фрейд оторвался от работы, смотрит на дочь, полную счастливого ожидания, и грустно говорит: «Ах, дочка, иногда банан – это просто банан…»

А еще Илья был типичной совой, работать любил больше по ночам, поэтому Дмитрий, глянув на часы, все-таки набрал его номер.

– Илюша, у меня к тебе большая просьба.

– Очень большая?

– Ну, очень. Мне нужно, чтобы завтра к десяти ты приехал ко мне на службу. Подожди, знаю, что занят и все такое, но потому она и большая, Илья, что все надо бросить и приехать. Я буду допрашивать одну женщину и хочу это сделать в твоем присутствии.

– В чем она подозревается?

– В убийстве. Вернее сказать, она одна из подозреваемых.

– Но ты же можешь направить ее обследоваться на вменяемость или что там тебя интересует.

– Во-первых, не могу – это делается после предъявления обвинения, а мне пока предъявить, в общем, нечего. Кроме того, Илья, тебе будет самому интересно, ты не пожалеешь. Помнишь, ты рассказывал о японском психиатре…

– Ясунари Кавабата.

– Что?

– Ясунари Кавабата зовут этого психиатра. Давай дальше.

– Он утверждал, что дети, которые чувствуют себя несчастными, предпочитают рисовать черными и желтыми карандашами. Она известная талантливая художница, но рисует только двумя красками: желтой и черной. Погоди, не перебивай. Кроме того, она такая женщина… Больше, чем красивая. Сколько лет? Завтра на допросе узнаем, думаю, сорок есть, хотя выглядит сногсшибательно и без всякой косметики.

– Считай, что последний аргумент – «больше, чем красивая» меня убедил. Но я же не смогу дать тебе официального заключения.

– Оно и не нужно. Мне самому бы понять, разобраться. Поможешь? Ну спасибо, ты не пожалеешь, вот увидишь. До завтра!

Утром, придя на работу, Дмитрий первым делом поговорил с Колей Артемовым. Тот, как и обещал, сделал соскоб с пола в коридоре мастерской художника и отдал в лабораторию. Капитан попросил:

– В десять часов ко мне придет женщина, я буду допрашивать ее в своем кабинете. Там же будет сидеть мой друг психиатр. Так вот, через двадцать минут после того, как они придут, позвони и скажи, что меня срочно вызывают на происшествие. Впрочем, говори что хочешь, хоть песенку пой, главное, что я отвечу…

Илья пришел пораньше, запыхался, поднимаясь по лестнице – где-то килограмм двадцать лишнего веса в нем было. Зато лицо гладкое, розовое, без единой морщинки. Если бы не ранняя лысина, вряд ли ему кто-то дал бы больше сорока. От всего облика доктора веяло радушием доброго дядюшки, лишь глаза за толстыми стеклами очков глядели умно и цепко. Дмитрий усадил его за стол, разложил перед ним какие-то папки и бумаги. Через несколько минут появилась Лидия. Поздоровалась, остановилась в нерешительности у порога. Дмитрий предложил ей раздеться. Она сняла черный кожаный плащ и осталась в том же платье, в котором стояла и курила в тамбуре вагона, и капитан подумал, что был прав: она уехала из Питера наспех, не прихватив необходимых вещей. Волосы были забраны под заколку, шея, божественная шейка, которую, кажется, называют лилейной, плавно переходила в линию плеч. Одно из них, прикрытое лишь тонкой бретелькой, видимо, смущало Лидию, и она склонила голову набок, словно стараясь заслонить его от взглядов мужчин. Из-под темных ресниц тихим светом мерцали зеленые глаза. Илья Валентинович вздохнул, как всхлипнул. Дмитрий довольно усмехнулся и приступил к допросу, начав, как всегда, с анкетных данных.

Через двадцать минут раздался звонок.

– Ну? – спросил Коля Артемов, – как там у тебя?

– Слушаю, товарищ полковник! – отрапортовал Дмитрий. – Что, прямо сейчас? Ах, как неудачно. Да я человека пригласил на десять. Все, все, есть отставить разговоры. Выезжаю немедленно.

Встал, развел руками:

– С начальством не поспоришь. Выезжаю на происшествие. Что-то серьезное. Так что будьте добры, коллега, – обратился он к доктору, – побеседуйте тут вместо меня.

– То есть как это я? Один? – Илья Валентинович с изумлением посмотрел на капитана.

– Что ж поделать… Я знаю, у вас своих дел по горло. Но в другой раз я выручу. На том и держимся.

Прихватив папку, Дмитрий ушел в соседний кабинет, к Коле Артемову.

– Ну все, спасибо, – сказал он. – Пусть там док с ней пообщается, я пока у тебя посижу, с писаниной разделаюсь. Отчет за квартал никак не кончу с этой беготней. К двум часам нам с тобой, Коля, на похороны. Заедем за девочкой, что видела «дядю, который следит за художником». Я с ее мамой договорился, она тоже с нами поедет. Чем черт не шутит.

Через час позвонил на свой телефон, и когда доктор после долгих гудков все-таки взял трубку, сказал:

– Валентиныч! Я еще на выезде, постараюсь скоро вернуться. Ты как там, продержишься?

– Да-да, – как-то уж очень поспешно ответил Илья Валентинович. – Вы можете не торопиться.

Дмитрий просидел у Коли еще час, а когда пришел, доктор заявил, что они недоговорили.

– Ничего, договорите в другой раз, а сейчас у нас есть более срочные дела.

Он подписал Лидии пропуск, а доктор протянул ей свою визитку:

– Звоните мне в любое время, я буду ждать.

– Ну, Илья, докладывай.

Дмитрий сел за стол, но доктору не сиделось, он ходил по кабинету. Капитан редко видел его таким взволнованным.

– Дима, – сказал он, – Оскольникова никогда никого не убивала и в принципе не могла убить.

– Но крыша-то у нее, значит, едет?

– Ну как тебе сказать… Есть немного. Так называемое пограничное состояние. Знаешь, все они, эти кукушкины дети, детдомовцы, со своими комплексами. Человеку любовь необходима с самого рождения. А у нее этой любви не было. Жестокая бабка обвинила ее в смерти дочери. Произошли еще две трагические случайности, которые она тоже отнесла на свой счет. Дима, я ее вылечу и… женюсь на ней.

– Док, у тебя самого крыша не поехала?

– Считай, что поехала, но я этому даже рад. Представляешь, за столько лет – и поехала! А я и надеяться перестал… Кстати, что ты знаешь об ее отце, если, конечно, этот художник ее отец. Как он познакомился с ее матерью? Жили ли они вместе?

– Ничего, Илья, не знаю. Я ищу убийцу, а не изучаю любовные похождения, тем более если они никак не связаны с преступлением.

* * *

Виктор встретился с Агафьей в сложный период своей жизни. Во время летних каникул он приехал на этюды в родные края. С мольбертом и рюкзаком за плечами шел от деревни к деревне, находил потаенные места красоты необычайной, но не задерживался надолго. Его гнала по дорогам еще неуснувшая совесть и поселившаяся в сердце тоска. Из твердой, полузасохшей ветви сделал посох и опирался на него – больная нога давала о себе знать при долгой ходьбе. Прошло четыре года с той поры, когда тайком, перед рассветом, Виктор покинул дом приемных родителей, прихватив все деньги, которые лежали в верхнем ящичке комода. Воровство оправдывал тем, что мама Роза специально откладывала их ему для поездки в Москву. Но на душе было скверно: украл он первый раз в жизни. Правда, и в последний. Сдав на отлично профилирующие предметы, понемногу успокоился. Он талантлив и когда-нибудь станет большим художником, быть может – великим. А великим прощается все. Искореженная биография, ошибки молодости, даже падения. Если высоки взлеты.

Как сыну родителей, погибших на войне, и детдомовцу, ему вне очереди выделили общежитие. Комната была на четверых. Вместе с ним жили узбек Рустам, грузин Гиви и белорус Вася. Расселяли так, видимо, намеренно, чтобы крепить дух интернационализма. Жили действительно дружно. Если на каникулах ребята ездили домой, обязательно привозили продукты. Вася, в основном, запасался на всех картошкой, Рустам вез дыни и виноград, Гиви и вовсе дефицитные цитрусовые и инжир, ели все вместе, делились так радушно, что Витя не чувствовал себя должником. Деньгами из дому помогали только Васе, они, как и гостинцы, быстро кончались, а стипендии явно не хватало. Здоровые парни подрабатывали на разгрузке вагонов, Витя тоже нашел себе приработок: ездил по сельским клубам, писал плакаты, оформлял стенды, Доски почета. Случались в общежитии веселые вечеринки, приглашались девушки, но только до одиннадцати часов, бдительные дежурные о любом нарушении сообщали в ректорат, а это грозило не только выселением из общежития, но и исключением из института за аморальное поведение. Много говорили и спорили об искусстве. Витя в этих спорах участия почти не принимал. Он был очарован живописью великих итальянских мастеров эпохи Возрождения, любил творчество русских художников-передвижников. То, что к реализму теперь прибавили приставку «соц», по его мнению, мало что меняло. К модернистам и авангардистам относился чуть иронично, но снисходительно. Про себя знал: когда он станет уже известным художником, его друзья все еще будут мальчиками, которые ищут себя в искусстве. Еще более настороженно относился к разговорам о политике. Уже были реабилитированы врачи-отравители, умер отец всех народов Иосиф Сталин, казнили злодея и палача Берию, страной правил Никита Хрущев, которого вольнодумцы-студенты чуть не открыто называли кукурузником, но махина КГБ все крутилась с неослабевающей силой, перемалывая своими жерновами ослушников, и Витя об этом помнил. Пил редко и мало, но даже под хмельком в кругу друзей рассказывал анекдоты без политической подоплеки, все больше про евреев и чисто бытовые. Не всегда остроумные. «Приезжает Абрам внезапно из командировки, открывает дверь своим ключом, входит. Сара спрашивает: „Кто там?“ „Это я, твой муж,“ – отвечает Абрам. „Боже мой, Абрам, если это ты, то с кем я тогда сейчас спала?“ Юмор не бог весть какой, но рассказывал Виктор мастерски, имитировал еврейский акцент с грассирующим „р“, усиливая эффект мимикой и жестами. Все покатывались со смеху. Ну, Райкин да и только. В ректорате Виктора считали одним из лучших, подающих большие надежды студентов факультета, отмечали как активного общественника. И все-таки произошли в его жизни серьезные сбои, когда до окончания института оставалось всего ничего.

Однажды, совершенно случайно, Виктор впервые в Москве встретил своего бывшего одноклассника, с которым и жил по соседству. Тот рассказал, что Роза Моисеевна после его отъезда тяжело заболела.

– Моя мама ходила ее навещать и каждый раз, возвращаясь, говорила, что она, видно, долго не протянет. Но случилось неожиданное: умер Арон Маркович, скоропостижно, прямо на работе. А Роза Моисеевна жива, хотя и стала, по словам мамы, немного чудной. К ней теперь ходит Ольга Петровна, ну та, знаешь, врач из госпиталя, с которой твой отец… Арон Маркович, жил последние годы, и ухаживает за ней.

Смерть Арона Марковича действительно оказалась неожиданной для всех. За день до этого печального события его вызвал к себе главврач Борискин. В кабинете кроме него был парторг Ефремов.

– Арон Маркович, – начал Борискин, – мы решили поговорить с вами на деликатную тему, можно сказать, te#1t-а-te#1t. Учитывая ваши заслуги и уважение, которым вы пользуетесь в коллективе, прежде чем вынести сигнал на обсуждение парткома и сделать оргвыводы…

Еще не обозначилась в витиеватой речи Борискина эта самая тема, не было названо имени, как Арон Маркович перебил его:

– Это что же вы так поздно спохватились? Мы уже несколько лет спим с Ольгой Петровной.

Затем поднялся, пошел к выходу и уже на пороге, обернувшись, добавил:

– Делайте свои оргвыводы. В крайнем случае уедем с Ольгой в тьмутаракань какую-нибудь, авось пригодимся.

На другой день ему стало плохо прямо у операционного стола. Арон Маркович попросил ассистента заканчивать, а сам, пошатываясь, пошел в свой кабинет и лег на кушетку. Когда после операции коллеги поспешили к нему, он был уже мертв. Всех поразило сообщение паталогоанатома после вскрытия. Доктор Розенблат уже перенес несколько микроинфарктов, сердце его было совершенно изношено. Все стали вспоминать, был ли он когда-нибудь на больничном, оказалось, что не был. А жаловался ли на здоровье? Опять пожимали плечами – нет, вроде бы нет. Затем перешли к делам насущным: организации похорон. Но сначала кому-то надо было сообщить Розе Моисеевне, она не очень здорова. К всеобщему удивлению и даже неловкости пойти к жене Арона Марковича вызвалась Ольга Петровна. Возразить никто не посмел.

Роза Моисеевна, впустив гостью, долго всматривалась в ее лицо и вдруг спросила:

– Что-то с Ароном?

Ольга Петровна кивнула, они обнялись и долго так стояли, не утирая слез. Первой взяла себя в руки хозяйка дома, даже пошла ставить чайник. И, совсем удивив Ольгу Петровну, принесла альбом с фотографиями.

– Вы хотите посмотреть на молодого Арона? Он был очень, очень красивый. И знаете, у нас было двое сыновей – Лева и Виктор. Я покажу вам снимки. Только мы почему-то ни разу их не сфотографировали вместе. Глупо, правда? Близнецов всегда снимают вместе. А у нас вот, видите, Левушка, а это Витя.

Взгляд у Розы Моисеевны стал рассеянным, она как бы забыла о смерти мужа. Ольга Петровна попыталась вернуть ее к печальной действительности.

– Роза Моисеевна! Похороны завтра, а сегодня ночью он должен побыть дома, его через несколько часов привезут. Будут приходить люди. Давайте наведем порядок. Я сама все уберу, вы только покажите мне, где что.

Смерть Арона Марковича оставила Витю равнодушным, а маму Розу было жалко, но он знал, что сумеет справиться с ненужными эмоциями. Однако на этот раз, похоже, ошибся. Ночью ему явственно почудился пряный запах корицы, и сквозь сон Витя, сладко потянувшись, подумал: «Мама Роза печет коврижку». Проснувшись, сел на кровати, не понимая, откуда взялся этот запах. Потянул носом, принюхался – корицей не пахло. Неужели запахи тоже могут сниться? – удивился он и улегся снова, пытаясь заснуть, но сна не было, была только дрема, сквозь которую мерещился большой опустевший дом, по нему, как тень, бродит из комнаты в комнату седая носатая старуха. Два раза показалось, что знакомый голос окликнул его: «Витя, Витя!»

Утром на лекциях чувствовал себя совершенно разбитым, а едва отсидев их, пошел в студенческую мастерскую и разложил мольберт, чтобы написать «летучего» коня, – это всегда успокаивало его. Давняя необъяснимая любовь к лошадям помогала ему чувствовать в них каждую жилочку, напряженные сильные мускулы, видеть гордую посадку головы. Пускай Петров-Водкин купает своих красных коней. Его, каурый, почти на взлете, уже оторвались от земли передние копыта, оставив примятую траву, и ветер запутался в густой гриве. Он работал до изнеможения, до поздней ночи, оставив на завтра несколько мазков, небольшую «доводку».

В перерыве между лекциями Виктор спустился в мастерскую посмотреть на свое творение, и застыл перед ним в мистическом ужасе. Конь смотрел на него печальными глазами мамы Розы. Сходство было столь поразительным, что Виктор зажмурился и несколько раз тряхнул головой, словно отгоняя наваждение.

Так он стоял, не открывая глаз, пока не услышал за спиной:

– Прекрасная работа!

Не сразу понял, испуганно обернулся, переспросил:

– Прекрасная?

– Именно так, – подтвердил профессор Смирнов, имевший привычку время от времени побродить по мастерской, посмотреть, над чем работают студенты на досуге.

– Спасибо, – пробормотал Виктор.

– Вы, наверное, росли в деревне? Городскому жителю трудно так понять лошадь.

– Понять? Ах, да… конечно. Но в деревне я не жил, в ночное с мальчишками не выезжал. У меня отец работал, не знаю, то ли на конезаводе, то ли в племенном совхозе. Я был совсем маленьким, когда он брал меня с собой. Лошади прыгали через барьер, мне казалось, что они летают и что у них есть крылья.

– Да, детские воспоминания, они, знаете ли…

Профессор не закончил фразу, прислушиваясь к звонку. Перемена окончилась.

Виктор снял холст с мольберта, скрутил его в трубочку. Еще только раз в жизни, и очень нескоро, он изобразит на картине коня, назвав ее странно: «Автопортрет», но ни разу не выставит ни на одном вернисаже. А в тот день, промаявшись от неизвестного ранее чувства тоски, решил, что летом поедет к маме Розе, попросит прощения. Она, конечно же, простит его, примет как любимого сына, и Виктор скрасит ее одиночество, станет по-сыновьи заботиться о старой женщине. От принятого решения полегчало на душе, он с особенным рвением стал готовиться к весенней сессии. Но благому намерению не дано было осуществиться. В Москве лютовал, завывая метелями, февраль, и даже студенты, отчаянные головы, старались без особой нужды не выходить на улицу, тем более мало кто из них мог похвастаться добротной, теплой одеждой. Виктор с Васей долго препирались, кому идти в булочную, Гиви и Рустама в общежитии не было. Подкинули монетку, выпало Вите. В легкой куртке и потертой шапке-ушанке, замотавшись вязаным шарфом почти до глаз, он сбежал по лестнице с четвертого этажа и у выхода заметил женщину, о чем-то расспрашивающую вахтершу. Она показалась смутно знакомой, Виктор замедлил шаг.

– Да вот и он сам! – обрадовалась вахтерша, показывая на него пальцем. – Поди сюда, тебя разыскивают.

Женщина средних лет в каракулевой шубке и пуховом оренбургском платке внимательно глянула на него серыми глазами, и Виктор узнал ее: любовница Арона Марковича, он несколько раз встречал их вместе, а сам старался не попадаться на глаза. Но как странно, что она его разыскивает. Зачем?

– Вы Виктор Графов? Где бы мы смогли поговорить?

– Давайте поднимемся к нам в комнату. Простите, я не знаю, как вас зовут.

– Ольга Петровна.

Сняла рукавички, терла озябшие руки одну о другую.

– Вася, друг, ко мне приехали, так что наврала монетка. Тебе бежать за хлебом. Да с тетей Машей, вахтершей, потрепись немного, а то она там совсем заскучала.

Деликатный Вася молча стал одеваться, Виктор пошел ставить чайник. Отогревая руки о горячий стакан с чаем, Ольга Петровна сказала:

– Роза Моисеевна умерла.

Почему-то такого варианта Виктор не предполагал и теперь растерянно смотрел на неожиданную гостью. Наконец выдавил:

– Когда похороны?

– Уже похоронили.

– Похоронили… – повторил, как эхо, Виктор. – Тогда зачем вы в такую стужу… Чтобы сообщить?

«И почему вообще – она? – пронеслось в голове. – Любовница мужа мамы Розы?»

– В Москве я по своим делам, так что решила заодно и твои решить. Дело в том, что Роза Моисеевна завещала тебе дом и все имущество. Я привезла завещание и ключи от дома, в последнее время мы жили вместе. Официально дом перейдет в твою собственность через полгода, но приезжать туда, пользоваться тем, что тебе необходимо, можешь когда угодно.

– Мне ничего не надо, – прошептал Витя побелевшими губами.

– Что ж, не надо так не надо, – спокойно отреагировала Ольга Петровна. – Но отказ от наследства тоже оформляется нотариально, что тебе предстоит в таком случае сделать.

– А кому тогда все достанется?

– Поскольку других претендентов нет, то, видимо, государству.

В последнее время Роза Моисеевна была не совсем вменяема. Ольга Петровна помогла составить завещание в пользу Виктора, – в конце концов, здоровая или больная, Роза Моисеевна высказала свою волю. А уж почему Ольга Петровна так заботилась и была с ней до последнего часа, она этому мальчишке объяснять не собиралась, как не объясняла, впрочем, и никому другому. Да мало бы кто смог понять, что Роза Моисеевна никогда не была ей соперницей, но была частью жизни Арона, которого Ольга любила всем сердцем и знала ему цену. Арон был из тех мужчин, за которыми женщины, не раздумывая, пойдут на край света. А теперь она сама уезжала на край света, завербовалась на Север. Подальше от госпиталя, от этого города.

– Ну так что, отказываешься?

– Я хотел летом съездить к маме Розе, попросить прощения, а после института вернуться к ней насовсем, – признался Виктор и увидел, как легкая усмешка тронула губы Ольги Петровны.

Не поверила, понял он и вдруг разозлился. Да кто она такая? Любовница, шлюха. Поколебавшись, спросил:

– Я могу подумать?

– Можешь, времени у тебя достаточно.

– А вы поживете пока в доме?

– Нет, у меня сегодня самолет. Так что и завещание, и ключи я оставляю тебе.

– Хорошо, спасибо. Я приму решение.

Какое решение, Виктор уже знал и чувствовал себя от этого униженным и жалким.

Во Владоград он поехал в ближайшее воскресенье. Его мучил вопрос, который он не посмел задать Ольге Петровне. В комоде, в жестяной коробочке от индийского чая, лежали облигации, а также украшения Розы Моисеевны – кольца и серьги.

– Это мне оставил покойный отец, – рассказывала она Вите, – но я ничего, кроме обручального кольца, не ношу. Знаешь, не всем женщинам идут украшения. Вот когда ты приведешь мне в дом красивую невестку, то подаришь все это ей.

Интересно, лежат ли они по-прежнему в коробочке? Или мама Роза отдала их этой Ольге Петровне в благодарность за то, что та ухаживала за ней?

Дом Виктор нашел в полном порядке. Все было вычищено, окна глядели чистыми стеклами, лишь легкая пыль на полированной мебели напоминала о том, что неделю он простоял без хозяев. Украшения лежали в коробочке, только теперь к ним прибавилось еще одно – обручальное кольцо. Раскрыл шифоньер. На плечиках висели два костюма Арона Марковича, больше у него, кажется, и не было, платья Розы Моисеевны. В другом отделении, по полочкам было аккуратно разложено постельное белье, полотенца. В кухне тоже была такая чистота, которой у них с мамой Розой он и не припомнит. Только корицей не пахло… Теперь он хозяин всего этого. Спасибо маме Розе, все-таки она его любила. Но что-то мешало почувствовать благодарность по-настоящему, порадоваться тому, что теперь не надо думать о крыше над головой, снимать угол, и вообще, выживать, вместо того чтобы полностью посвятить себя искусству.

Устав от дороги и одолевших сомнений, он незаметно погрузился в сон. И надо же – откуда-то вылезла улыбающаяся физиономия секретаря комитета комсомола Ерохина. Будто сидит он здесь же, в этой комнате, напротив, в таком же кресле, разделяет их только круглый стол, покрытый бархатной скатертью с кистями. Потом приподнимается, тянет к Виктору руку то ли поздороваться, то ли поздравить с приобретенным имуществом, но вместо этого произносит: «Как жить будешь, гнида?» Виктор вскочил, протер глаза. Стол стоял, как стоял, и кресло за ним – тоже, но никакого Ерохина не было, да и откуда ему было взяться? Заметался по комнате, натыкаясь на стулья, вдруг ощутил дом как капкан, куда его заманили обманным путем. «А вот возьму и откажусь, – с веселой злобой подумал Виктор. – Испытать хотели на вшивость? Так фиг вам! Пробьюсь сам и всем докажу, всем, вы еще услышите обо мне!» – мысленно обращался он к невидимым противникам.

Через несколько месяцев Виктор оформит наследство на себя, но не простит этого не только своим приемным родителям, но и всему еврейскому народу. Такая странная трансформация произойдет в его сознании. Впрочем, такая ли уж странная? Вина – ноша тяжелая, не каждому по плечу, а человек по своей природе многогранен. Есть люди с обостренным чувством совести. Такие мучаются даже самой малой, порой и мнимой виной, очищают душу свою покаянием и через покаяние приходят к Богу. Для других совесть вообще субстанция абстрактная, никогда и ни перед кем не чувствуют они себя виноватыми. В народе их называют отморозками. Но если случится, что судьба ли, история ли вознесет одного из таких столь высоко, что поставит над страной, горе той стране и тому народу. Но есть и третьи, которым вина мешает жить в согласии с самим собой, и они избавляются от нее, находя виновных вовне, оправдывая свой неблаговидный поступок, неудачу или даже преступление стечением обстоятельств, ситуацией, и перекладывают ношу свою на плечи тех, кто, по их мнению, эту ситуацию создал. Но таким, не потерянным для Бога, Провидение обязательно предложит еще одно испытание, даст шанс сделать последний выбор.